Вступление. Я не вижу здесь света, мне так горячо, что руки покрылись ожогами, но я не вижу их. Что-то сзади колет, выдергивает, жжет, как Икару, не остывая червем. Я не вижу здесь света.

Вступление

Я не вижу здесь света, мне так горячо, что руки покрылись ожогами, но я не вижу их. Что-то сзади колет, выдергивает, жжет, как Икару, не остывая червем. Я не вижу здесь света.

Люди устали от текстов, люди устали читать, люди ненавидят художественную литературу, так давайте она станет на грани запрета.

Этот мир выглядит немного иначе. Дома такие разные, построенные словно маленькими частями от кубиков Рубика. Люди словно не имею автонимов, и здесь, если черно-белыми когтями схватит за голову огромный, несущий гнет мифического недовольства ворон, то вскоре ты начнешь замечать письма, после сна присланные, апатию и неумение выразиться, тягу к свободе и какой-то лишенной живого восхищения работе, присущей здесь всем людям. Люди – только люди. Как обычные существа. Просто существующие для себя, для семьи. Поиск смыслов в этом своем существовании и любом незначительном повороте планеты и ее действий, летящих к нескорому самоуничтожению, до тоски глуп и бесполезен. В этом мире все предопределено, единственная интрига – детали, воткнутые посреди бумаг полного пустотой неопределенного (не белого) цвета, вроде тех, что не влияют на следующее разветвление пути жизни. Люди – неинтересный скот для Бороды сверху, после всех событий и бесконечно шедших споров об искусстве, бывавшими сладчайшим удовольствием в этой ледяной тайге войн телами и свинцом, гадким, не приносящим ничего в общий итог жития человеческого. Война телами, все же, удел зверья, и люди подчинились порыву не столь благородному, но споры о смыслах и культуре, об искусстве самом изящном, ненавязчиво инспирирующем помыслы, пусть порой пошлые, продолжались. Но была в этом прелесть, освобождение от кутежных будней или их оправдание, право. Инспирировалась гибель. Здесь же нет. Нет искусства, нет искусству. Нет культуры, якобы нет. Как у акмеизма символов и образов. Люди отреклись от всякой абстрактности – это типичные люди. Бывают и странные, как-то и до этого времени оставшиеся в шубах этого энергозатратного и бесполезного увлечения, настоящей страсти, однако, жаль, им суждено лишь таскать свои ноги да руки по этому кругу, не вдохновленному их бедными, не приносящими практической пользы, идеями. В этом их лишь сантименты, романтика, в этом они ежедневно тонут, пытаясь найти что-то, увидеть нечто, увидеть в безжизненных намеках на необычайность мира усладу для души своей, стремление остаться в жизни, даже умирая.

1 глава

Я стоял перед зеркалом. На меня из зазеркалья тщеславия и эгоизма смотрело уставшее лицо. Мой мир такой яркий: еще травинка, облака, гнущие землю, и вид на город с сухими серыми крышами – пересчитывал я у себя, словно на пальцах, регулярно перебирая. Я ростом в два метра, а мое имя, царственное и краткое, но совсем не подходящее – Лев. Возможно, покажется, что я много думаю о себе… впрочем, так и есть. Но есть и проблема — мои глаза (до коих нужно еще постараться достать). Они посажаны куда-то глубоко под морщины темно-карими капельками, противными, точно грязь или уголь. И не достичь до них пухлым холмам зеленого счастья, не пробиться туда рваной простыне измученного неба в этом мире. Серо-коричневый, старый и, как я могу признать лишь перед прохожим, слегка чудаковатый пиджак уже впился в кожу гвоздями на плечах и свисал с них убитым зверем, жутко колеблясь; но карие глаза мои, карие глаза оказывались пачкающими руки да душу угольками из мертвого, сгоревшего дерева. Не знаю, откуда столько аналогий.

Я включил горячую воду. Она только согревалась и не давала мне ощутить это приятное покалывание от внезапного тепла, но я наклонился и плеснул водой себе на лицо, то ли чтобы проснуться, то ли чтобы смыться в этом мерзком потоке. Холодная вода кажется гораздо грязнее, ненавижу холод. Звук сильной струи оставался продолжительное время, я разглядывал свое лицо. Наконец-то я почувствовал, что брызги стали горячими, по-настоящему горячими. Не знаю, плохо ли мне, но обычно, моя рука становится в раковине, ладонью вниз под струю, пока вторая рука постепенно убавляет холодную воду, доводя струю до максимальной температуры. Рука краснела и морщилась в венах, самочувствие перебивалось покалыванием, как бы это делал нож. Внутри рука разрывались в муках, однако мое лицо не сломить, мое лицо не искривится в жалкой физиономии, я даже не знаю, что чувствую, ведь всё, что мне нужно – тепло и свежий воздух, Мне нравится, что кончики пальцев кажутся холодными острыми льдинами, а краснота проходит, постепенно сменяясь на покалывание бушующего внешнего холода. Я бы сам, как струя горячей воды, хотел бы прямым сильным напором врезаться в раковину и обжигать чью-то изломанную в дрожи руку, хочу крепко держаться за нее, словно родной человек, помогать с принесенной кем-то болью. Хотел бы быть кипящим водопадом, стучащим прямо по всей планете, чтобы каждый человек справился со своей болью этим способом, ведь, как мне кажется, он расслабляет, его покалывание заставляет меня содрогнуться то ли от приятной сладкой боли, заменяющей порезы, то ли от неожиданной радости, настигнувшей неестественным способом.

