ПРИМЕЧАНИЯ 1 страница

ГЛАВА 2

Когда я вернулся домой тем вечером, звонил телефон. Отвечать я не спешил. Бывало, я и вовсе не утруждал себя этим — обычно кому-то просто охота потрепать языком о том или этом, и только. Я повесил ключи, стянул пальто, подошел к винной стойке и выбрал «Божоле мулинаван» урожая 1999 года. Потом все же снял трубку, удерживая ее подбородком, пока откупоривал бутылку и наполнял здоровенный бокал пунцовой службой спасения.

Звонила Фэй.

— Как поживаешь?

— Нормально, Фэй. А ты?

Ого, Фэй стала интересоваться моим житьем-бытьем — это что-то новенькое. Пусть даже простая формальность, все равно прогресс налицо. Обычно она сразу берет быка за рога. Впрочем, ограничившись этим жалким подобием заботы, она понеслась как пришпоренная:

— Поговорила я с детьми. В общем, Клэр тебя навестит, а Робби и слышать о тебе не желает.

Я пригубил еще райской росы. Ливнем в безводной пустыне она окропила язык, ангелом в красном облачении устремилась к нёбу. Уверен, что старые мастера, когда писали свои библейские полотна, смотрели на моделей сквозь бокал вина. Поди сюда, любовь моя, давай-ка украсим твою наготу соком виноградных лоз.

— Тоже неплохо.

— Может, он еще и передумает, — сказала Фэй. — Я стараюсь не вмешиваться, но не позволю ему совсем уж тебя игнорировать.

В трубке причмокнуло. Такое ощущение, будто Фэй, болтая по телефону, вечно что-то жует. Или слизывает с пальцев — скажем, мороженое, мед или шоколадный сироп.

— Я ценю это, Фэй. — Повисла неловкая пауза, так что я спросил: — Как там ваша знаменитость? Вкусно вас кормит? — Я знал, что стоит мне заговорить о Люсьене, и беседа, считай, закончилась.

— Занят своей новой программой. Какие-то нелады с контрактом.

— Обычное дело.

Кстати, примите к сведению: бес контрактов — из сонма воинственных духов.

Три года назад Фэй ушла от меня к знаменитому шеф-повару. Его показывают по телику. Прекрасный кондитер. Любитель подслащивать сдобу сахарной пудрой. Я-то уж точно не стану заморачиваться с выпечкой. В общем, он бросил свою жену с двумя детьми ради моей жены с тремя. Я бы предложил прямой обмен, но, боже мой, видели бы вы эту грымзу — его бывшую! Сара — моя старшая дочь — учится в Уорвикском университете. Она всегда была на моей стороне. Теперь, значит, двое из трех, совсем недурно.

Фэй перешла к делу:

— Короче, Робби спрашивает: с теннисом и фехтованием будет то же самое, что и со школой?

— А как это он спрашивает, если он со мной не разговаривает?

Нет, ну в самом деле! Вот ведь паршивец!

Кажется, она переложила трубку в другую руку, чтобы обсосать освободившиеся пальцы.

— Ясно же, что он попросил меня спросить у тебя.

— Ясно же, что он должен спросить у меня сам. И ясно же, что ты объяснишь ему, почему это так важно.

— Это и есть твой ответ?

— Ну да, ясно же.

Фэй вздохнула. Что-что, а вздыхать она умеет! Все разочарования, накопившиеся за годы совместной жизни, она способна вложить в один-единственный вздох.

— Ладно. Я ему передам.

— Спасибо, что позвонила, Фэй.

Я положил трубку и поднял бокал. Да, все еще больно. Все еще обидно. Я врачую гноящиеся раны красным вином.

Знаю, о чем вы сейчас подумали. И поскольку я сомневаюсь, что вы специалист по идентификации или таксономии подобных существ, на всякий случай ответственно заявляю: алкоголь отнюдь не бес. Всего лишь одно из ряда летучих гидроксильных соединений, полученных из углеводородов путем дистилляции. Это сложный технологический процесс, включающий в себя сбраживание сахаров. Тот факт, что алкоголь вызывает сильную зависимость и толкает людей на экстремальные и деструктивные поступки, еще не делает его бесом. Когда люди произносят «он одержим демоном пьянства», они сами не знают, о чем говорят.

