Шестой год обучения 5 страница

Я беру Петунью под руку и веду к лестнице, замечая, что Поттер провожает нас раздраженным и слишком настороженным взглядом.

Петунья прикрывает дверь спальни и прислоняется к ней спиной.

- Пэтт…

- Северус, от вас столько шуму, что я в недоумении, почему Вернон и Дадли до сих пор не обнаружили в доме постороннего.

- Приходится то и дело применять заглушающее заклятье, - тихо говорю я.

Над лестницей, ведущей в холл, тускло горят ночные светильники. Петунья хмурится, по-прежнему подпирая дверь, и теребит пояс на своем длинном и пестром сатиновом халате.

- Ты останешься?

- У меня есть выбор?

- Выбор есть всегда, - повторяю я с усмешкой до боли знакомую сентенцию. – Ты можешь уехать. Но в таком случае здесь возможны любые…гм… неприятности.

- Он хочет убить Гарри?

- Да. И он ни перед чем не остановится.

- Где ты собираешься спать, Северус? Эти два дня Гарри спал на своем старом топчане…

- В чулане под лестницей? Замечательно. Давно хотел увидеть собственными глазами чулан, где герой магического мира провел свое детство. Не вздрагивай. Я тебя не укоряю. Ты сделала для мальчика всё, что могла.

- Нет.

- Нет?

- Я не сделала для него и сотой доли того, что сделала бы для твоего сына, Северус. Твоего и Лили.

- Уже поздно, Пэтт. С твоего разрешения я пойду спать. Так ты остаешься с нами?

- Я остаюсь. Чулан открыт. Спокойной ночи.

Я спускаюсь по лестнице и, пригнувшись, захожу в тесную каморку, где стоит старый топчан, покрытый простыней. Странно, что в таких условиях у мальчишки не развилась клаустрофобия. Здесь буквально негде повернуться.

Я слишком устал, чтобы о чем-то думать. Я валюсь на топчан и почти моментально засыпаю.

Мне снится, что я несу мальчика на руках, и он совсем маленький – ему год, не больше – и его глаза огромные и холодные, как зеленые льдинки, и он цепляется крепкими ручонками за мои волосы, тянет на себя.

Мне снится ветер, бушующий и синий, жалящий в лицо и норовящий свить гнездо где-то за пазухой.

Мне снится неугомонный треск козодоя.

Мне снится Люпин с оскаленными волчьими клыками, неистово бегущий по собачьим следам вдоль желтоватой песчаной кромки спокойного серого моря.

Мне снится яблоневый сад в запустении и зарослях крапивы, и там ничем не пахнет, и деревья царапают друг друга корявыми и длинными сучьями.

Мне снится треск козодоя. От этого странного и тоскливого звука нет спасения.

Я открываю глаза, но треск не смолкает.

Козодой сидит на крыльце дома Дурслей на Тисовой улице и без устали поет свою черную песню.

Мой собственный Гарри Поттер

Глава 32

Поттер сидит на диване, неловко примостившись на самом краешке, и даже не пытается изображать спокойствие. Его пальцы теребят край футболки, спина напряженная и прямая. Глаза за стеклами очков настороженны, губы сжаты.

-Такое ощущение, что Вы уверены: сейчас вас будут пытать, мистер Поттер.

Он бросает на меня раздраженный взгляд и дергает плечом. Я откидываюсь в кресле и закидываю ногу на ногу. За окнами гостиной по-прежнему льет дождь, и это вносит дополнительное уныние в наш первый импровизированный урок, который уже несколько минут никак не может начаться. Я хочу, чтобы мальчишка перестал напрягаться, но не знаю, как это сделать. Все-таки, более чем шестилетний и весьма своеобразный обоюдный опыт общения накладывает известный отпечаток. Мы должны привыкнуть друг к другу. Привыкнуть к новым обстоятельствам. Привыкнуть, что теперь мы будем действовать вместе, что мы союзники, что мы остались одни в этом прилизанном и скучном маггловском доме – если не считать Петуньи. Но Петунья ведет себя тихо, как мышь, так что я все время забываю о ее присутствии. Она ходит на цыпочках, молча готовит обеды и изредка бросает в мою сторону тоскливые и недоуменные взгляды. Мне нужно поговорить с ней, я понимаю это, но все время откладываю на потом. Может быть, сегодня. Сегодня вечером, если я сумею найти общий язык с Поттером и у меня хватит сил еще и на вечер.