Утро, примерно девять часов, где-то кровавое солнце и падающие кометой птицы, порой запинающиеся в своем неугомонном крике, воспроизводящимся приглушенным звоном в ушах. Отдаленно виднелась лазурь, целующая горизонт и настигающая просторы ближние, двигаясь к человеческим телам, приближение той необычайной голубизны, еще не достигшей по-странному гигантское солнце. Зрачки мои, чувствовал, расширялись, крали карий цвет, прожигали лицо, не трогая застывшие, ослабевшие от неясности тело и мышцы. Так неприятно. Всё, что меня окружало: горбатая стена, поставленные на грязно-белый подоконник руки, крепкий, холодный, по словам приятелей, дико вредный черный чай и, конечно, синевой отдающий заоконный свет, за коим следил всё раннее утро.

За лазурным поцелуем стремительно плыли по небу извилистые тени усов земли, ленты их бантов переносились несвежим дыханием, а глаза запотевали. И видно было даже не много: лишь горизонт, лишь голубизну и парочку огоньков. Даже вчера точнее разбирались травинки и пушки облака, но сегодня это стало одним крупным неаккуратным мазком по океану вселенной. Горло мерзко булькало, сжимало и вибрировало, дрожа от страха, и некий шепот пробирался и шевелил глазами. Стены дома, державшие окна, были самыми обыкновенными, не выделяющимися среди соседских. Такие же ни старые, ни новые кирпичики, сложенные в ряд не самый аккуратный, но не самый беспорядочный. Свежестью пахло везде, без свежести здесь нет жизни, от нее-то так много людей не ушли под смирительные рубашки, не путались в рукавах и до сих пор ровно смотрят в будущее, не отличающееся от настоящего и прошлого. Ноги обдувал пробравшийся сквозь щели дверей и пошатанных жизнью, облысевших от краски, окон, свистящий ветерок, и пошатывал бледно-рыжие занавески, а деревянный стул, что остался, черт знает, с каких еще лет, скрипел при малейшем моем движении, я помню.

— Дорогой, ты совсем сегодня на себя не похож, здоров ли? – спросила супруга, начиная массировать руками мне слабые неподвижные плечи на горбатой спине.

Всё пусто и тихо, солнце вылило кровь на зеленую дорогу, наплакало пустыми безжизненными иглами и закатилось наверх, усмехаясь в лицо космоса и звезд-парашютистов. Я сонно клевал, пытаясь не забыться в этой бледной утренней пленке, заворачивающей голову и сердце. Сколько было непримечательных идей, сорванных с разных уст, сколько воображал, танцуя на канате между огнем нарастающей боли в спине и голове, порой выдвигающим по позвоночнику горящий шар?

— Да не очень. В порядке. Я только думал, куда пиджак клал.

— На пол кинул, запылил его вчера, как со смены пришел.

Пиджак лежал под новой кроватью, а рядом водопад света от лампы, кружащаяся чернокрылая бабочка и желтоватый потолок. И так почти каждый раз, я вставал, с трудом вытягивался, создавая впечатление нормальной осанки, брал свой пиджак.

— Брось, совсем в пыль превратишься и сам, другой возьми, — в очередной раз говорила мне она.

— А завтра, может, переезд уж устроишь? – каждый раз надевал я свою тряпку, словно снова прибивая гвоздями к своей раздраженной спине. Так и отправлял свое тело на работу.

Сколько часов можно пробыть в одном месте? Вы непостоянны? Здесь это возможно гораздо больше, чем вы можете себе представить. Я работал таксистом уже на протяжении двадцати лет, хоть и в давно прошедшем детстве мечтал о большем, ну и я, честно, не жалею ни о чем. Стоит встать, сделав ленивую зарядку, чтобы внушить себе, что так глаза не сомкнутся вновь. Раз-два, три-четыре. Расправляю руки, как крылья, не задевая рядом стоящее зеркало: вращение кистей, вращение плечами, и всё это «раз-два, три-четыре». Только тогда можно выйти на улицу, почувствовав, как пахнет её погода сегодня.