Я и сам слегка пристрастился к ферментированному винограду, из-за чего, случалось, вел себя опрометчиво. Но когда говорят: «Вина напиться — бесу предаться» — это полная чушь. Согласен, если злой дух уже вселился и обнаружил в хозяине слабое место, он может поощрять вредную привычку. Но это нечисть другого замеса.

Спрашиваете, почему мой пятнадцатилетний сын больше не желает со мной общаться? Да потому, что я решил больше не платить баснословные суммы, пропихивающие Робби сквозь высокие врата привилегированного Гластонхолла. Мне не нравится, в кого он превращается за многостворчатыми окнами этого дорогостоящего заведения. Не по душе мне клеймо избранного, тисненное у него на лбу. А пуще всего меня возмутило, как сын обошелся с официантом, когда мы обедали в итальянском бистро на Дин-стрит.

Не знаю, где Робби набрался презрения к тем, кого принято называть рабочим классом: то ли среди мрачных коридоров и подстриженных газонов Гластонхолла, то ли знаменитый телеповар Люсьен преподнес с пылу с жару. Но мне стало горько и стыдно. И разумеется, я корил себя за то, что не был с сыном в период его возмужания, не мог направить его. Не так уж трудно относиться к любому встречному перво-наперво уважительно, а потом по возможности дружелюбно. Ко всем прочим добродетелям следует как минимум стремиться, но эти две — обязательный набор. А мой сын за то время, что я был отлучен от воспитания, превратился в заносчивого мерзавца, который ни за что ни про что оскорбил официанта. Само собой, я, рассердившись, просветил Робби насчет того, что писал Джордж Оруэлл об отношении к людям, подносящим нам еду. При этом я удостоверился, что разгон, который я устроил сынуле, дошел до ушей официанта раньше, чем он приправил наш салат.

А еще я решил, что, прежде чем Робби вслед за Сарой поступит в университет, ему не помешает тысячедневная доза местной общеобразовательной школы, — глядишь, там и правда научат чему-то путному. Та же участь постигла и младшую дочь, Клэр. Впрочем, она уже оканчивала шестой класс и ничего не имела против перевода из выпендрежной школы Святой Анны. Наоборот, не уставала повторять, что ее новая школа — «выше крыши». Но для Робби его школа не «выше крыши». Скорее всего, он сказал бы, что она «ниже плинтуса»: шутка ли, изучать информационные технологии в одной обойме с детьми водопроводчиков, продавцов да клерков вроде меня. А то и вовсе никому не известных поваров! В общем, мы поссорились.

Вообще-то, за него мог бы побашлять и шеф-кондитер Люсьен. А что? Если уж Робби решил жить с ним, а не со мной, значит Люсьен у него котируется выше отца. Однако моя шпионская сеть донесла, что знаменитому повару, несмотря на все его телешоу, тусовки со звездами да книги с рецептами, грозят кое-какие финансовые трудности. Фэй я ничего об этом не сказал — пускай выясняет самостоятельно, а не то возненавидит меня еще больше.

Примечание: снобизм (Робби, Люсьена и прочих). С бесами не связан. Всего лишь гадкая человеческая черта, раздутая и усиленная британской классовой системой — порочной, садистской и по-прежнему цветущей пышным цветом в двадцать первом столетии. Если Робби желает и впредь поигрывать в теннис со своими самодовольными дружками из частных школ, ему придется научиться смирению и чертовски поднапрячься, чтобы выпросить у меня деньжат.

Меня между тем дожидалось несколько писем. Я надорвал один из конвертов, и мое сердце ёкнуло — там были новости касательно старой доброй Джейн Остин и кое-чего еще. К тому времени, как я, внимательно ознакомившись с этим письмом, вскрыл остальные, я уже выливал в бокал остатки божоле. Что даже для меня своеобразный рекорд.