Наверное, стоит держаться с ним как-то по-другому, мягче и доверительней. Но это совсем не просто. Чем больше нежности я испытываю, глядя на отстраненное и измученное лицо с красными от недосыпания глазами, тем больше моя потребность замкнуться в себе. Он не должен, не должен догадаться, что я… что я уже столько лет…

- У вас утомленный вид. Вы плохо спите? Может быть, кошмары?

- Вам-то что за дело? – угрюмо буркает он и насмешливо добавляет: – Сэр.

- Совсем не обязательно называть меня «сэром», - усмехаюсь я, и неожиданно он тоже еле заметно усмехается, припомнив свою, на его взгляд, очень удачную шутку на уроке Защиты.

- Давайте-ка сразу договоримся: если я о чем-то спрашиваю – вы отвечаете. Хорошо? Прошу заметить, Поттер, что мы с вами не в школе, и упражняться в неприязни ко мне нет никакого смысла. Я здесь, чтобы помочь вам.

Он коротко кивает, но желваки так и ходят под тонкой бледной кожей скул. Неужели он настолько ненавидит меня? И как в таком случае я собираюсь научить его хоть чему-то?

- Если вы все поняли, продолжим. Я спросил, хорошо ли вы спите.

- Хо-ро-шо! - чеканит он с вызовом и непроизвольно сжимает кулаки. – В этом и состоит суть ваших уроков, профессор, – мучить меня идиотскими вопросами? Мало что изменилось по сравнению со школой.

Я начинаю раздражаться. Меня бесит собственное бессилие и неумение переломить ситуацию.

- Извольте разговаривать со мной повежливей, - рычу я.

- Изволю-изволю, - насмешливо заверяет Поттер.

Черт знает что такое.

Может быть, стоит попробовать называть его по имени? Я открываю рот и чувствую, что не могу. Я не могу. Сказать ему «Гарри» – нет уж, увольте. Да я даже про себя, наедине с собой ни разу не назвал его по имени, нет, нельзя, это как будто перейти некий барьер, после этого я не смогу, совсем не смогу сдерживаться, и всё полетит к дьяволу, я уверен.

Я прокашливаюсь и, наконец, пытаюсь приступить к делу, отбросив до поры до времени вопросы этикета.

- Полагаю, мистер Поттер, у вас тоже есть о чем спросить меня. Я готов ответить, если это будет в моей компетенции.

- Иными словами, вы скажете мне только то, что сочтете нужным.

- Да. Это для вашей же пользы.

- О, ну разумеется. Все всё делают для моей пользы, и все лучше меня знают, что именно мне нужно.

- Вы еще…

- Слишком молод, - раздраженно перебивает он. - Я знаю. Слишком молод для того, чтобы знать всю правду, но достаточно взрослый для непростительного заклятия. Вы не забыли, профессор, что мне предстоит совершить убийство, и меня чуть ли не с первого курса к этому готовят?

- Ну, пока вы не способны и мухи убить, Поттер, не говоря уж о величайшем маге наших дней.

- Величайший маг наших дней – мертв.

Он смотрит прямо мне в глаза с таким вызовом, что я вздрагиваю. Надеюсь, он не заметил. Что ж, я до сих пор не объяснил ему, что произошло с Дамблдором. Он имеет право знать.

- Дамблдор, - медленно и с усилием начинаю я, - был смертельно болен. Вы же видели обугленную руку. Его смерть была предрешена. Я лишь ускорил события.

- Что с ним случилось? Что за неизлечимая болезнь?

- Я думал, вы догадались. Он пострадал, взламывая один из хоркруксов, на который Вольдеморт наложил самую сильную защиту.

- Вы знаете про хоркруксы? – изумленно спрашивает он и даже приподнимается от волнения.

- Сидите, Поттер. Разумеется, знаю. Директор же неоднократно говорил вам о том, что полностью доверяет мне, почему вы его никогда не слушали?

Он отмахивается от этого риторического вопроса и снова садится на диван. Мне кажется, или на самом деле его поза теперь не такая напряженная?

- Я все равно не понимаю, почему вам нужно было убивать его, - произносит он и сводит брови в одну линию, хмурится.

- Пожалуйста, примите это как данность. Объяснить мне довольно сложно.