Машина, телефон, природная свежесть этих мест и широкие улицы столичного городка с опущенными вниз головами людей или их странных подобий. Вы не знаете этот город: многоэтажки-дворцы, неровные деревяшки да кирпичики с воротами в подъезд-Рай, в неизвестность, дороги в великие просторы степей или в галактики асфальта и светофоров с вечно красным лицом, с вечно тусклыми пейзажами. Сейчас всё окутала непонятная синева. Вот! Именно синева! Она так держала меня за плечи… Не знаю! Голова лишь болела и не давала поймать здравую мысль в разумной голове, просто стоило открыть глаза и увидеть напутствие от природы: «сегодня все как-то сине… или даже сине-красно! Есть ли такой цвет? Может быть, только точками. Загрузи голову свою и погрузись в туман».

Работать таксистом действительно за все года стало мне изучением одного города в разных условиях погоды, эмоций и иногда моего настроения. Пускай, верно, всё одно: «Здравствуйте, вам куда?», «Ах, нам в Беллетристический район» — и я завожусь, еду, а тут уже и новый пассажир, любопытные глаза, знающие, что это, должно быть, последняя встреча. Но, знаете, есть вера в то, что какой-нибудь день станет особенным, что наконец-то случится кульминация после этого, казалось бы, бесконечного вступления, бесконечного и бессмысленного знакомства с персонажами и надежда сопроводит весь день. Хотя прежде трава не была синей, небо не было так насыщено этим оттенком, спина не рвалась так далеко от хозяина — так неужели это и есть тот набат, звенящий о начале повествования о нескончаемом потоке разнообразных чувств, а пустота найдет свою истинную родину на небесных побережьях? Лишь простая надежда окружала всю мою сознательную жизнь.

Ещё у меня был сосед, старик, довольно странным человеком. В его кармане всегда лежал маркер, робко помахивая при каждом вздохе. На его плече всегда висела старая черная кожаная сумка, совсем маленькая, не закрывающаяся, а из нее всегда выглядывали куски грязно-желтой бумаги. Он называл себя как-то по-странному, архаизмами, и был этим смешон и страшен, но под жарой, под грозной темной тучей, под снегопадом или пулеметами стучащего града – всегда я видел его на скамейке у подъезда. К тому же, я не знал, как к нему обращаться – на «вы» или на «ты», потому порой путался. Мы оба путались.

— Здравствуй, Павел, — поздоровался я с ним, проходя.

А он, испугавшись, выронил маркер и поглядел на меня, весь из себя неровный и морщинистый, но здорово загорелый, и ответил:

— Лев Юрьевич, присаживайтесь! Посмотрите, оцените, пожалуйста.

Он указал на надписи маркером на скамейке. Всё его место всегда было усыпано подобными красивыми буковками и словами на чуждых мне языках. Я даже не был уверен, что эти языки существуют. В лице его отражалось то ли какое-то хвастовство, то ли просто пьяное довольство собою. Сидя на скамейке, раздвинув колени в сторону, он держал свои вещи у сердца, так защищаясь в совсем не хрупкой коробочке, давно размашистым почерком лежавшей на засаленном потолке опьянения. Рядом с ним всегда стояла парочка стеклянных бутылок из-под пива, таких медных, постоянно открытых и немного отпитых. Лицо от них сияло округлыми опухшими синяками под глазами. Возможно, они вызваны чем-то не таким поверхностным, как простая трата ночей на алкоголь и пошлости, вроде тех, какими занимаются на худших районах столицы, но я никогда бы не рисковал углубляться в психологизм данной, довольно жуткой, но до чертиков милой общительной души.

Еще у него было полно, просто полно всяких крышечек, какие я, будучи ребенком, давно, коллекционировал — больше было нечего. А те крышечки были яркими, как весь мой мир, разноцветными. Они напоминали мне планеты и звезды или нечто подобное, темное, неизвестное, простое, но такое, черт бы его побрал, яркое, мозаичное.

Он продолжал неотрывно смотреть на меня в ожидании оценки жутких надписей. Это очень гадкое зрелище, но как же он был общителен и чудаковат. Поначалу даже, пока я не увидел в его сумке эти омерзительные листы, мне казалось, что мы довольно похожи. Но плевать.

— Ну, Лев! Юрьевич Лев, что вы скажете?

— Обычные непонятные для меня записи. Вы же понимаете, что я вот ничего не смыслю в них. Простите, вот работа ждет, не могу говорить.

— У тебя, Юрьевич, — он перебил себя, тяжело сглотнув слюну, — ой, какой свободный график. Ну, расскажи ты о жизни, приятель.

Я никогда не имел с ним каких-то дружеских или приятельских отношений, но он безответственно относился к этим словам. В самом деле, я никуда не опаздывал, но его компания меня пугала до содроганий в голосе, знаете. Если я разговаривал с этим человеком, всё сводилось к обсуждению болячек и зависимостей. Нет, я не наркоман и не алкоголик, только курю, когда делать больше совсем нечего, просто чтобы не думать. Я не люблю думать, а старик заставлял это делать.