ГЛАВА 3

Я занимаюсь редкими книгами и рукописями. Не профессионально, а так, на досуге. «Подержанные и антикварные книги» — вот что значится на моей визитной карточке. И я делаю это не ради наживы (о чем карточка, впрочем, умалчивает).

Нет-нет, не ради наживы. Теперь уже нет. А сперва, в начале восьмидесятых, когда я был еще студентом, основной интерес, конечно, был в том, чтоб подзаработать. То были времена, когда мадам Тэтчер держала нос по ветру, а ее заповеди были четкими и ясными: тесните народ мой, и угнетайте бедных, и потирайте руки от радости. И мы потирали. Еще как потирали!

Но в результате трения повалил дым, а из дыма явился джинн. Старая история о лампе — всего лишь экстернализация, для простых умов. Чтобы фокус получился, достаточно и потирания рук. Алчности. Корыстолюбия. Вот откуда берутся бесы, празднующие наживу.

Мне повезло: я заразился, но распознал угрозу. А многие из моих современников оказались не так удачливы. И продолжали гнаться за суперприбылями или за славой.

Все началось с того, что мне в руки попал книжный футляр со сборником ирландских рассказов «Сказитель», авторами которого были не кто-нибудь, а Йейтс, Шоу, Синг и лорд Дансейни. Я учился в педагогическом колледже в Дерби, хотел переспать с девушкой по имени Николя и, ухаживая за ней, оказался втянутым в дурацкую кампанию по сбору и распродаже всякого барахла в фонд помощи бездомным. Меня направили в большой дом на Лондон-роуд, где я набил несколько картонных коробок пыльными книгами какой-то долговязой старушенции, от которой разило кошачьей мочой. А пока я горбатился, таская их к микроавтобусу студенческого сообщества, старуха непрерывно компостировала мне мозги.

Помнится, я чувствовал себя дурак дураком: я ведь надеялся провести субботнее утро с Николя, а в эту историю ввязался, чтобы иметь хоть какое-то преимущество перед многочисленными соперниками. И вот пожалуйста: мои ноздри забиты пылью, в которой кишмя кишат домашние клещи, а я отнекиваюсь от приглашений почаевничать со зловонной кошатницей.

Что ж еще было в тех коробках? Бог весть. Но тогда я всю ночь пролежал без сна, размышляя. Помню, как рылся в прегадком ворохе покрытых плесенью книжонок, — вся эта кипа едва ли обогатила бы наших бездомных хотя бы на несколько пенсов. Но поскольку к тому времени я уже считал себя поклонником Йейтса, экземпляр «Сказителя» в аккуратном футляре мне сразу же приглянулся.

Несколько месяцев он простоял на книжной полке в моей комнатушке на Аттоксетер-Нью-роуд, покуда как-то ночью ко мне не заявился, чтобы перекантоваться до рассвета, брат моего однокурсника, обкуренный книголюб-наркодилер. Утром он очухался, встал с полу, прошелся желтым от никотина пальцем по корешкам моих книг — и вытащил «Сказителя». Томик, по его мнению, стоил «пару шиллингов», и он готов был обменять его на четверть унции отличной тайской травки. Я счел предложение заманчивым, но почему-то не согласился, решив проверить ценность сборника самостоятельно.

Книга принесла мне двести фунтов — серьезные деньги по тем временам, особенно для студента. Сейчас я, наверное, выручил бы в десять раз больше. Короче, суть в том, что я нащупал жилу. Если на подобную вещь можно наткнуться вот так запросто, значит где-то есть еще, и немало, заключил я. И разумеется, оказался прав.

Вернемся-ка теперь лет на тридцать вперед — к письму, которое я получил. Оно позволяло надеяться на то, что операция «Джейн Остин» завершится вовремя, а мне удастся отсрочить закрытие «Гоупойнта». Да, я больше не извлекаю личной выгоды из набегов на владения букинистов. Что бы ни случилось, вся маржа — зачастую внушительная — идет на всякие хорошие дела. Меня это устраивает. Вот и теперь барыш достанется «Гоупойнту». Естественно, мне и самому хотелось бы наслаждаться плодами своих трудов. Но тогда я больше не смогу водить за нос беса.

