Париж, 1793 год

Париж, 1793 год

Французская революция жестока, кровопролитна и пронизана мелкой несправедливостью. Кроули блуждает среди революционных толп и в который уже раз удивляется тому, насколько творческими в изобретении разнообразного зла могут быть люди без малейшего вмешательства Снизу. Он наблюдает за оратором, который обращается к толпе у Хлебного Рынка, призывая кровавую смерть к les aristos, когда внезапно его охватывает беспокойство, почти страх. Он прижимает ладонь к боку, потрясенный собственной слабостью, пока не понимает, что беспокойство и страх исходят не от него.

От ангела.

С годами связь между ними укрепляется; не то чтобы Кроули чувствовал дискомфорт каждый раз, когда Азирафаэль теряет книгу или проливает кофе на любимый жилет, который у него был с 1710-го года, — и это хорошо, иначе у него не осталось бы времени ни на что другое, — но это всплеск настоящего ужаса, и Кроули не думает ни секунды, он просто закрывает глаза и открывает их рядом с Азирафаэлем.

Подземелье наполнено ароматами, неприятными как для человеческого, так и для оккультного носа Кроули, здесь воняет мочой, сыростью и смертельным ужасом, но неприкрытая радость и облегчение на лице Азирафаэля, когда тот поворачивается к Кроули, заставляет демона чувствовать себя готовым встретиться лицом к лицу с самим Гавриилом.

Ангел кусает губы и смотрит так виновато, и начинает так сокрушенно, многословно и развернуто повествовать о своих бедствиях, что в груди у Кроули тает что-то теплое и мягкое. Нелепое создание. Он приехал в революционную Францию, одетый в свои лучшие шелка, с ухоженными руками и изысканными аристократическими манерами, просто потому, что был сладкоежкой и питал слабость к их блинчикам.

Кроули никогда особенно не любил блины, но он позволяет Азирафаэлю отвести их в крошечный ресторанчик и слушает новости о приобретении ангелом книжного магазина. А когда им приносят десерт, Кроули откусывает два кусочка, прежде чем отложить нож и вилку.

— Я сыт, — лжет он, когда Азирафаэль поднимает на него вопросительный взгляд.

— А? — Вилка Азирафаэля дергается, и Кроули пододвигает к нему тарелку, как он и рассчитывал еще до того, как сделал заказ.

— Доедай, если тебе нравится.

Смотреть, как Азирафаэль смакует блины, гораздо приятнее, чем есть их самому, а Кроули пьет вино и вносит свой вклад в поддержание беседы ровно настолько, чтобы Азирафаэль продолжал говорить, позволяя Кроули греться и нежиться в его компании и чувствовать себя более расслабленным, чем когда-либо за последние десятилетия.

Осознание накрывает его, когда Азирафаэль собирается уходить.

Они уже расплатились по счету и допили последние капли вина, и Кроули смотрит, как Азирафаэль поправляет карманьолу, когда вдруг понимает, что еще не готов расстаться с компанией ангела. На самом деле он никогда не бывает готов к этому. Он не хочет с ним расставаться, он хочет последовать за Азирафаэлем домой, в Лондон, и претендовать на небольшой уголок в новом книжном ангельском магазине, чтобы просто быть рядом и наблюдать за всем тем, что удивительное и, безусловно, — неблагоразумное, опрометчивое, суетливое, мягкое, чопорное, — очаровательное существо собирается делать дальше. Осознание оглушает его, выбив почву из-под ног.

Вот, значит, в чем дело. Вот почему он постоянно приносит Азирафаэлю подарки, вот почему он сидит на скучных спектаклях и концертах камерной музыки, вот почему он заказывает десерты, которые ему не хочется есть; вот почему он переоценил себя все эти годы назад, и чертов Гамлет никогда не выходил в тираж со времени его первого издания. Вот почему он протащил эту чертову Библию через пол-Европы верхом — просто потому, что не мог вынести вида разочарованного Азирафаэля.

— Кроули? — Азирафаэль хватает его за руку и легонько трясет. — С тобой все в порядке?’

Кроули приходит в себя, внезапно осознав, что он остановился в дверях ресторана и смотрит на Азирафаэля, как теленок, пораженный Луной, и выходит на улицу.

— Ну что ж, — говорит Азирафаэль, выуживая из кармана часы, — пожалуй, мне пора...

— Кофе! — выпаливает Кроули первое, что приходит ему в голову. Его пальцы буквально сводит от желания схватить Азирафаэля, прижать к себе крепко-накрепко и не отпускать — Мне нужен кофе. После всей этой еды. Выпьешь со мной кофе?