— Ты, наверное, хочешь пофилософствовать. Я не буду. Ищи меня в библиотеке.

«Ищи меня в библиотеке» — это лишь шутка нашего района о том, что у нас нет библиотек, нет людей, которые бы до сих пор там работали или до сих пор бы туда ходили. Эта фраза всегда значила «не ищи меня» или « не мешай мне». Я выкинул эти слова и сел в машину.

Звук старого моторчика закашлял, закряхтел, машина начала свой путь, показывая на экранах окон разные дома и разные перекрестки, пока её движение покорно слушалось ослабленных, некрепко держащих руль рук. Вот я сел в машину, вот я кого-то везу — всё доведено до автоматизма. Наверное, я не устаю столько же, сколько устают другие люди. Какой стыд, но и какая прелесть от этой работы!

Бледное небо, лысевшие серо-коричневые стволы деревьев, стремившиеся к небесам, рыжие ветки запутались в себе и неуклюже свисали. Это те деревья, на которые в детстве каждый хотел взобраться, но от людей их стволы спрятали ненадежные ступени наверх.

— Да садись уже!

Мужчина открыл дверь своей спутнице, сел. Помните, когда первый раз почувствовали что-то по отношению к людям? Что угодно – презрение или восхищение, страх. Меня как всё окатило, даже по пиджаку ощутил нечто гонящее в несглушимое состояние необъяснимо давящей тревоги и, одновременно с этим, поднимающего к небу и звездам покоя. Молочные реки становились чаще встречаться на пути, косы теряли цвет и таяли от дыхания, проникая бликами в подсознание. Били лапами, били кулаками волн и протискивались потом на лбу. Так неприятно.

— Здравствуйте, нам бы до Беллетристического, знаете… — произнес один из этих.

— Он знает.

— Я знаю, — ответил, — там же снова происходит какая-то резня, разве не так?

Обычно я быстро исключаю возможные беседы о том, что собой представляет район, все и так знали степень своей ненависти к этому месту, я тоже. Это не то место, о котором хочется говорить, но все едут туда, и именно там происходит и вся жизнь, и вся смерть России.

— А вам такое не интересно? – изумленно переспрашивает мужчина, — ну, да, могу предположить, вы больше по спокойствию. Представьте себе, когда-то здесь было отличное местечко, много приятностей, деревья зеленые, порой желтеющие, порой голые и остроугольные, невыносимые, серые. Солнце было не похоже на сок гранатовый, кислый, краснющий – та еще гадость! Ох, Лёва, когда-то ваш дом, я помню, был далек от мира нашего… Сине-красного. Цветов не насобираешь. Ваш мир такой яркий.

Спутница Неизвестного сидела на заднем сидении, держа небольшое старое желтое, словно солнце, колесо и слушая этого человека.

Всё утро странное состояние, такое еще растерянное, непонятное, как будто в пещере души что-то заплетало коридоры и мешало найти нужную ступень в свое привычное, здоровое самочувствие. «Миры»? Вот придурок, черт его возьми, о чем он? Раздражает меня. Или просто от недосыпа…

—Нашли удивленного! Я сколько тут живу – ни одного отличия своими уродливыми глазами от былых лет не вижу, да и слава Богу… — не задержал внимание на своих мыслях я и ответил.

Если честно, мне неважно, что отвечать. Нет особого смысла уделять внимание парочке людей, севших только сегодня в мою машину. Скажут потом: «старая она какая-то, засохшая, похожая на оранжевый прах. Нужно другое такси». Всё еще таяло, всё еще кружилось и давало гореть ярчайшим светом, просачиваясь сквозь каждый предмет и каждого человека, обхватывая по контуру. Лучи слепили, но тем же увеличивали зрачки, а тело, несмотря на то огромное количества света, ассоциирующееся с теплом, даже жаром, излишне расслаблено и холодно. Холод – оболочка конечностей, холод – контролёр движения. Наверное. Удивила лишь правота о синеве мира и красноте раньше золотистого солнца. И я представлял, что происходит в другом конце нашего драгоценного города, противоречивого и грубого. Просто нет ни слова на минуту, чтобы описать, насколько долго и бессмысленно в Беллетристическом районе люди умирают от выстрелов своих же людей, пахнут войной и неблагополучием всей толпы серого всепоглощающего общественного презрения. Пахнет выстрелами и кровью, пока дороги здесь чисты и не тронуты грязным высказыванием.

