Майнц, 1454 год

Майнц, 1454 год

Большая часть четырнадцатого века проходит мимо него. Он просыпается несколько раз — в 1337-м году, чтобы спровоцировать бунт, и в 1382-м году с яростной жаждой, которую отлично утоляет кувшин холодного сидра, — но в остальном погружается в глубокий сон без сновидений.

В конце концов он просыпается, перекатывается на спину, сильно потягивается, а потом лежит, почесывая грудь и размышляя. Год 1428-й, он знает это точно так же, как знает, что Азирафаэль все еще в Англии, что сегодня четверг и что луна — убывающий полумесяц. Но вот чего он не знает, так это что происходило в Европе во время его долгого сна, и поэтому он отправляется туда, чтобы выяснить.

Ну вот и все. Он, конечно, ничего не пропустил в 1300-х годах, но этот век гораздо интереснее предыдущего, и он плотно занят до 1450-го года, когда присаживается отдохнуть посреди Черного леса и чудесит себе кувшин вина и блюдо копченого мяса.

Он поводит плечами, вытягивает черное крыло и лениво перебирает перья, размышляя.

За всю свою долгую жизнь Кроули ни разу не испытал чувства вины. Он не сожалеет о своем Падении, хотя у него нет никакого желания вновь пережить этот опыт, и он никогда не чувствовал стыда за то, что предпочел думать самостоятельно. Он сам хотел знать. Он не был доволен слепым следованием приказам, он хотел знать, почему Божественный План был так предопределен. Когда они сказали: «Это непостижимо!», он спросил: «Почему?» Когда они сказали: «Так написано», он спросил: «Где?». Он искал знания, хотел сам выбирать, и в результате из него вырвали Божественную любовь, оставив ободранным до мяса, и он погрузился в озеро кипящей серы. Через некоторое время он сумел выползти наружу и лежал, задыхаясь, на берегу, его кожа потрескалась и покрылась волдырями, его вопрошающий язык расщепился надвое и кровоточил, а прекрасные белые крылья горели черным огнем. Его яркие глаза, увидевшие первый восход солнца и принявшие все его краски, превратились в отвратительную карикатуру на то, чем они были раньше, и пространство внутри него, ранее наполненное Небесной любовью, безмятежностью и покоем, теперь наполнилось другими вещами. Яростью. Ненавистью. Завистью.

Но он не жалел. Никогда. Даже когда кашлял кровью в агонии, корчился от боли и никак не мог исцелиться, он ни разу не раскаялся в своем желании мудрости.

А теперь... Кроули должен был бы чувствовать себя триумфатором. Ему почти удалось довести до Падения ангела; если бы он не потерял терпения и вместо этого просто подождал еще одну-две бутылки, когда Азирафаэль стал бы более пьян, расслаблен и податлив, тогда его кровать, возможно, в ту ночь потеряла бы свою девственность.

Кроули подробнее останавливается на этой приятной мысли. Похвалы снизу, которые обеспечили бы ему свободу провести остаток вечности, делая все, что ему заблагорассудится. Лицо ангела после акта, когда бы тот понял, что натворил. В саду, много веков назад, он видел, как изменилось лицо женщины после того, как она съела яблоко — он с гордостью наблюдал, как новое самосознание расцвело на ее лице, навсегда прогоняя бессмысленное выражение бездумного принятия.

Кроули улыбается, но улыбка как-то странно отражается на его лице. Он смеется про себя, но ему не хватает настоящего веселья; почему-то грезы о Падении ангела не приносят ему того же удовольствия, как в самом начале. Где-то на этом пути, в течение последних 1200 лет его план перестал быть таким забавным, каким был раньше. А он даже и не заметил, когда же это случилось.

Кроули вспоминает белые крылья Азирафаэля, которыми он закутался, скрывая лицо, и как свет костра окрасил их золотом. Мысль об этих сияющих крыльях, запятнанных черным грехом, и о том, как Азирафаэль будет кричать в агонии, когда из него вырвут Божественную Благодать, почему-то больше совсем не радует, а лишь заставляет сердце сжиматься в груди болезненно и горячо.

Кроули проводит ладонью по грудине, его крылья слегка подрагивают от нового ощущения. Это не голод и не жажда. И это не может быть усталостью, особенно после того сна, из которого он совсем недавно проснулся. Тем не менее он складывает крылья и отправляется на поиски ближайшей таверны.