В охоте за книгами (так же как и в торговле оружием, живописью или наркотиками) заполучить предмет продажи — всего лишь полдела. Не менее, а то и более важная задача — распознать, обработать и облапошить покупателя. Объект, если угодно. В данном случае — заядлого коллекционера. Зацикленного, одержимого, вожделеющего заказчика, которому жизнь не мила, пока он не приберет к рукам еще одну крупинку для песочных часов ее величества вечности.

Такие клиенты отнюдь не жертвы заурядных психологических хворей. Тут нет ничего общего с алкоголизмом, снобизмом и прочими социальными недугами. Легкая добыча для бесов. Например, на того типа, о котором пойдет речь, наложил лапу один из самых кровожадных демонов.

Не успел я переступить порог милейшего, очаровательного магазина игрушек в Илинге — даже дверной колокольчик еще не умолк, — как Отто накинулся на меня с вопросом:

— Принес?

Он даже отвернулся от покупательницы, которая как раз протягивала ему деньги. И заметьте: ничего похожего на «как дела?», «как жизнь молодая?», «заходи, рад тебя видеть» и прочие любезности обычно дружелюбного Отто. Этот омерзительный перескок сразу к делу — верный признак того, что внутри поселилась кожистая тварь.

Отто Дикинсон подцепил беса где-то на юге Ирака, близ границы с Кувейтом, в 1991 году, во время войны в Персидском заливе, в разгар операции «Буря в пустыне». Строго говоря, правильнее называть такого беса джинном; он вселился, когда десантник Отто, сняв каску, отдыхал в тени дерева вместе с тремя другими бойцами из своего батальона. Отто слишком устал. День был знойный, и он, прикрыв глаза, задремал — возможно, лишь на секунду. А может, вовсе не дремал, а лишь брел по мглистой нейтральной полосе между сном и явью, однако уж арабский бес не упустил случая — мигом соскользнул с дерева, легонько, словно песчинка на ветру, пронесся в воздухе, приземлился на волосок, а затем, отыскав проход, шмыгнул в пещерку Оттова загорелого уха.

Очнувшись от мгновенного сна, Отто услыхал, как Уэйн Бриджес, его товарищ по оружию, читает вслух с какой-то бумажки:

Не было и тростинки, не сотворено было дерево,

Кирпич не клался, кирпич не формовался,

Не возводился дом, не сооружался город.

Все земли покрывало море.

Затем был сотворен Эриду — священный город,

А с Эриду и первая тень, а с первой тенью

Ее потомство — яйцо самого первого беса.

— Это еще что? — сонно спросил Отто.

Ответа он не дождался, потому что в горло Уэйна Бриджеса попала пуля, выпущенная из автомата Калашникова. Стреляли из развалин дома, расположенного, как считалось, на зачищенной от вражеских снайперов территории. Отто, который заметил в развалинах вспышку выстрела, вскочил на ноги и побежал, на ходу вызывая артподдержку.

Примерно через двадцать минут после того, как на одинокого снайпера обрушился артиллерийский залп массой в несколько тонн, Отто вернулся, чтобы осмотреть тело товарища. Меж пальцев Уэйна Бриджеса все еще торчал листок, который он читал перед смертью. Это, как оказалось, был старый карманный путеводитель по местам археологических раскопок Шумера, Аккада, Вавилона и Ассирии. Отто перелистал страницы и собрался было сунуть книжку в карман мертвому товарищу, но тут бес шепнул ему на ушко: «Нет. Оставь себе».

Отто сам мне об этом рассказывал. Кроме той части, что про беса. Он не знал — и сейчас не знает, — что с ним тогда случилось. Я никогда не пытался просветить ни его, ни кого-либо еще. Такими разговорами дела не поправишь, только хуже будет. Но даже если демон спросонья не шипит и не хлопает крыльями, его внезапное пробуждение не укроется от наметанного глаза.