Лучи заплескали по всему стеклу, размазывая пыль по воздуху и бросая тени их голов на дорожки, на полочки, на другую плоскость. Бутоны-кулаки по краям дорог развесились, пытаясь освободиться от ярости, от какой-то необъяснимой колкой тоски, либо от кома в их стеблях, олицетворявших человеческое горло, что так давно перестало существовать у людей читающих. Пыль лишь заполоняла территории, захватывала их своими рыцарями, воинами, прислуживающимися ради выгоды всей планеты и каждой другой звездочки и в этом океане. Только Земля продолжала шевелить тараканьими усиками, оставляя громадную тень, создающую ежесуточную ночь. И так, всё еще, знаете, неприятно.

— Изменения за вчерашний день. Не удивлены ли им? Не знаете? – спросила надоедливая спутница.

— А что-то случилось? Не поверю, – тогда я уже начинал забывать о дороге позволил старой пошарпанной машине управлять этой поездкой.

Где-то по небу плавали огромные извилистые сомы, разрезая облака длиннющими усами. Морская синева, окутавшая весь город, а может и весь мир, громыхающий, становилась белее с каждым часом, с каждой неощутимой сменой числа на внутренних часах. То синее небо темнело в непривычных оттенках, то появлялись ранее неведомые реки да лужи, сильнее отражавшие противоположный лазурный мир, то солдаты били ногами, шлепали по лужам, оставляя следы всё тоньше и тоньше, пока не пришел кто повыше. Везде раскидывалась ложь, а просветы лучей чрез эту душу, заполоненную вскользь, прорывались на ступени ниже, ближе к ядру. Все белело до снежного, будто мир нацепил бледную, испачканную инеем маску. Все плохо становилось, ветер проникал в голову, захватывал корабль мыслей и вертел его парусами, вызывая головокружение, бесспорно, сильнейшее, что когда-то мог почувствовать человек. Всё доводилось лепестками надежд и всякого подобного счастья, совершенно неощутимого и бесполезного. Знаете, да? Когда живешь и понимаешь: сегодня кружится голова, а завтра, быть может, настанет смерть? А чему не бывать? Кто-то захотел больше соли, попробовал слишком много – умер. Кто-то захотел больше жизни… можно и без этого, знаете.

— Не хотите воды, Лев? – вновь произнес этот противный, — ах, знаю, что не особо хочется ощущать ее внутри, — как же он ехидно смотрел, — Не замечаете ли, что мимо проехали только белые машины, начинают синие. Этакая лазурь на чистейший свет похожа, а белый – на чистейшую воду. Не обращали внимания на цветовую гамму сегодняшнего дня?

— Не смотрю на это.

— Даже ваши ранее карие глаза уже не те.

— Пожалуйста, только не смотрите в них, мне стыдно за такое недоразумение. Грязь.

— Ха-а, забава… — протянула спутница, пытаясь увидеть хотя бы лицо Льва.

Ничего в этом забавного никогда не видел всю жизнь, как же они разговорчивы.

Путь начинал затихать и не оставил ни одного словечка после. Намеки закончились. Однако, ощущение цвета заиграло уже и под глазами, имея странную чешущуюся корочку. Я всегда понимал, что в цветах бывает важный смысл. Нет, это не философия! Ведь в таком простом однотонном мазке запечатано множество слов, ощущений, ассоциаций мест и людей, которые выливаются за рамки неразгаданными символами, фиксируются где-то внутри без твоего ведома. Каждый цвет важен, как каждая буква, теперь цвета создают нас и наше представление о разных вещах, для которых, казалось бы, он не имеет никакого значения. Хотя кому это известно, в самом деле-то? Хорошо, признаюсь: точно не мне и моему серо-коричневому пиджаку на гвоздях, не моим глазам, очевидно, самым обыкновенным – карим.

Синева до конца исчезла, приветствуя нежнейшую белизну, что, словно пустота, пролилась на мир краской чистейшей, ручьем пробежавшейся по ночной мгле луж и голубоватых лучей кровавого солнца, заполонившего весь грозный горизонт, что уже убегал от его теснящего поцелуя, слишком горячего и смертельного. Все краски пейзажа согревали не только друг друга, но и водительский руль, что так давно решил остаться одним и не считаться частью чего-то большего, чем простая машина и ее ни грязный, ни чистый салон. Свежестью лишь отдавало везде, и то продолжало радовать всех присутствующих и меня, кормя воздухом и настроем на приобретение новой надежды и тоски от невозможности ей воплотиться в жизнь. Всё пух да снег, нотки белые и такие, знаете, протяжные звучали неугомонным ритмом без всякого изощрения. Это приятно. Я как в тумане, как в мутнейшем. Всё слишком медленно шло, всё смешно и восхитительно. Я как раз тут подхожу, есть время подумать. Наконец-то. Хотя нет! Я не выспался, наверное, какой позор… Всё слишком медленно даже для такого идиота, как я. Такое чувство, будто я уже почти сплю.

