Хелпикс

Главная

Контакты

Случайная статья





Всеволод КОЧЕТОВ 16 страница



Мальчишку затащили в школу, и Клауберг, посчитав, что двигаться дальше, не зная, что же ждет группу впереди, опасно и неразумно, решил допросить его, не партизан ли он и не знает ли, где находятся партизаны, и только после допроса отдать негодяя-поджигателя в руки следственных и карательных органов.

В команде, занимавшейся ограблением русских музеев и церквей, специалистов по таким допросам не было. Поэтому солдаты самым примитивным образом били русского парня по щекам своими увесистыми ладонями, а Клауберг лишь повторял по-русски: «Где партизаны? Где партизаны?» Русский молчал, вместе с кровью выплевывая на пол классной комнаты сломанные зубы. Лицо у него было круглое, под глазами и вокруг носа осыпанное мелкими веснушками (да, да, значит, это уже был март, а не февраль, дело шло к весне: веснушки!); глаза его, желтые, как у зверя, злобно смотрели и на тех, кто бил его, и на Клауберга в черном мундире эсэсовского офицера. Попробуй развяжи руки, отпусти его, он тотчас кинется на своих истязателей, он станет кусаться, вытыкать пальцами глаза.

До того дня Клаубергу еще не приходилось не то что убивать людей, но даже просто бить, вот так по щекам, по щекам. Не считая, конечно, мальчишеских драк – в детстве бывало всякое. Но вот так, безоружного, беспомощного, связанного, полностью зависящего от тебя, – еще нет. Клауберг всегда считал себя в высшей степени культурным человеком, до его понимания не слишком отчетливо доходили теории о высших и низших расах; такое теоретизирование он считал необходимым элементом пропаганды среди простого немецкого народа, но интеллигентных людей оно, по его мнению, не касалось. И он морщился, видя, как старательно хлещут русского парня по физиономии исполнительные солдаты команды. Сабуров – тот просто ушел на улицу. Это и понятно, он русский, у него славянская душа, молодой поджигатель – его соотечественник.

Все шло, словом, так, как и должно было идти, пока Клауберг не вздумал поговорить с парнишкой.

– Глупый мальчик, – сказал он почти отеческим тоном. – Ты напрасно молчишь. Ты совершил глупость – поджег дом, в котором отдыхали усталые люди.

– Вы не люди! – наконец открыл рот все время молчавший русский.

– Кто же мы, по-твоему?

– Фашисты, сволочь! – Парень рвался из веревок, из рук солдат к Клаубергу. Солдаты крепко его держали.

– О, о! – Клауберг еще улыбался, но начинал злиться.– Уж не коммунист ли ты с таких лет, мальчик?

– Не твое дело! – резал словами русский. – Когда вас разобьют, когда тебя будут вешать, собака, тогда узнаешь, кто я такой!

– Молчать! – взорвался Клауберг, забыв о том, что он интеллигент. – Я из тебя сделаю свинячий фарш!

И в этот миг его хлестнуло, ожгло по лицу. Парень плюнул ему прямо в глаза. Клаубергу показалось, что он весь в слюне – в ядовитой, все сжигающей, как та смесь из бутылки. Он не отдавал отчета в своих дальнейших движениях. Рука сама выхватила из кобуры «вальтер» и сама три раза подряд нажала на спуск прямо в эти звериные глаза, в эти веснушки, в эту пасть с распухшими, обкусанными губами…

Да, конечно, это было страшно, это было неожиданно. Клауберг кинулся к своему чемоданчику, за одеколоном, чтобы смыть с лица липкую мерзость – слюну с кровью, от которой было солоно на губах. Солдаты поволокли убитого на улицу. А Клауберг все тер свои щеки, губы, веки, и не было ни малейшего чувства сожаления, раскаяния. Напротив, нарастала жгучая досада на то, что он не смог ответить русскому щенку достойным образом. Ответить же надо было чем-то равновеликим, хотя бы такими же плевками в веснушчатую харю. Клауберга мучило, что по этим конопатым щекам бил не он, а солдаты, что парень ушел от него, ушел торжествующий, последним сказав свое слово, зло, надменно оплевав немецкого интеллигента, немца, представителя высшей расы! Вот где вдруг вспомнилось ему все, что об этих расах говорилось в речах и писалось в газетах. Клауберг не мог найти себе места, он метался в запоздалой ярости. И когда несколько часов спустя Сабуров негромко сказал ему: «Зря ты, Уве, это сделал. Пусть бы этим занимались палачи»,– он заорал на Петера: «Русская кровь заговорила! Все вы такие! Верить вам никому нельзя!» Он, конечно, знал, что неправ, и все равно настаивал на своем, кричал, выходил из всяких рамок достойного поведения.