* * *

Спустя месяц, посвященный утолению всех возможных человеческих аппетитов и погрязанию в разврате, Кроули лежит поперек кровати, растянувшись и почти не шевелясь. Он сгибает плечи и выгибает спину до резкого хруста в позвоночнике, а затем осторожно снимает волосок с кончика языка, просто чтобы вызвать румянец на щеках молодого человека, вытянувшегося вдоль его бока.

— Передай мне вина, — приказывает он, лениво проводя рукой по гладкому бедру юноши, и тот садится и наклоняется, чтобы порыться в куче кувшинов у кровати, пока не находит тот, который они еще не осушили.

Он протягивает Кроули кувшин, и демон жадно глотает вино, вытирая рот рукой.

— А ты не можешь остаться подольше? — спрашивает молодой человек, его темные глаза полны тоски, и он нежно проводит рукой по низу живота Кроули. На плечах и бедрах его видны следы наслаждения Кроули: едва заметные синяки в форме растопыренных рук и рта. На собственной коже Кроули есть такие же отметины, но только потому, что в данный момент он хочет, чтобы они были там.

Кроули коротко целует его, но отстраняется, когда юноша пытается углубить поцелуй и перевести его в нечто большее.

— Нет. — Он встает и потягивается, испытывая легкое чувство гордости при виде жадного взгляда молодого человека, скользящего по его груди и бедрам. — Но он составит тебе компанию.

Кроули кивает в сторону третьего обитателя кровати, растянувшегося на животе и все еще спящего, надевает бриджи и начинает их зашнуровывать. Он незаметно посылает небольшой импульс похоти в их сторону, и они начинают новый раунд. Когда Кроули выходит, его присутствие уже забыто обоими, они слишком поглощены друг другом.

Этого должно было хватить. Столько усилий и времени, они действительно должны были бы все исправить и избавить его от странного дискомфорта, и Кроули рычит про себя, когда сидит в таверне, заказывает кувшин вина и обнаруживает, что смутная боль под ребрами все еще там. Он прижимает костяшки пальцев к этому месту и лениво тянется к своему ощущению ангела.

Азирафаэль сейчас в Лондоне, это все, что он может сказать. А когда Кроули закрывает глаза и сосредотачивается сильнее, он обнаруживает, что Азирафаэль больше не сердится. Если бы Кроули не знал лучше, если бы Азирафаэль не был небесным существом, предназначенным вечно пребывать в гордом одиночестве, он бы сказал, что Азирафаэль чувствует себя почти... одиноким.

Ну а если так, то это его собственная вина; Кроули уже извинился и вряд ли сможет сделать больше. Он бормочет проклятия всем упрямым, упертым, слишком гордым ангелам и открывает глаза лишь тогда, когда рядом с ним на лавку усаживается какой-то мужчина.

— Такой упрямый, — говорит мужчина. Он мрачно смотрит в свою кружку с элем. — Иногда люди слишком тупы, чтобы увидеть хорошую идею, когда она находится перед ними.

Кроули хмыкает. Он сейчас не в настроении для разговоров.

— И все это ради жалкой горстки гульденов, которую я пытаюсь собрать. — Мужчина вздыхает и проводит рукой по волосам. — Я бы все отдал за свои собственные деньги. Чтобы не приходилось ползать, умоляя...

Кроули ловко поворачивается на стуле лицом к нему.

— Отдал бы все, говоришь?

Он прикусывает язык, чтобы тот перестал дрожать от удовольствия и предвкушения. Редко бывает, чтобы столь легкое искушение само падало ему на колени.

Он делает знак бармену, чтобы тот наполнил его кружку, и спрашивает:

— Что именно вы готовы сделать, герр...

Вопрос еще висит в воздухе, когда мужчина протягивает Кроули ладонь для рукопожатия:

— ...Иоганн Гутенберг.

* * *

В результате все выходит несколько иначе, чем Кроули рассчитывал. Если честно — совсем иначе. Когда Кроули заходит в мастерскую и видит, что именно основатель книгопечатания решил выпустить в качестве своей первой книги, он почти шипит от отвращения.

— Я думал, вы собираетесь печатать трактаты. Математика. Естественная наука. Движение планет. — Кроули нетерпеливо постукивает тростью по полу. — Распространение знаний.

— О да. — У Гутенберга на щеке пятно чернил от какой-то новой смеси, которую он пробует, но глаза у него сияют, как звезды. — Но что может быть лучше, чем первым делом использовать мою работу во славу Божью?