Он съел едва ли половину того, что досталось Азирафаэлю, но, к счастью, ангел не спорит, а просто убирает часы и улыбается.

— Конечно. Веди.

Кофе превращается в другой напиток, и еще один, и каждый раз, когда рука Азирафаэля тянется к карману жилета, в котором лежат часы, Кроули задает еще один вопрос, или придумывает убедительный отвлекающий маневр, или заказывает еще одну бутылку вина, пока они не приканчивают несколько бутылок на двоих, и вертикальная поза Азирафаэля не превращается во что-то текучее и растянутое.

Все это время Кроули жадно смотрит на него, пряча за темными очками целый мир слишком откровенной неосторожности.

Значит, вот что чувствуют люди? Может быть, именно это стоит за всей их поэзией, пьесами, песнями и искусством? Это странное ощущение, что где-то глубоко в его груди есть нить, привязанная к соответствующему месту в груди ангела, которая отзывается сочувствием на каждую улыбку Азирафаэля, реагирует на его беспокойство, на каждый его вдох? Трудно определимое, но вполне определенное чувство, что именно это существо ему нужно рядом, со всеми его причудами и несоответствиями, именно оно и никакое другое?

— Хуже всего то, что это ничего не даст, — торопливо спохватывается Кроули: он слишком долго молча смотрит на Азирафаэля, и тот уже начинает выглядеть озадаченным. — Ничего не изменится, там по-прежнему будет правящий класс.

Он изо всех сил старался не думать о том, что вся эта кровь и смерть в конечном итоге напрасны, но если он не будет сейчас говорить об этом, если не будет предельно осторожен, то скажет что-нибудь неразумное. Например, о том, как прекрасен мягкий и нежный рот Азирафаэля, словно предназначенный для поцелуев..

Когда он опускает взгляд в бокал с вином, Азирафаэль наклоняется вперед и кладет руку на его обнаженное запястье, а Кроули закрывает глаза, чувствуя головокружение.

— Мой дорогой...— Азирафаэль хмурится тревожно и мило, а у Кроули так и чешутся пальцы накрыть нежную руку на своем запястье, чтобы ангельская рука оставалась там всю оставшуюся ночь и все последующие ночи. — Ты не должен винить себя, — серьезно говорит Азирафаэль. — И ты это знаешь. Ты же сам видел, что они собой представляют, причем совершенно без нашего вмешательства.

— Да. — Кроули лихорадочно ищет, что бы еще сказать, чтобы удержать Азирафаэля, но ангел уже отстранился. Его рука соскальзывает с запястья Кроули, и пальцы Кроули жадно тянутся следом, прежде чем он успевает опомниться и призвать их к порядку.

— Мы должны протрезветь, — добродетельно бормочет Азирафаэль. — Нехорошо думать о таких вещах, когда ты пьян, дорогой мальчик, ты же знаешь. Это просто делает тебя слишком сентиментальным.

Азирафаэль знает, о чем говорит: именно он вернул Кроули к жизни много лет назад, когда тот увидел, что делает испанская инквизиция. Ангел был единственным, кто слушал Кроули, позволяя ему изливать свое сердце, и когда Кроули окончательно растворился в бессвязности, он был тем, кто очистил его изнутри и снаружи, отвез домой и уложил в постель.

— Нет, давай не будем. — Пьяный Азирафаэль очарователен, весь такой мягкий и расплывчатый, и смотрит на Кроули с чем-то вроде нежности, и Кроули хочет, чтобы он оставался таким же, как сейчас. Он протягивает руку, чтобы дотронуться до руки Азирафаэля, и что-то обрывается внизу его живота, когда Азирафаэль не отстраняется, а только поворачивает свою руку, чтобы обхватить пальцами руку Кроули. — Сегодня очень хороший вечер. Прогуляемся, ангел?

Азирафаэль не проявляет особого энтузиазма, но он позволяет Кроули сжать его руку и вытащить его из уютного кресла и из ресторанчика.

Они идут вдоль Сены. Солнце садится, и западный горизонт окрашивается розовым и золотым, а на востоке поднимается первая бархатная синева, и они идут навстречу ночи. Азирафаэль пьян и рассеян, не то чтобы ноги его совсем не держат, но и уверенной его походку назвать нельзя, и когда он обхватывает своей рукой руку Кроули, тот не протестует, тем более что от этого по его груди и горлу разливается теплая мягкость.

Город полон людей, буйных и пьяных, и им не раз приходится обходить стороной кучки гуляк.

— Празднуем смерть этой несчастной женщины, — печально бормочет Азирафаэль. — Просто ужасно.