Я не могу рассказать. Не могу рассказать, что происходило с Альбусом, когда он понял, что магические силы покидают его. Я даже Люпину не рассказал всего. Я стараюсь вообще об этом не думать. Иногда даже непростительное заклятие выглядит как акт милосердия. Передо мной мгновенно проносится видение раннего утра, простыни, пахнущие тяжело и мертвенно-сладко, его надрывный кашель и темно-бордовый, покрытый отвратительной коркой, подбородок… « У меня такое ощущение, что мои внутренности гниют, Северус», - хрипит он, и свежая алая струя тянется из уголка рта, прочерчивая тоненькую талую бороздку в запекшейся крови.

- Он что… он… мучился, да?

Очевидно, Поттер улавливает мои мысли, отголосок их. Его глаза растерянны и откровенно несчастны.

Я коротко киваю. Он вздыхает. И по прежнему не знает, верить мне или нет. В глазах слишком много смятения. Я чувствую, что он хотел бы поверить, но ему кажется, что тем самым он предаст самого себя… свою многолетнюю и тщательно пестуемую ненависть ко мне. Он ищет, за что бы зацепиться. За что бы такое зацепиться, что дало бы повод относиться ко мне по-прежнему, презирать, ненавидеть, вообще не думать…

- И ничем нельзя было помочь? – я угадываю в его голосе нечто, похожее на вызов. – Он говорил мне, что вы помогли ему, тогда, с рукой…

- Нет. Помочь было нельзя. Риторический вопрос, мистер Поттер.

Какое-то время мы молчим. Я смотрю прямо в его глаза и стараюсь не видеть в них отражения собственных снов. Как бы я хотел… теперь, когда Дамблдора нет… как бы я хотел разрушить все стены одним махом, одним усилием… и тогда… я бы просто погладил его вихрастую упрямую голову, я бы заставил его улыбнуться, я бы сказал ему что-нибудь такое, отчего он бы непременно поверил в то, что всё рано или поздно будет хорошо.

Если б я мог. Если б я знал, как. Если б я умел. Меня учили строить стены, но никто не учил их рушить. Такие навыки были ни к чему для шпиона, не правда ли, Альбус…

- А что вы знаете о хоркруксах? – осторожно спрашивает Поттер. – Вы не могли бы рассказать?

Я перестаю думать о всякой сентиментальной ерунде. Я должен учить его. И я буду. Учить. Мой голос спокоен и слегка ленив, потому что такая интонация заставляет сердце не частить ударами, а биться размеренно и ровно.

- Дамблдор не рассказывал вам?

- Только в общих чертах. Я так и не понял толком, что это такое, хоркруксы. Наверное, мне это нужно знать, сэр?

Его торопливое «сэр» тут же напоминает мне уроки окклюменции, когда он так же заканчивал свои вопросы, надеясь этой показной вежливостью выманить у меня хоть крупицы информации.

Вспомнив уроки окклюменции, я, разумеется, вспоминаю и еще кое о чем. Мне становится тревожно, и я радуюсь, что смогу переключиться на лекцию о хоркруксах.

- Да. Знания вам не повредят. Вам, конечно, известно, мистер Поттер, что любой человек – это совокупность семи тонких тел?

Он отрицательно качает головой, и я усмехаюсь.

- Об этом говорилось не на одном занятии, ну да ладно. Раз уж вы всё пропустили мимо ушей, извольте слушать сейчас. Готовы?

Он кивает головой, подобравшись и показывая всем своим видом, что достаточно сосредоточился.

Я подавляю улыбку.

- Итак, семь тонких тел. Атманическое тело – самое тонкое и практически не поддающееся рациональному познанию. Оно содержит информацию о миссии человека, то есть о его жизненном предназначении, а так же все главные линии судьбы, в рамках которой миссия будет осуществляться. Атманическое тело – это самая наша суть, Поттер. Без него личность теряет высшую индивидуальность. Энергия атманического тела – наиболее важная и влияет на весь жизненный процесс человека. Атманические вибрации, которые улавливаются сознанием, человек воспринимает как абсолютный авторитет, не подлежащий сомнению или корректировке. Вам понятно?

- Эээ… не совсем.

- Скажите, Поттер, в вашей жизни бывали ситуации, когда вы поступали определенным образом, а на просьбу объяснить мотивацию своих поступков отвечали фразой: «Я не мог поступить иначе»?

- Да. Конечно!