— Ну так что?

— Отто, будь другом, обслужи человека. Я не тороплюсь.

Отто повернулся к клиентке — сногсшибательной мамаше с внешностью фотомодели. На ее груди, в какой-то хитроумной конструкции из веревок и ремней, висел младенец; на загорелых ножках блестели золотые туфли на шпильках, а прическа наводила на мысль об опере. Отто воззрился на нее так, словно она только что сгустилась из воздуха. Его явно раздражало ее присутствие. Затем он взял себя в руки, заверил даму, что краска, нанесенная на резную фигурку акробата, не содержит свинца, и поспешил продать ей игрушку.

Я дождался, когда колокольчик на двери даст сигнал к началу, и заговорил. Впрочем, в отличие от Отто, я не мог обойтись без предисловий:

— Как твои игрушечные дела?

— С переменным успехом. Сложно тягаться с гигантами.

Отто — один из немногих счастливчиков. Притом что британское правительство отказывается признавать медицинские последствия войны в Персидском заливе, тридцатидвухлетний Отто вернулся из Ирака с диагнозом «дегенеративный артрит», к которому прилагались мигрени, астма, целый ряд кожных болячек и синдром «жгучей спермы». Но, как я уже сказал, Отто стал одним из немногих, кому повезло: он получил военную пенсию и все средства вложил в магазин игрушек. С тех пор прошло лет пятнадцать, но магазин все еще походил на одиночный окоп, а Отто, казалось, по-прежнему сражался с воспоминаниями о войне.

Мне нравился Отто, и я предпочел бы не драть с него три шкуры (особенно теперь, когда рифмоплет Эллис перекрыл его цену), так что надеялся отбить у него охоту продолжать торг. Как бы он ни любил прибедняться и причитать, я знал, что дела у него идут отлично, а таких пригожих магазинчиков уже почти дюжина. Отто подметил, что в девяностые у толстосумов начался бум деторождения. Как принято считать, себялюбие восьмидесятых уступило дорогу заботливости девяностых. Но затем, осознав весь ужас материнства, все эти стильно причесанные дамочки в панике ринулись обратно на работу, неистово уворачиваясь от щелкающих бармаглотских челюстей своих ненасытных детишек. Это, в свой черед, привело к тому, что их захлестнуло потоками вины, куда более обильными, чем струйки материнского молока. А уж вина везде, где могла, собирала щедрую дань прелестными игрушками.

Отто догадался, что незачем занимать полки дешевыми импортными погремушками из пластика, которые действительно нравятся детям. Наоборот, нужно продавать дорогие, изысканные вещицы ручной работы — они по вкусу самим родителям, которые станут живописно расставлять их вокруг колыбельки. Таким образом Отто открыл золотую жилу.

А заодно возможность кормить своего беса-коллекционера.

Отто готов выложить больше девяноста тысяч фунтов стерлингов — и это еще не высшая цена — за первое издание «Гордости и предубеждения». Лично я терпеть не могу Джейн Остин. В каждой строчке мне чудятся визгливые интонации уязвленного поросенка. Вот Эмили Бронте я бы затащил к себе домой и расцеловал в губы. Но только не Остин, это уж дудки. Сомневаюсь, что и Отто большой ее поклонник. Так оно обычно и бывает: начинаешь собирать то, что приглянулось лично тебе, а заканчиваешь скупкой всего, что коллекционируют остальные.

У Отто нет ни жены, ни детей; он не курит, не пьет и не балуется наркотиками. Куда же ему еще деньги девать? Спрос на все, что связано с Остин, заметно вырос после вала голливудских костюмированных драм, так что я тут как тут: предлагаю один из первых экземпляров «Гордости и предубеждения», выпущенных Эджертоном в 1813 году.

— Сказали, будет на следующей неделе.

— То же самое ты говорил и неделю назад.

Отто печально уставился на меня. Видели бы вы его глаза — ну точно яйца пашот.

Я пожал плечами:

— Источник надежен. Однако должен тебя предупредить — появился третий претендент.