С тех пор – лиха беда начало – он стал другим. Но другого Сабуров его не знал. Клауберга перевели в район Пскова, туда, где они были несколько дней назад, в Печоры, в деревню Печки. При одной из карательных операций в тех местах, в которой с учебными целями участвовали и его подопечные диверсанты из разведшколы, он застрелил второго русского. Затем был и третий и четвертый… Клауберг стал получать от этих убийств острое, ни с чем иным не сравнимое удовольствие. Его опьяняло ощущение безграничности власти над человеком. Когда у человека связаны руки, когда человек поставлен перед тобой на колени и ты можешь бить сапогом под его подбородок так, что только станет вскидываться с хрустом в позвонках его голова, – это уже не человек. Кто он там – учитель, врач, советский работник? Окончил институт? Университет? Перед тобой он все равно слизняк. Вот я его… раз, раз, раз… и ничего он не может с тобой поделать. Его можно колоть, резать, жечь. Он будет выть, забыв и о своем университетском дипломе, обо всем ином, чем некогда гордился, – об орденах, званиях, степенях. А ты можешь спокойно сидеть перед ним на стуле, и он будет извиваться у твоих ног с перешибленным хребтом.

Это было как страсть к наркотикам, это было во много раз острее их, острее любого алкоголя. Что там коньяк, шнапс, всякое шампанское! Власть, власть, власть над другим, полная, абсолютная – вот вершина пирамиды человеческих наслаждений. В такие минуты кровь бросалась в лицо Клаубергу; возможно, что у него даже повышалась температура, потому что в теле он ощущал нечто вроде конвульсий: весь дергался, руки, ноги совершали непроизвольные движения.

После экзекуций Клаубергу нужен был не один день, чтобы отойти от них, как от сильного похмелья. Какое-то время он жил спокойно, затем вновь начинало нарастать желание испытать острое чувство. Он не ждал, а искал случая повторять все это еще, и еще, и еще, и до чего бы дошел, может быть, до сумасшедшего дома, если бы Германия не была разгромлена. А тогда все и кончилось, надо было спасать себя, сидеть тихо, не шевелясь, в глухих зарубежных щелях…

Нет, в отстроенном заново поселке Чудово того здания – одноэтажной длинной школы со множеством окон – не оказалось. Все было в нем на этот раз по-другому, не похоже на прежнее, и Клауберг знакомого места не нашел. Но он ощущал, как приливала кровь к его лицу и каким жаром жгло лицо от воспоминаний. Он видел перед собой глаза молодого русского звереныша, и вновь из-под погасшего душевного пепла выхлестнул пламенный язык ненависти, острой ярости – все оттого, что последнее слово оказалось за русским, что русский ушел победителем, оставив его, немецкого офицера, человека высшей расы, жить на земле оплеванным, униженным.

Юджин Росс вел машину медленно, давая Клаубергу получше рассмотреть ничем не примечательное русское селение. По улице шли люди, посматривали на машину иностранной марки, чему-то смеялись. Среди них мелькали лица точь-в-точь такие, как то,– веснушчатые, круглые, глазастые, дерзкие. Клауберг ненавидел их всех до бешенства, до красного тумана в глазах.

– Нажмите, Росс, на свои педали, – сказал он, стараясь быть спокойным. – Ничего интересного здесь нет.– Он ни разу не оглянулся на Сабурова. Он знал, что Сабуров за ним следит и если не все, то многое из того, что происходит в его душе, понимает.

В Клауберге еще бушевало, ходило горячими приливами, когда впереди показались купола новгородских церквей. Не «Naugard» было написано при въезде, как помнили Клауберг и Сабуров, а «Новгород», и поселиться им пришлось не в кремлевском тереме с расписными сводами, как было тогда, а в гостинице, в грязноватой, с крикливыми коридорными, но все же вполне приличной, даже с горячей водой, не хуже, пожалуй, чем какое-нибудь привокзальное альберго «Принчипе» в Венеции или «Патрия» в Турине. Только там, в Венеции и в Турине, еще и крыс сколько хочешь, а здесь одни лишь мухи, правда, в изрядных количествах.