Кроули ничего не может ответить на это и только крепче берет Азирафаэля под руку и направляет их обоих к более тихим улицам. Они идут без определенной цели, но Азирафаэль так несчастен, что, возможно, нет ничего удивительного в том, что, внезапно подняв глаза, Кроули обнаруживает, что их бесцельные блуждания привели их к собору Нотр-Дам.

Вот только это уже не Собор: изящно вырезанные статуи на фасаде обезглавлены, здание разграблено, а рядом с ним Азирафаэль грустно вздыхает и говорит:

— Мир перевернулся с ног на голову.

И на этот раз Кроули прикусывает змеиный язык. Обычно ничто не радует его больше, чем люди, свергающие Церковь и ставящие под сомнение установленный порядок вещей, но Азирафаэль выглядит таким печальным, что Кроули неожиданно для себя предлагает:

— Они могут все вернуть.

— Ты правда так думаешь?

Азирафаэль смотрит на него с надеждой в глазах, как будто Кроули появился, чтобы вытащить его из Бастилии во второй раз, и человеческое сердце Кроули сбивается с ритма.

Притворяясь равнодушным, он пожимает плечами.

— Все возможно.

В конце концов если уж этот ангел, сам того не ведая, носит в кармане черное сердце демона, то что может значить по сравнению с этим какое-то временное человеческое правительство?

Они выходят на мостик. Взошла луна, ее свет отражается в реке, и Азирафаэль тихо бормочет что-то себе под нос. Он не убирает свою руку от руки Кроули, и тот останавливается на середине моста, глядя на воду. Он поворачивается спиной к собору Парижской Богоматери и лениво думает, что закат, кажется, задерживается здесь до позднего вечера, прежде чем осознает, что это свет вовсе не от заката.

На площади Революции горят костры. Сегодня люди привели с собой детей, чтобы те тоже полюбовались на убийство женщины, вся вина которой состояла в глупости и наивности. А теперь они зажгли костры и празднуют, прямо рядом с булыжниками, все еще запятнанными ее кровью.

Внезапно он вздрагивает.

— Ты замерз, — говорит Азирафаэль, крепче сжимая руку Кроули.

— Мне всегда холодно в этой благословенной стране, — кисло отвечает Кроули.

Это старая жалоба, и Азирафаэль уже много раз слышал ее раньше, и он отстраняется, отпуская руку Кроули. Эта потеря делает ночной воздух намного холоднее, и Кроули поднимает плечи, решительно уставившись на горизонт. Сейчас настанет момент, когда Азирафаэль с сожалением скажет, что им пора разойтись по домам. Сегодня он так много общался с ангелом, и все же он демон, не способный быть удовлетворенным, не способный не хотеть большего.

Однако вместо «Спокойной ночи» раздается лишь шорох ткани, а затем Кроули ощущает мягкое прикосновение к шее. Он вздрагивает, и Азирафаэль бормочет:

— Стой спокойно, мой дорогой, или я уроню его в реку.

Кроули благодарен темным очкам, потому что они позволяют ему смотреть на лицо Азирафаэля, когда тот наматывает свой собственный шарф на шею Кроули. Ткань слегка пахнет одеколоном Азирафаэля, его пальцы касаются кожи Кроули, когда он поправляет складки, и к тому времени, когда он заканчивает, сердце Кроули колотится так, что готово разорваться. В животе у него все обрывается, он чувствует тошноту и восторг по очереди; он не уверен, собирается ли расправить крылья и полететь, или его вот-вот стошнит в реку.

— Так лучше?

Азирафаэль смотрит на него совершенно бесхитростно, а Кроули трогает шарф кончиками тонких пальцев и молча кивает.

— Хорошо, — говорит Азирафаэль. Он прислоняется к боку Кроули — глыба плотного тепла.

Кроули смотрит на оранжевое зарево на горизонте.

— Ты веришь в искупление грехов? В… прощение?

— О, мой дорогой. — Голос Азирафаэля звучит мягко. — Конечно, я верю.

Кроули ухмыляется и машет рукой в сторону костров.

— Даже после всего этого?

Рядом с ним раздается громкий лай, но голос Азирафаэля лишь слегка дрожит, когда он твердо говорит:

— Все грехи могут быть прощены.

Эти слова задевают за живое, и на краткий миг Кроули познает чистейшую ненависть к людям. Все, что он делал, — это задавал вопросы, искал знания, и этого было достаточно, чтобы лишить его благодати и обречь на мучительную жизнь среди проклятых. И все же на площади были люди, совершавшие зверства более ужасные, чем все, что мог вообразить Ад, но при этом уверенные в Божьей любви.