— Неужели? И ты, конечно, не скажешь, кто это.

— Еще чего!

Я и так уже сдал ему Эллиса («Но только строго конфиденциально, Отто, — ты ведь понимаешь, что это должно остаться между нами?») — исключительно чтобы завоевать его доверие. Разумеется, нет никакого третьего покупателя, но, раз я назвал второго, почему бы ему не поверить и в третьего?

Отто засунул большие пальцы под резинку штанов и чуток подтянул их.

— Ну и ладно. Все равно не стану больше накидывать.

Никто не стал бы. Разве что очень хочется. Я притворился, что меня интересуют потешные очки с глазами на пружинках. Напялил одни на себя:

— Классная штука! Вообще, классные у тебя тут вещички! Возьму-ка такие племяннику. Этот, новый, дает девяносто одну.

— Прости, но я отпадаю.

Я снял потешные очки и вручил их ему вместе с десятифунтовой купюрой. Он выхватил и то и другое (при этом руки у него страшно тряслись — наверное, из-за отравляющих веществ или обедненного урана) и вбил в кассовый аппарат какие-то цифры.

— Не бери в голову, Отто. Держать тебя в курсе, когда появляется что-то новенькое?

Он засунул потешные очки в пакет с логотипом магазина, отдал мне и совсем уже собрался что-то сказать, как вдруг звякнул колокольчик. Мы оба повернулись к двери.

На пороге маячил какой-то субъект, здорово смахивающий на Старого Морехода. Лицо красное, словно от перенапряжения; седые прилизанные волосы налипли на щеки и седую же бороду. Зубы желтые от никотина. Одет в армейскую шинель и крепкие горные ботинки, один из которых зашнурован бечевкой. Он прошаркал вглубь магазина, причем меня, похоже, не заметил.

— Шеймас! — воскликнул Отто. — Как дела, дружище?

— Просто зашел поздороваться. — Голос у Шеймаса был надтреснутым, точно краска на полотнах старых мастеров. — Что, нельзя?

— Ну сколько тебе говорить, что можно! Еще как можно! Уильям, это Шеймас, мой товарищ по «Буре в пустыне». Шеймас, чайку выпьешь?

— Про «Бурю в пустыне» — молчок, — сказал Шеймас.

Он зыркнул на меня из-под кустистых бровей, напоминавших мочалку из стальной проволоки.

Отто лихо козырнул:

— Так точно! Про «Бурю в пустыне» — молчок.

Господи, подумал я, если он воевал в Персидском заливе, ему должно быть лет сорок, максимум пятьдесят — а выглядит он так, будто сто лет тому назад пошел ко дну и теперь явился в виде призрака.

— Раз молчок, то и рот на крючок, — сказал я Шеймасу и подмигнул.

Уж не знаю, это ли его так задело, но он дернулся, весь напрягся и жутко переменился в лице. После чего красноречиво повернулся ко мне спиной.

— Так что, Шеймас, чайник ставить?

— Нет. Я на минутку. Поздороваться зашел.

Он огляделся, будто силился что-то вспомнить. Затем метнул в меня очередной настороженный взгляд.

— Тут тебе письмецо пришло, — сказал Отто, открывая кассовый аппарат.

Я заметил, как он достал и украдкой запихнул в конверт несколько крупных купюр. Потом вышел из-за кассы и передал конверт Шеймасу, принявшему его без лишних слов. Вот вам и Отто: щадит чувства какого-то бродяги, которому неловко получать подаяние при свидетеле.

Шеймас сложил конверт пополам, сунул его в карман шинели. И замер, уставившись в пол, как будто в замешательстве.

— Точно не будешь чаю, а, Шеймас?

— Ах вот оно что! — Шеймас внезапно пришел в движение. — Так-так! Я как-нибудь зайду и расскажу тебе, что к чему!

— Блин, ты о чем? — спросил Отто.