Очень многое, по мнению Кроули, но он проглатывает свой ответ и смотрит на книгу. Это просто чудо. Линии аккуратного черного шрифта, четкие, хорошо расставленные и разборчивые, и Кроули размышляет о перспективах, которые они олицетворяют. Он так поглощен тем, как это изменит людей, как это распространит знание, которое Церковь так упорно пытается подавить, что он не реагирует достаточно быстро и не успевает отшатнуться, когда Гутенберг застенчиво говорит:

— И так как вы мой покровитель, конечно, я хочу, чтобы у вас был первый, самый первый экземпляр.

Он берет Кроули за запястье и вкладывает ему в руку книгу.

Боль обжигает и мгновенно становится нестерпимой, и Кроули вскрикивает, роняя книгу и трость на пол и крепко сжимая запястье искалеченной руки. На его ладони и пальцах стремительно распухают волдыри, Кроули стискивает зубы от боли и, подняв глаза, видит шок и панику на лице Гутенберга.

Очки Кроули криво сползли, и Гутенберг пристально смотрит в узкие желтые глаза с вертикальным змеиным зрачком, переводит взгляд вниз на его покрасневшую, покрытую волдырями руку и бледнеет. Он быстро крестится:

— Господи, сохрани меня.

Он начинает молиться, его голос дрожит, а слова спотыкаются друг о друга в спешке. На Кроули это не оказывает никакого воздействия, разве что вызывает у него яростный зуд, и он щелкает покрытыми волдырями пальцами перед лицом Гуттенберга, проглатывая хриплый крик боли, и приказывает:

— Забудь.

Лицо Гутенберга становится безмятежно-невозмутимым, и Кроули вздыхает.

Здесь ему больше делать нечего. Эта идея пустила корни и процветает, и все, что ему остается, — сидеть сложа руки и наблюдать, как она будет развиваться в течение следующего столетия. Он уже собирается развернуться и уйти, но вдруг останавливается, глядя на книгу, лежащую на полу лицевой стороной обложки вниз.

Он знает ангела, который поклоняется книгам почти до нечестивой степени.

— И я принимаю твой подарок, — говорит Кроули, снова поворачиваясь к Гутенбергу. — Очень любезно. А теперь, пожалуйста, заверни его, чтобы он не повредился в дороге.

Гутенберг так и делает, его лицо по-прежнему неестественно спокойно, а Кроули осматривает свою обожженную руку. Он пытается залечить рану, но тщетно: она остается болезненной и обожженной, и он хмурится. Божественные раны не подчиняются ускоренному заживлению, поэтому он просто обматывает руку черной повязкой и бережно прячет ее в карман.

— И веревка, — коротко добавляет он, наблюдая, как Гутенберг заворачивает книгу в слой за слоем ткани и бумаги.

Уходя, Кроули держит книгу на длинном шнурке, перекинутом через запястье. Так она ударяется о его ноги и жалит, но, по крайней мере, не обжигает, и он возвращается в свою квартиру. Он собирает вещи как перед длительной поездкой, а затем закрывает глаза и делает шаг вперед, сосредоточившись на Лондоне.

Но его нога опускается не на булыжники, а на деревянные половицы в его же собственной квартире, и Кроули открывает глаза. Это что-то новенькое.

Он делает еще одну попытку, дважды, прежде чем ему приходит в голову взглянуть на книгу. Он рычит себе под нос. Сверток светится опасным теплом даже сквозь всю его тканевую и бумажную обертку, и Кроули в припадке гнева швыряет его на стол и уходит, чтобы позаботиться о покупке лошади. Предпочтительно — самой глупой из всех возможных лошадей, не способной проникать сквозь иллюзии и понимать, что она на самом деле несет на своей спине.

* * *

Месяц спустя, когда Кроули сходит на берег в Дувре, он в полной мере страдает от морской болезни, простуды, болей во всем теле и находится на грани того, чтобы отказаться от всей этой затеи. Но он уже пронес эту чертову благословенную дрянь так далеко, что вполне может донести ее и до конца.

Он находит Азирафаэля, спокойно живущего неподалеку от Лондона, и, к его радости, на этот раз ангел не захлопывает дверь перед носом Кроули.

— Кроули, — осторожно говорит он.