- Так вот, ваше «я не мог поступить иначе», совершенно не логичное, и есть одно из проявлений атманических вибраций. Человек поступает согласно своим идеалам, даже если не может четко сформулировать их. Атманическое тело влияет на многие важнейшие события нашей жизни… например, чудесное избавление от неминуемой гибели – это скорее всего включение атманического тела… то, что мы с вами сейчас сидим в этой комнате и вы меня слушаете, - это тоже включение атманического тела… может быть, моего, может быть, вашего…

- То, что я должен убить Вольдеморта - это и есть миссия, как вы сказали? И что, я никак не смогу этого избежать?

- О вас конкретно мы поговорим позже, Поттер. Я попытаюсь вам объяснить… А сейчас речь о тонких телах. Думаю, о самой сути атмы вы получили приблизительное представление, но пока с вас довольно. Остальные тонкие тела не столь важны для вашего понимания, как атманическое. Я расскажу о них коротко. Буддхиальное тело – это жизненные ценности человека, его убеждения. Здесь хранится информация о том, чего человек склонен добиваться в жизни, что он будет защищать, к чему стремиться и так далее. Идеалы буддхиального тела в принципе должны быть связаны с идеалами атманического, но они всегда более конкретны, чем атманические.

Поттер отворачивает голову, и по судорожному подергиванию его плеч я понимаю, что он зевает. Ну, разумеется. Я усмехаюсь про себя и продолжаю вещать, стараясь, чтоб голос звучал не так монотонно, а то с мальчишки станется заснуть прямо на «уроке» (похоже, мне не дают покоя лавры Бинса).

- Совокупность буддхиального и атманического тел часто называют душой… хотя это не совсем… корректно. Теперь давайте спустимся вниз… и поговорим не о таких высоких материях. Ключевые понятия каузального тела – это события, поступки, ритм течения жизни. Поток событий, качественно не меняющий нашу жизнь, но наполняющий ее основным содержанием – это и есть каузальный поток…

- Встал, умылся, позавтракал, пошел на уроки, написал письмо другу - так? – улыбается Поттер, обнаружив неожиданное понимание того, о чем я говорю.

Я киваю головой.

- Давайте пойдем дальше. Ментальное тело. С ним всё совсем просто и понятно. Это наш процесс мышления. Мысли, ум, разум, осмысление… короче, это голова, Поттер.

Он усмехается. Я удерживаюсь от колкости, но конечно, он догадался, что я мог бы сказать по поводу его ментального тела.

- Дальше – астральное тело. Эмоции, чувства, переживание. Сердце, Поттер. Всякого рода страсти – сюда же…

- Я понял, - поспешно кивает он. – Дальше.

- Эфирное тело. Это наши ощущения, биоэнергетика, наше здоровье, физиологические свойства организма. И, наконец – физическое тело. Примитивно говоря, это то, что можно потрогать. Физическая оболочка. Мясо. Сухожилия. Мышцы. Кожа. Кости…

- Все это, конечно, интересно, сэр, но какое отношение имеют тонкие тела к хоркруксам?

- Самое прямое, Поттер. Темный Лорд расщепил свои тонкие тела… семь своих тонких тел и создал хоркруксы.

- Разве такое возможно? Как же он думал обойтись без мыслей, например… или без здоровья?

- Это хороший вопрос. В самую точку. Мы с Дамблдором так и не выяснили до сих пор все детали этого сложнейшего магического ритуала, но суть примерно такова… Как вам известно, при создании хоркрукса непременно должно произойти убийство. Мы полагаем, что Темный Лорд забирал у убитого то тонкое тело, которое изымал из себя и помещал в некий предмет, становящийся хоркруксом. Таким образом, его организм представлял собой чудовищную эклектику собственного атманического тела и остальных шести – чужих. Разумеется, атманическое тело он оставил себе своё. Оно наиболее важно, на нем прописана миссия и его энергии достаточно, чтобы подчинить чужие тонкие тела, заставляя функционировать их как некое единое целое. Собственно, мы думаем, что когда он явился в Годрикову лощину, чтобы убить вас, при нем было также и его физическое тело, а хоркруксов к тому времени он создал всего пять. То, что произошло дальше, не вполне понятно. Мы может отследить только результат. Благодаря вмешательству вашей матери связь между заимствованными тонкими телами Темного Лорда была нарушена, они, если так можно сказать, вышли из подчинения… и дематериализовались. При нем осталось только его собственное атманическое тело. И всё. Он был не мертвым – но и не живым. Вам понятно?