А Кроули устал, очень устал. От Земли, от того, что люди всегда выбирают свое худшее я, от искушений, грехов и мелочности. Он хочет чего-то хорошего, хотя бы раз в своей долгой жизни, и он тянется к Азирафаэлю.

Улыбка Азирафаэля — слабая, грустная, и он поднимает руку, чтобы потуже заткнуть конец шарфа за воротник Кроули.

— Ну вот и все.

Когда он заканчивает, Кроули хватает его за руку и прижимает ее к своему лицу. Он слишком много хочет сказать, но его знаменитый серебряный язык отказывает ему и получается выдавить только:

— Ангел…

Азирафаэль ни с кем не делил свою постель. И это хорошо, потому что если бы он это сделал, то Кроули выследил бы того смертного — или смертных, в этом мире или в следующем, — и совершил бы с ними что-нибудь творческое и всесторонне кровавое. Возможно, используя методы испанской инквизиции, которые он давно и благополучно постарался забыть, зарыв в самых глубоких подвалах своей памяти, но для такого случая обязательно бы раскопал.

— Кроули? — Азирафаэль поджимает губы и слегка хмурится. — Не отчаивайся. Это не твоя вина.

— Нет. Я... — Кроули не может этого сказать. Его сердце медленно сжимается в груди, рука Азирафаэля в его руке ощущается как единственная теплая, хорошая вещь, оставшаяся на этой промороженной темной земле; Кроули хочет упасть на колени и поклясться в вечной верности, он потратил восемнадцать столетий, используя все свое медовое красноречие, чтобы искушать, уговаривать и обещать, и все же он не может, черт возьми, сказать это!

Возможно, поступки будут говорить за него, и поэтому, глубоко вздохнув, он наклоняется, чтобы поцеловать Азирафаэля.

Все совсем не так, как в прошлый раз. В нем нет похоти — или, по крайней мере, не очень много; Кроули может быть влюблен, но он не ослеплен очарованием ангела и ничего от него не требует. Вместо этого он предлагает свои собственные желания и тоску, поднимая другую руку, чтобы сжать пальцами мягкие, светлые волосы Азирафаэля, баюкая его голову, как будто он был чем-то невыносимо прекрасным.

Он отстраняется ровно настолько, чтобы прижаться губами к щеке Азирафаэля.

— Ангел, — хочет сказать он, — пойдем со мной. Позволь мне увести тебя от этого кошмара. Возвращайся в Лондон или куда захочешь, просто оставайся со мной.

Но прежде чем он успевает произнести хоть что-нибудь, Азирафаэль отшатывается с негодующим криком:

— Кроули! — ...и что-то в груди у Кроули обрывается и леденеет.

А потом все становится еще хуже, потому что Азирафаэль поворачивает голову и проводит рукавом по губам, стирая вкус поцелуя Кроули, как будто это самый мерзкий яд, и у Кроули сжимается желудок.

— Прекрати, — раздраженно бросает Азирафаэль. — Прекрати свои глупости.

— Мои глупости, — повторяет Кроули, задыхаясь. В горле у него стоит холодный комок, и он судорожно сглатывает раз, другой, но тот не поддается.

— Я не знаю, почему каждый раз, когда мы напиваемся, ты чувствуешь, что должен попытаться... — Азирафаэль неопределенно машет рукой в сторону Кроули. — Ну, ты знаешь. Хотя... ты же демон. Один из Падших. Должно быть, такая подлость просто заложена в вашей натуре.

— Должно быть, — соглашается Кроули онемевшими губами. Мир головокружительно вращается вокруг него, ломаясь и перестраиваясь, и он сжимает парапет моста с такой силой, что побелели костяшки пальцев.

— Я возвращаюсь, — говорит Азирафаэль, поправляя пальто и разглаживая манжеты. — Я и так уже потратил здесь слишком много времени.

Потому что время — это, конечно же, самая драгоценная вещь для двух бессмертных существ. Кроули смотрит в воду и ничего не отвечает.

— Я... ну, я уверен, что мы еще увидимся, — чопорно говорит Азирафаэль. — Когда ты вернешься в Лондон.

Говорить больше не о чем, и Кроули молчит, слушая, как стихают звуки шагов Азирафаэля. Сена течет под мостом, холодная, глубокая и темная, и его бессмертные уши могут слышать голоса всех тех, кто выбрал ее своим выходом из мира и был послан прямо Вниз за свои беды. В конце концов, самоубийство — это все еще смертный грех.

Через некоторое время Кроули срывает с шеи шарф и швыряет его через парапет; щелчок пальцев — и шарф превращается в пепел еще до того, как касается воды. Кроули отворачивается и уходит. И долго, очень долго воздерживается от посещений Парижа.

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