Шеймас энергично замахал руками, словно в отчаянной попытке разогнать воздушный десант:

— Нет-нет! Нет! Расскажу тебе, когда выведу всех на чистую воду. Тайна! Но ты будешь первым, кто узнает, будь уверен! А сейчас мне пора. У меня ва-ажная встре-еча. — Эти два слова он протянул, подражая манерному выговору аристократов. Потом расхохотался и наконец, все еще хихикая, зашаркал к выходу.

— Вот же горемыка, — в сердцах буркнул Отто, едва тот скрылся с глаз. — Больнее меня. Ни шиша за душой. Форменное безобразие, мать их растак. — Отто отвернулся, но я заметил, как он большим пальцем утирает слезу. Затем он снова посмотрел на меня. — Ты ее хоть видел? Книгу-то? Собственными глазами?

— Еще нет, Отто. Знаю только с чужих слов. А именно: три тома из коллекции некоего викторианского библиофила. Имеются шмуцтитулы. Местами «лисьи пятна» и отмарывание. В зеленом полусафьяновом переплете, современном изданию. Сторонки под мрамор. Корешки с золотым тиснением. Обрезы с красным напылением. Есть потертости на корешках и по краям обложки; начался износ отстава. Футляр новый, естественно. Все как ты хотел. Говорят, исключительный экземпляр.

«Не будь он поддельным, сам бы взял», — едва не ляпнул я.

— Ничего себе! — вырвалось у Отто. — Ладно, черт побери, девяносто одна пятьсот.

ГЛАВА 4

Разумеется, это была подделка. И впору бы ей быть уже готовой, если б не мелкая техническая сложность с носом моего печатника: тот, видите ли, переборщил, набивая его наркотой. И теперь метался по мастерской, преследуемый (я не мог не рассмеяться, когда услышал) бесами. Не настоящими, конечно, а воображаемыми, всего лишь наркотическим бредом, — но бывает и так, что иллюзорные бесы пугают не хуже реальных.

В результате этого буйства на одну из книг опрокинулась бутылка скипидара. Причем не на фальшивку, а на один из подлинных томов первого издания, которое мы раздобыли (под предлогом возможной покупки), чтобы иметь образец. Не знаю уж, что эти фантомные демоны сотворили с головой моего штукаря, а вот кожаная обложка и впрямь серьезно пострадала от растворителя. И выбор у нас оставался небогатый. Или заплатить владельцу семьдесят восемь тысяч, которые он просил; или снять поврежденную обложку, искусственно состарить ее, чтобы замаскировать дефект, а затем вернуть обратно; или, наконец, изготовить сразу две копии, а злосчастный оригинал выставить на продажу через пару-тройку лет.

Мы выбрали последнее, хотя это сдвигало все сроки; отсюда и мой тур по маршруту Эллис-Антония-Отто. Владелец оригинала знал меня как букиниста, так что его-то я мог без особых хлопот «кормить завтраками», но вот с продажей затягивать не хотелось: вдруг покупатели перегорят или, чего доброго, обнаружат, что на рынке имеется «еще один экземпляр». Спросите любого торговца, и он подтвердит вам: умение продавать — это умение закрывать сделку.

Фальсификация редких книг в корне отличается от фальсификации произведений искусства. Никто ведь точно не знает, каков был первый тираж «Гордости и предубеждения». Допустим, полторы тысячи экземпляров. Куда они все подевались? Книголюбы — известные скопидомы. Предположим даже, что три четверти тиража ушло на разжигание каминов и набивку викторианских кукол, — в любом случае никто не удивится, если на аукционе всплывет еще пара экземпляров, обнаруженных среди мусора на каком-нибудь заброшенном чердаке. Тогда как каждое полотно Тёрнера или Констебла — единственное в своем роде.

Естественно, если книга стоит меньше определенной суммы, подделывать ее нет резона. Этот экземпляр «Гордости и предубеждения» — трехтомник, как и большинство изданий той эпохи. Одни только материалы, нужные для репродукции, состаривания бумаги и переплета, обойдутся в несколько тысяч фунтов стерлингов, и это не говоря о доступе к оборудованию для «музейной» печати. К тому же разных знаний и умений тут требуется уйма, а привлекать к делу много народу — слишком рискованно. Так что приходится искать какого-то гения-универсала, мастера на все руки.