Он угрюмо кивает. Я раздумываю, стоит ли говорить ему, что образ физического тела Милорда немыслимым образом запечатлелся в годовалом ребенке, превратив его в хоркрукс – и решаю ничего не рассказывать об этом. В конце концов, Поттер не хоркрукс больше. Милорд забрал то, что ему принадлежало, около двух лет назад – и тем самым смог вернуться в этот мир.

Поттер не спрашивает ни о чем. Он сидит и тупо смотрит перед собой, машинально обкусывая кожу с нижней губы.

- Поттер? С вами все в порядке?

Он кивает головой.

Я морщусь. Возможно, следовало более тактично упомянуть о Лили… Но знал бы он… что мне стоит быть таким вот равнодушным ублюдком и не вздрагивать от скребущей боли в сердце всякий раз, когда мне приходится вспомнить его мать.

- Вы устали? – спрашиваю я совсем тихо.

- Устал, - соглашается он таким же тихим и лишенным интонаций голосом.

- Тогда на сегодня мы закончим.

Он тут же встает, будто подброшенный невидимой пружиной, и поспешно выходит из комнаты, даже не взглянув на меня.

Я подхожу к окну и долго-долго смотрю на серый унылый дождь, и мне кажется, что этот дождь не кончится никогда.

После обеда в доме так тихо, как будто все вымерли. Поттер носу не кажет из своей комнаты. Я рассеянно листаю книгу, какой-то тупой маггловский роман в кричаще яркой обложке, и кладу ее на место, на прикроватную тумбочку. Петунья почему-то решила, что я должен жить в ее с Верноном спальне, как будто в доме не было гостевых комнат. «Это самая тихая и уютная комната, Северус», - заверила она в ответ на мои попытки протестовать.

Что ж… какая разница, где я проведу ближайший месяц… тем более, здесь и в самом деле удобно. Комната светлая по утрам, и почему-то это не раздражает. Не раздражает даже слишком мягкая постель и мелкие женские вещички вроде оброненных на палас серег или флакончика духов на туалетном столике. Странно. Меня самого удивляет собственное спокойствие. Может быть, дело в том, что мне все равно. Я почти не обращаю внимание на то, что меня окружает, что я ем, на чем сплю… Краски так и не вернулись. Запахи тоже. Впрочем, во сне… во сне всё по-другому. Я предпочел бы видеть такие же обесцвеченные и стерильные сны, похожие на серость будней, но не тут-то было. Буйство красок и запахов терзают мозг. Один кошмар сменяется другим. Я брожу яблоневыми садами, как будто плыву в пенном белёсом мареве распустившихся деревьев, а под ногами почему-то упругая плоть зеленых яблок, хрусткая и ломающаяся. Мои шаги все аккуратнее, но с каждым шагом я ощущаю, что там, под ногами, происходит что-то страшное, и чей-то уверенный хриплый голос приказывает: «не смотри, Северус, не смотри!». И все-таки я опускаю глаза, и вижу под ногами не зеленые бока яблок, а желтовато-белые округлости человеческих черепов, они сминаются под моими ногами, как яичная скорлупа, и звук такой же омерзительно-нежный, робкий, от которого мороз по коже, и волоски на руках встают дыбом. Постепенно запах цветения сменяется запахом гнили, но эта не та гниль, с которой я привык, навещая Милорда. Это сладкая тлетворная гниль, какая-то бесконечно-родная, и я знаю, знаю, чей это запах… И я зову его, и тоска заползает в сердце юркой ледяной змейкой, и мне кажется, я ощущаю, как она ползет из одного клапана в другой, как заползает в предсердия и вьет гнездо в сердечной сумке, чтобы отложить там яйца и вывести змеенышей. Мне больно и нечем дышать. Я просыпаюсь с рассветом совершенно мокрый, в поту, и иду в душевую комнату, которая, по счастью, совсем рядом с моей спальней. Холодная вода немножко проясняет голову, студит тело. Я стою под ледяным душем, пока не покрываюсь мурашками с головы до ног…

Пока я был в бегах, кошмары не мучили меня. Но стоило оказаться в теплой постели, на кипельно белых накрахмаленных простынях, стоило немножко расслабиться, как …

И я подозревал, это только начало.