— А который час, не подскажите ли? – спросил человек с заднего сидения.

— Не знаю.

— Так посмотрите.

— Я на дорогу смотрю, — неожиданно громко ответил я.

Тот усмехнулся, сделав подозрительную паузу, в коей копился последний намек на нечто.

— А как полагаете?

— Час третий, думаю.

Время – это очень важный двигатель жизни, её единица измерения, в которой люди живут полностью и без сомнений, в числах, уколовшихся иглой. Неконтролируемое. Мотивация к движению, очередному подъему, фиксированное изображение нескольких символов, знающих лучше людей во внутреннем мире, когда произойдет то или иное событие, когда снова садиться в гадкий автобус, полный людей, пустой даже если, рыться в кармане за мелочью, понимая, что на проезд обратно ты ничего не найдешь. Не найдешь, как стрелка внутренних часов не найдет нужное число, она выдаст что-то, удивит, так и копайся в бесконечной борьбе со временем, доказывая, что ни один человек на планете не успел сделать запланированное, не могла стрелка закрутиться и перепрыгнуть с 12 до 18! Не могла, говорю! Мы убили время. Хотя и вся жизнь ранее проносилась незаметно. Приходилось есть невкусный желеобразный суп. Помню, как чувствовал напряжение, маленький, слышал это грозное мамино «ты не выйдешь со стола, пока не доешь» — тогда время действительно именно тянулось, казалось резиновым, неудобно пластичным. Я обретал что-то в этой мысли неприятное. Да и к тому же, черт возьми, еще заставляли есть зелень, эту противную траву, а время тянулось и тянулось, тянулось и тянулось!

Пассажиры лишь, как отдаленно от мира, болтали о своем, ругались и шипели:

— Не успеем мы! – нервным шепотом он говорил своей спутнице.

— Голос еще повысь, успеем. Подождут, если надо, — прозвучало в ответ сквозь зубы.

Как же забавно они выглядели в своей ругани.

— Какой день ты это…

— Какой день я жду начала! В Беллетристике порой хочется отдохнуть, выплеснуть всё, что накопилось в груди, выдохнуть и смеяться. Опять эти резни!

— Ты не одна такая тут, — более спокойно произнес он, — Лев. Какой час говорите?

— Должен быть третий.

— Сейчас седьмой час, Лев, и мне кажется, что мы достигли пункта назначения.

Что? Точно! Что говорил про время? Вот же оно! Тормоз, звук и взвизг! Будто что-то с кожей оторвало от постороннего мира, мешавшего восприятию реальности. Время. Время потекло совершенно по-другому, открылся клапан, и эти минуты освободились от тяжкой участи, от этих шумов неизвестно откуда выкатывающихся цветов и их различных оттенков. «До-стиг-ли…»

— Достигли! Да. Удачи.

Но те вышли и сразу же скрылись под ползком времени и быстро наступающей темноты. Это и к лучшему. Больше никто не поспорит этим днем около. Всё принялось за движение в спешке, в поисках, за что можно ухватиться, чтобы не удариться о каменистые берега осознанных мыслей. Фонари незнакомой местности загорелись маленькими светлячками, не попадающими своими лучами на дорогу, и закружились в тенях от быстро наступивших в атаку насекомых. Автомобиль находился на дороге между городом и лесом, я помню. И почему так приятно, но так противно?

Такой тишины давно не было в этом автомобиле. Не то, чтобы это было чем-то удивительно новым, но таинственность, спокойствие, так давно не трогавшие мои плечи, никогда не становились такими волшебными в вечереющей глади дорог. Можно было спокойно, не смотря ни на одну прямоугольную фигуру вдали, облокотиться на руль, аккуратно, не задевая лишнего, свесив руки, и смотреть прямо вниз сквозь это облапанное колесо на грязные черные ботинки, пока грязные черные волосы покорно свисали в недвижении. И тихо. Тихо так после этих людей, тихо так после этой дороги, этого города неровного, нервов дома. Оператор этой жизни отдалил свою камеру от одиноко стоящей машины с маленьким человеком внутри. И тихо. Ни дыхания. Жаль, что неясно, чего и ждешь-то. Вот тебе лес с колыхающимися остроугольными макушками, похожими на зубы хищника, этого неба зубы, его очарование, злое хоть. Шеи фонарей, лапища города с ранами-просветами в теле, понемногу исчезающих в желании спать. Кто-то, видно в окно, сыну книгу читает, где-то показывается ноутбук с пальцами мужчины на нем, уборка, игры, слезы – жизнь всё.

— Жизнь! – смог выкрикнуть я, зная, что никого здесь нет и не будет, — жизнь… странно. Как необычно. Я домой не хочу. Каждый день рвался как, а сейчас совсем нет такой потребности. Странно. Ехать ли, поволнуются? Не хочу домой отчего-то. Однако, там всё просто так, можно ничего не делать, обосновывая такое времяпрепровождение тем, что работал. Люблю эту работу.