— Послушай, ангел, я уже сказал, что мне очень жаль. — Кроули осторожно переступает с ноги на ногу и морщится. Даже если ему до скончания веков больше не придется смотреть ни на одну лошадь, это все равно будет слишком малый промежуток времени; люди, такие умные в других областях, странно медлительны в изобретении более удобных способов передвижения. — Но я повторю еще раз: мне очень жаль. Я был на взводе, и ты был там, и… — Он широко пожимает плечами. — В то время это казалось хорошей идеей.

Уголок рта Азирафаэля дергается. Это хороший знак.

— Во всяком случае, плохие идеи — это моя специальность, точно так же, как сопротивление низменным импульсам — это ваша специальность, ты же знаешь. — Кроули поводит рукой, словно заключая в объятья Азирафаэля в его мягком, чистом шерстяном халате, пьющего чашу глинтвейна и окруженного еще большим количеством книг, чем в прошлый раз. — Из нас двоих ты самый разумный.

Ангел пробыл среди людей достаточно долго, чтобы столь неприкрытая лесть пригладила его взъерошенные перья, и когда он фыркает в ответ:

— Змея с серебряным языком! — в его словах нет никакой горечи.

— Пожалуйста, скажи, что ты снова со мной разговариваешь, — говорит Кроули, стараясь не обращать внимания на явно умоляющие нотки в собственном голосе. — Мне было так скучно без тебя.

— Ну... — На лице Азирафаэля мелькает виноватое выражение. — Должен сказать, что мне тоже.

— Хорошо. — Кроули облегченно улыбается и вспоминает: — И посмотри. Я тебе кое-что принес.

Он поднимает сверток, покачивая его на пальце за веревочку.

— А это что такое?

— Открой его и узнаешь.

Азирафаэль осторожно берет сверток, и Кроули быстро потирает руки, радуясь, что избавился от него. Это было все равно что носить с собой кусок раскаленного льда, который высасывает его силы и делает слабым, бесполезным и смертным. У него появляется острое желание развернуть в реальности свои крылья или испепелить что-нибудь, просто потому, что он может это сделать.

— Он, конечно, хорошо упакован, — бормочет Азирафаэль, аккуратно разворачивая слои, и когда снимает последнюю бумагу, то выглядит смущенным. — Библия? — Он слишком хорошо воспитан, чтобы смотреть на свои книжные полки, но Кроули смотрит и видит разные экземпляры, которыми уже владеет Азирафаэль. — Хорошо. Э-э, спасибо.

— Это не просто Библия, — говорит Кроули, нетерпеливо качая головой. — Новости еще не дошли до Англии, но скоро дойдут. Люди изобрели новую вещь. — Сейчас не время делиться новостями о его финансовой поддержке. — Это... что-то вроде такого устройства. Они называют его печатным станком. Он позволит им массово выпускать книги, намного лучше и быстрее, чем можно было бы скопировать вручную.

Азирафаэль кивает; может быть, он и наивен по сравнению с демоном, но далеко не глуп и сейчас выглядит впечатленным.

— Такие устройства произведут революцию в распространении знаний.

— Именно. И это первая — самая первая — копия первой книги с самого первого такого устройства. — Кроули подходит и встает рядом с Азирафаэлем, стараясь держаться подальше от книги, которую тот листает. Он смотрит на нее сверху вниз, но текст причиняет боль его глазам, и он вынужден отвести взгляд. — Я так и думал, что тебе понравится.

Азирафаэль молчит, склонив голову и благоговейно переворачивая страницы, пока его взгляд не падает на руку Кроули. Рана хорошо зажила, а обожженная кожа высохла и начала шелушиться; Кроули ничего не говорит, но резко поворачивает запястье, чтобы скрыть шрам. Это слишком похоже на то, как если бы он сбросил свою змеиную шкуру, это слишком обнаженно, чтобы чувствовать себя комфортно под взглядом ангела.

— Значит, мы снова друзья? — спрашивает он осторожно.

Азирафаэль берет книгу и кладет ее на письменный стол, не глядя на Кроули.

— Я прощаю тебя, — чопорно говорит он. — Знаешь, я ведь простил тебя уже на следующий день.

Это вопиющая ложь, поскольку Кроули чувствовал его гнев в течение многих лет после, но он пропускает ее мимо ушей и только фыркает.

— Ну конечно, ты меня простил, ты же ангел. Но стали ли мы снова друзьями?

И Азирафаэль слегка улыбается ему.

— Наверное, так оно и есть.

Кроули вздыхает, и боль под ребрами, которую он носил в себе двести лет, растворяется в ничто.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