Самое странное, что мои дни так же разительно отличались от моих ночей, как серость будней от разноцветья снов. Днем я был спокоен, ленив и рассеян, чем, кажется, очень раздражал Поттера, который не мог похвастать и подобием спокойствия. Даже за столом он вел себя нервозно, крошил в руках хлеб, почти ничего не ел и украдкой бросал на меня полные неприязни взгляды. Петунья тоже не сводила с меня глаз, и я не знаю, чей взгляд был неприятнее – ненавидящий Поттера или откровенно плывущий – её.

Кстати, о Петунье.

Я решительно поднялся с кресла, поправил чуть завернувшиеся обшлаги рукавов (Люпину таки удалось привести кое-какую мою одежду со Спиннерс-Энд) и вышел из комнаты. Пора поговорить с ней. Где она может быть? Может быть, на кухне?

На лестнице слишком темно. Всего-то навсего восьмой час, но из-за беспросветных дождей в комнатах сумрачно, как будто за окном уже глубокий вечер.

В гостиной теплится почти погасший огонь в камине. Я иду туда. Петунья сидит на ковре, подтянув колени к подбородку, как маленькая девочка. В этой позе столько беззащитности и чего-то еще… далекого, почти забытого… некий отголосок вечеров в доме Эвансов, когда она любила сидеть вот так же и смотреть на огонь.

- Почему ты сидишь в потемках, Пэтт? – спрашиваю я с порога комнаты. Она вздрагивает и тут же неловко вскакивает на ноги.

- Северус… ты меня напугал!

- Прошу прощения.

В хмари дождливого вечера мне плохо видно выражение ее лица, хотя я стою совсем рядом. Петуния бледна, и ее молчание настораживает, оно полно затаившейся тревоги, тоски, еще чего-то, о чем мне лучше вообще не думать.

- Се…Северус… - с запинкой произносит она и делает невольный малюсенький шажок мне навстречу.

Я обнимаю ее двумя руками и прижимаю к себе. Этот жест кажется мне абсолютно естественным, и, кажется, ей тоже. Она дышит мне в шею и слегка дрожит, и мне неожиданно жаль, что я не могу уловить, чем от нее теперь пахнет. Когда она была маленькой, от нее пахло лакричной помадкой, а еще мятными леденцами, и мокрой чайной розой, и старыми пыльными зонтиками, и еле ощутимым кисловатым запахом страха…

Мои ладони холодит шелк ее блузки, я ощущаю сквозь тонкую ткань, как подрагивают худенькие лопатки. Кажется, она плачет.

- Пэтт?

Она поднимает лицо, и я осторожно касаюсь пальцем мокрой щеки. Так и есть. Слезы.

- Ну что с тобой?

- Ох, Северус, - горестно бормочет она, снова прячет лицо, утыкаясь холодным мокрым носом куда-то мне в ключицу и льнет ко мне, как озябший дворовый щенок.

Я обнимаю ее. Я не думаю о Лили. Не думаю о том, сколько лет не держал в объятиях женщину. Я вообще ни о чем не думаю, просто мерно поглаживаю ее спину, а она неслышно плачет, и дождь барабанит по крыше, и в сером сумраке теплится крохотный огонек в камине, и обугленные головни чернеют под вычурной решеткой, а над ними курится тонкая беловатая струйка дыма.

Сквозит из невидимых щелей. Наверное, на улице ветрено и очень холодно, воздух насквозь пропитался промозглостью, как будто уже наступила глубокая осень.

- Что случилось? - шепотом спрашиваю я, и не уверен, что сам понимаю, где мы – сейчас или двадцать лет назад…

- Я не знаю, Северус, прости меня, - бормочет она, с неохотой отстраняясь и неловко поправляя растрепавшиеся волосы.

- Давай просто посидим у камина, Пэтт.

И мы садимся на диванчик, рядом, и просто сидим. Я слушаю, как шумит за окнами дождь, монотонный и вечный, барабаня по крыше, и этот звук уже настолько привычен, что начинает казаться: именно так и звучит сама тишина. Петунья совсем притихла, придвинувшись ко мне вплотную, я бездумно держу ее руку в своей и разглядываю линии на ладони. Линия жизни – длинная, линии сердца и ума гораздо короче, но зато испещрены множеством мелких черточек и точек – островки мелких привязанностей и симпатий. Где-то здесь, наверное, есть и мой островок. Я непонятно чему улыбаюсь, хотя мне грустно. Мне кажется, ее судьба сложена как-то неправильно, вкось. Все могло быть по-другому, и эти жалкие островки разрослись бы до настоящих архипелагов, и линии сложились бы во что-то значительное и не выглядели бы такими бледными и почти призрачными, как будто Петунья и не живет вовсе, а всего лишь проводит время, и ничто не затрагивает ее всерьез. Но ведь своего Дадли она любит по-настоящему? Если это и так, то по руке совершенно не читается. Может быть, эта любовь к сыну тоже ненастоящая, призрачная? Я не знаю. Мне жаль, но жаль как-то вскользь. Всё, что ты способна вызвать, Пэтт – это лишь «вскользь», тень сожаления, тень симпатии, тень интереса. Лили раздражалась, считая тебя просто неспособной на полнокровную и цельную жизнь, считая, что ты боишься, что ты «ненастоящая»… Самый крупный островок прямо посреди линии сердца – наверное, это и есть Лили…