Я не нашел посторонних взглядов, так и становилось темнее, и темнота эта заглатывала посторонние голоса. Нет, ни одному живому голосу тут не место! Окна продолжали закрываться той же тьмой, удаляя раны с лапищ.

Просто задуматься бы… Ради этой жизни мне и учиться не приходилось. Хотя учеба всё равно адская, точно. А раньше же еще и всякая литература была, музыкальные и художественные школы. Вот бред! Повезло мне родиться в годы почти без этого, прекрасные, без гуманитаризации. Как бы не усомниться в своих словах? А ведь мне в любом случае домой надо, и жена… нет смысла! Мне в новинку это чувство, хоть заболеть, лечь неудобно, не поужинать – рад любым переменам в жизни. Только б сон…

Так я и перенес свое тело на заднее сидение и заснул там, двухметровый в своем маленьком дешевом автомобиле небогатого таксиста.

«Когда закрываю глаза, вижу лишь красное. Я думаю, что так получается лишь при ярком свете, но и сейчас, в чарующей черноте. Красно. Это мой мир. Мой мир очень яркий».

2 глава

Ничего не окружало машину, свет оставил её в прежнем одиночестве, какое было вчера. Может быть, только несколько листиков упало, оставив за собою голую ветвь, пусть я не видел, может, посветлело, приняло привычный вид с разными красками, приняло душ под лучами солнца, уже ничуть не красного, не ядовитого. Погоня за погодой листьев этого утра будто приостановилась, и они вновь затормозили на стадии летнего, вечноживого, с тем же воздухом, самым приятным, самым любимым, зеленым от юности, от свежести, кропотливым. И деревья уже не зубы кровожадного. Погода поставила себя на паузу, всё словно сократилось, свернулось в бумажный самолетик и полетело, опасно, над шипящими волнами неподвижных луж и надо мной. Автомобиль почти стал маленькой душной картонной коробочкой, уменьшающейся еще сильнее с движением каждым. Наверное, я бы задохнулся, проспал бы еще несколько минут. Всё молило бы о пощаде, сжимаясь, нехотя сломаться, взорваться от давления. Изумительно всё, крохотно всё, да сама планета уменьшилась, полетела футбольным мячиком в сети стадионного рыбака, а откуда он появился и что за футболисты вне планеты шатались по просторам космическим, неистово ругаясь – за гранью чьего-либо понимая. Быть может, это те самые, бородатые, вроде, несуществующие вовсе… Это я знал смутно.

И где я пиджак оставил? Наверное, я надеялся, что всё же отправился домой, и жена вот-вот позовет завтракать, как обычно: крепкий черный чай, заварившийся, возможно, еще вчера – жутко вредный, а остальное неважно. Но ноги выпрямить — невозможно, невозможно расправить руки, потянуться, сделать лежачую зарядку под «раз-два, три-четыре», как же я буду здоровым, как же потеряю сонливость? Всё, черт, летит, лишь утренний гул проснувшихся людей, их автомобилей… Посмотрите, дорогие какие все, важные какие! Между всем столетняя борьба цвета, неба и горизонта, расправившего крылья, тоже пробудилась. Световое лезвие протаранило стекло, попадая в глаза.

Я щурил лицо, может, назло солнцу, назло небу и слегка сиял макушкой, ловил ею эти лучи. Нет, не забавно это. Просто дурью маялся, говоря по-человечески.

Осень бабочкой порхала по свободам, закрываясь крыльями, плела полетом линии, своей траекторией печатала буквы в облаках. Падали лучи сквозь стекло мне на лицо, падали листья, но зеленело всё кругом, радостно кружась в этой неведомой счастьем карусели, бесконечно масштабной, бесконечно работающей. Я забыл, каково чувствовать что-то, кроме своей работы, и теперь по душе кралось странное ощущение, будто ничего никогда я больше в жизни не видел, не видел ни одного дерева, ни одного трамвая, режущего серый горизонт, ни одного облачка, не мыслил никогда так, как мыслю сейчас. Что-то пришло из детства, какой-то навык смотреть на всё так по-глупому, так иррационально, так мечтательно, какими были мысли дураков-поэтов. Но я же не такой, нет! Просто не выспался, верно? Восприятие всё ломало так, как не ломало никогда. Вот я и подошел к самому противному чувству, да черт его возьми.