— Какой же я осел, Уильям! Мне так жаль!

Иэн Гримвуд — замечательный художник, скульптор и печатник, и он отнюдь не осел. К сожалению, никто, по крайней мере из состоятельных людей, не разделяет его художественного видения.

— Всякое бывает, — сказал я, расчищая место, чтобы присесть, в его захламленной студии в Фаррингдоне.

Он сидел, потирая бритую башку испещренной шрамами ручищей. Уверен, Иэн не из тех мужчин, которые подкрашивают веки карандашом или тенями, но выглядит он именно так (причем голый череп почему-то лишь усиливает это впечатление).

Его серые глаза блестели, как обледеневший асфальт.

— Лучше бы ты ничего не говорил мне о тех парнях и девчатах.

Он имел в виду «Гоупойнт». Бездомных. Когда я рассказал, на что пойдет моя доля барыша, он вызвался работать чуть ли не даром. Я пытался уломать его — мол, цена, на которой мы сговорились, меня вполне устраивает, — но он и слушать ничего не захотел. Сказал, что и сам когда-то бомжевал. Охотно верю. Он настоящий герой рабочего класса, каковым всегда лишь прикидывался Эллис. В отличие от Эллиса, Иэн переносит свои невзгоды так же терпеливо, как опытный боксер — удары на ринге, а ветеран политических битв — очередную «экономику надежды».

— В том-то и беда с такими затеями, Штын, — сказал я, поднимая руки в воздух. На пальцы налипло что-то вроде краски или пигмента. — Делают из тебя какого-то чертова праведника. Ужас!

Он швырнул мне промасленную ветошь:

— Надеюсь, о моих благодеяниях ты трепать языком не станешь. Мне, знаешь ли, репутация еще дорога.

— Ты ведь не взялся снова за кокс, Штын, а?

— Да ты что! Вовсе это был не кокс, а кристаллический мет. Минутная слабость. Мелкая оплошность. Больше не повторится, Ваша честь. Я серьезно.

— Точно?

— Точно. Моя душа бредет в ночных потемках, Уильям. — Он посмотрел в большие окна своей студии. До переоборудования это здание, построенное в готическом стиле, служило пакгаузом. За мутными стеклами простирались крыши и дымоходы Клеркенвелла. — Люси опять меня бросила.

Опять разбитое сердце! Он любил женщину, которая бросала его примерно раз в три года. Похоже, ей было не по силам жить с гением. В прошлый раз она ушла от него к товарному брокеру. А в позапрошлый — к торговцу вином. А кто был до того, я уж и не помню, но принцип ясен — метания между богемной, хаотичной жизнью талантливого человека и предельным консерватизмом. Через шесть месяцев, тоскливо проведенных в мехах и жемчугах, ей вновь открывались все добродетели Штына и она возвращалась к нему, чтобы, подобно любимой, но заезженной пластинке с психоделическим роком шестидесятых, прокрутиться еще раз.

Мы со Штыном состояли в одном неофициальном клубе — сообществе брошенных мужчин. Мы называли его «Сумрачным клубом» — уж и не помню, откуда взялось это название, вроде бы как-то связано с У. Б. Йейтсом. Был и третий участник — Даймонд Джез, которому дал отставку любовник. Впервые мы встретились три года назад при довольно странных, не сказать чтобы благоприятных обстоятельствах.

Фэй заявила, что она от меня уходит, шестого июля. Эта дата врезалась мне в память, потому что я вернулся с работы раньше времени (да-да, все эти книжные дела — мое хобби, а не основной род занятий), после того как повздорил с одним правительственным чиновником, младшим министром. К счастью для всех нас, я вернулся не слишком рано, успев лишь заметить, как некий смутно знакомый субъект покидает мой дом на Финчли-роуд и залезает в блестящий голубой «БМВ» с откидным верхом. Ну да, знакомый, еще бы не знакомый — его же по телику показывали!

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