- Северус? – голос звучит совсем тихо, как будто она боится спугнуть тишину.

- Что? – отзываюсь я так же вполголоса, не выпуская ее руки.

Я жду вопроса. Я знаю, каким он будет. И мне хочется ответить. Сейчас – или никогда.

- Почему ты ее бросил? Ты ведь бросил ее, по другому не назовешь… Почему? Что случилось? Ведь ты же так…

Вопрос прозвучал. Тот самый, ожидаемый. Я не ошибся.

- Все слишком сложно, - начинаю я и тут же понимаю, что вру. Все, напротив, предельно просто, ясно до прозрачности, но от этого еще более тяжело. – Понимаешь, Пэтт, когда я заканчивал шестой курс, жизнь поставила меня перед выбором. Моя мать оказалась заложницей у Вольдеморта. Чтобы не погубить ее, я должен был пойти и служить Вольдеморту, но я не мог… ты же знаешь. И тогда Дамблдор решил, что я буду служить Лорду, на самом деле попросту шпионя за ним. Пятая колонна… Я согласился. Выбора фактически не было. Я любил мать. Я любил Дамблдора. Я хотел принести пользу… Но, вступив на этот путь, я становился парией. Мог быть разоблачен и убит в любой момент. И тех, кто оказался бы рядом со мной, близок мне, в случае моего провала ждала бы та же участь. Я не хотел подвергать Лили опасности. Не хотел играть ее жизнью. Тогда мне казалось правильным оставить её. Уйти. Возможно, я совершил ошибку, последствия которой расхлебываю всю свою жизнь. Но тогда… тогда я даже не сомневался.

Петунья молчит. Ни слова не говорит в ответ. И больше не спрашивает ни о чем. И я очень благодарен ей за это. Я мог бы предположить, что ее молчание означает привычный ненастоящий интерес к своему вопросу, моему ответу, но я точно знаю, что дело не в том, что её не интересуют подробности. Просто она всё поняла. Сразу. Потому что знает меня. И мой поступок не кажется ей странным, не вызывает недоумение – он принимается, как должное.

Мы снова молчим. Мне почему-то кажется, что в проеме двери кто-то стоит, скрытый сумерками, но я не поднимаю головы и не смотрю в ту сторону. Петунья встает, идет к книжному шкафу и, достав с полки толстенный том, возвращается на диван.

- Я храню их в книге, - бормочет она. – Ни Вернон, ни Дадли никогда не читают книг, так что это самое надежное место…

Том раскрывается где-то посередине, и ей на колени летят черно-белые фотографии. Пять или шесть, может быть, больше.

- Смотри, Северус…

Вдвоем, после 3 курса, на даче у Эвансов, собака у ног Лили, всегда лаяла на меня… Улыбаюсь. Вдвоем, зимние каникулы на 4 курсе, снежная горка, Лили смеется, я грызу сосульку, пить хотел… Улыбаюсь. Вдвоем, после 4 курса, в парке Гринфилд, среди деревьев, Лили ерошит мне волосы, а ее прядки треплет ветер... Улыбаюсь. Вдвоем, зимние каникулы на 5 курсе, в гостиной дома Эвансов, возле камина, прислонившись друг к другу спинами, смотрим в разные стороны, только что поссорились… Улыбаюсь. Втроем, после 2 курса, хохочем, раскачивая Петунью на качелях, а она смотрит затравленным зверьком, боится… вот же дурачки мы были, она ведь упасть могла… Улыбаюсь. Вдвоем… вдвоем… вдвоем… снова втроем… фотографии старые… изображения плывут… потихоньку.

⇐ Предыдущая 20 21 22 23 24 25 262728 29 Следующая ⇒