Позади автомобиля лес, трава густела, шевелилась ветром, щекотала воздух, какая бы песчинка в него ни попала, желтая, твердая. Дорогой делились два мира – мир людей, светившийся в ночи, и мир без сожалений и зова в него – мир деревьев, но грязный, прокисший в стеклянных бутылках и пластиковых белых пакетах. Постоянство мрака и зловонных минорных нот, доносившихся самыми черными, пропитанными пылью ветрами, парестезией проходившимися по моим рукам, утомляло. Навек была дана очевидная невозможность бытия за лесами, пугающими, плетущимися узорами, обнимающими всё грязными нитями, скользящими по глазам, почти что вырезая часть от них, дабы изучить. Земля раскрасилась грозным веянием космически бесконечных крошек от частей кожи и разорванных пакетиков с тухлой грязной водицей. Это место окуталось запахами серой и тесной клетки. Навсегда ты в ней – птица, кудахчущая в сторону неба. Даже плотные темно-карие глаза пропускали пейзажи. Мы утонули в густой жидкости и облепились отвратительными комками протухшей еды и хвостами червей. Различные упаковки от дешевых сигарет, точно чешуя обреченной на жесточайшую смерть рыбы, обхватили часть слоя этих сырых, смиренных со всем дорог.

Я лишь, среди всего хаоса, данного людьми на войне с этим царством, продолжал просто сидеть, выжидая очередной поворот стрелки на часах, как бы напрягая и торопя ее взглядом. Пиджак всё еще висел, сжимая плечи и прожигаясь под лобовым стек…

— Эй! – кто-то внезапно крикнул из травы, или это сова решила пошутить над и без того утомленным и странным сознанием.

После десяти секунд молчания трава захохотала шелестом, а из-под нее, будто воскресая, показалась девушка. Встав, она дала увидеть себя полностью: лицо её было странным, потрясающим, покрытым отпечатками красных укусов или румянца, но была в этом и некая прелесть, круглые мягкие черты лица, очень выделяющийся нос, милый, бледненький, а длинные русые волосы выглядели небрежными, запачканными и падали на спину толстыми спутанными нитями. На ней по колено висело темно-синее старое платье, как для дома, выглядевшее некрасивой, сильно растянутой футболкой. С шеи аккуратно свисал серый шарф, кокетливо подергиваясь при каждом движении. И природный фон угасал за силуэтом этим, небрежным и грубым. Она казалась противником залесной гармонии. Казалось, незначительный образ единственного человека сможет изменить эмоции неба, солнца и земли. Впрочем, это не так важно, пока затихающая сонливость всё больше и больше хотела вывалиться из рамок. Ну, запомните уже: я не выспался. Не обращайте внимания, или… обращайте и спасите! Да, кто меня знает, это…

— У тебя под колесом моя вещь, — произнесла она грубоватым, но и мягким тоном.

…совершенно неважно, если никто не слышит меня, сопящего в своей же наглой душонке. Ах, насчет неё? Под колесом только грязь и мусор из бычков.

Тогда она подошла ко мне, вся неухоженная, да и еще низенькая, даже слишком. Перед низкими людьми я чувствую себя очень неловко, мне кажется, что они боятся меня, возвышенного такого, журавлика, а потом узнают, кем являюсь на самом деле, внутри – в самом деле маленьким и хилым. Наклонившись к машине, девушка достала из-под колеса, как саблю, тонкий незаметный шприц, не боясь, держала это отвратительное медицинское орудие, Её лицо, оказавшись ближе, показалось не таким милым и хрупким: сильнее выделились морщинки и царапины на щеках, тоже противных, чернее казалась пыль, и брови смотрелись двумя тонкими длиннохвостыми червями, стремящимися заползти в ее серые глаза и выжрать из зрения все силы и способности.

— Да, спасибо, — сказала, встряхнув головой и задержавшись около таксиста еще на несколько секунд, изучая.

Девушка вновь скрылась, потащив за собой чуждое чувство жалости или какой-то неприязни к этому лесу. Либо от желания спать, либо потанцевать хотя бы, вообразив себе, что именно так и выглядит зарядка, всё стало плыть перед глазами, перед самим миром. Он стал еще грязнее, как уголок сбора мусора и всего, что в этой жизни могло стать хуже, чем он, чем смерти слабых зверей. Этому никто не может найти объяснения. Противное медицинское орудие.

Главный двигатель моего дня, как и прошлого – работа, время которой уже подходило. Примерно девять часов утра, бледно-зеленое солнце... Автомобиль вновь заревел, я уже, солдатик, находился в своем привычном и самом удобном положении, всё доведено до бессознательного подчинения своим рукам и мыслям: вот заказ только что принял, вот уже в дороге, дверь открывается, сзади садится неизвестный. Вся жизнь перематывается, сколько бы часов ни приходилось торчать в этом месте, хотя машина всё равно была чем-то родным и приятным для человека, всю вечность играющегося только с ее ключами, — для меня. Всё забывается, всё, что было до, просто выходит из головы, и я сидел здесь первый раз, руки касались руля, в глазах лишь дорога и машины, их фары, светящие сквозь рассеяность, кото

⇐ Предыдущая 12