Началась работа в Новгороде. Сабуров с Клаубергом отправились в музей, пошли по церквам; мисс Браун бродила по улицам, завязывала знакомства с новгородскими девчонками; Юджин Росс искал кабаки. Того, чего бы он хотел, не было. Нашлись два-три ресторана при гостиницах. Но они ему не понравились своей казенщиной. Кто-то сказал, что пусть мистер иностранец сходит в одну из башен Кремля – там-де открылся ресторан со средневековым колоритом. Юджин Росс отправился на разведку, а затем затащил в старое здание, которое называлось «Детинцем», и всю компанию.

– Если вам не понравится, – сказал он, – я могу, как делают русские, за всех за вас заплатить. А понравится, каждый пусть сам платит. В башне было холодно, темно и тесно. Мисс Браун сказала об этом.

– Средневековье! – Вместо ответа Клауберг пожал плечами. – А чего вы хотели?

– Комфорта, – ответила мисс Браун.– Обычного, нормального человеческого комфорта. А официанта или официантку – как можно скорее.

Посуда в «Детинце» была деревянная – ложки, кубки, чашки.

– Но это же не гигиенично, – опять заметила мисс Браун.

– Средневековье! – теперь уже сказал и Юджин Росс.

– А кому, простите, в конце двадцатого века нужно ваше средневековье! – Мисс Браун рассмеялась.– Притом организованное всерьез. Я бывала в сотнях ресторанов и кафе мира, которые устроены в таких вот башнях, в подземельях, в крепостных стенах. Там все средневеково – стены, полы, балки потолков, двери, окна. Все, кроме комфорта и того, что кладется в рот и при помощи чего это делается. И порядки там не тех давних веков, а современные – быстро, вкусно, предупредительно. А тут – где официант?

– Под Королевским замком в Кенигсберге,– заговорил Клауберг,– был замечательный ресторан «Блютгерихт», «Кровавый суд». Он размещался в подземелье, где была камера пыток. В стенах с тех времен торчали железные кольца, висели цепи…

– Топор и плаха в углу! – с язвительностью подхватила мисс Браун.

– Скелет,– добавил Юджин Росс. – Это чисто по-немецки.

– Нет, топоров и скелетов там не было, – обозлился Клауберг. – А был порядок. Немецкий порядок!

– Новый? – Мисс Браун откровенно смеялась.

– И старый и новый, дорогая мисс. Вот когда вы посидите здесь часок-другой в ожидании пищи, то немецкие порядки вы предпочтете здешним.

Сабуров, как ни странно, испытывал неловкость. Ему было стыдно за все то неумелое, неуклюжее, безвкусное, что окружало их в этой башне, что видели они в ней. Для Сабурова и эта мисс и этот Юджин не были русскими, не говоря уж о Клауберге. Русским, как ему думалось, среди всех них был только он, и вот каким-то странным даже ему самому образом именно он нес перед всей этой компанией и ответственность за скверное обслуживание посетителей и полностью разделял эту ответственность с неумелыми устроителями средневекового ресторана. Права проклятая американка: у них не получилось в этой башне ни средневековья, ни современности. А молчаливый Юджин тем временем разговорился:

– Дали бы мне это дело в руки! Я бы устроил им ресторанчик!… Вот там бы в углу – очаг с вертелами. На них на глазах заказавшего клиента жарили бы – хотите – цыпленка, а хотите – целого барана. В эту бы стену,– он похлопал ладонью по камню,– вмонтировал аквариум с живой рыбой. Желаете, сэр? Рыба вылавливается для вас сачком и тут же поджаривается.

– О, это уже есть в отеле «Хилтон» в Афинах! – сказала мисс Браун.

– Что ж, было бы и в Новгороде, – ответил Юджин Росс. – Этих неповоротливых, злобных женщин я бы, конечно, заменил другими, приветливыми, хорошо воспитанными. – Он расписывал и расписывал, и действительно ресторан в старинной башне обретал в его описаниях весьма привлекательные черты.

В последующие дни Сабуров больше не искал развлечений. Вместе с Клаубергом они составили для Юджина Росса список объектов для съемки. В главном куполе Софийского собора Сабуров старался рассмотреть Вседержителя и его сжатую в кулак руку – то, о чем когда-то ему рассказывал доктор Розенберг, как шпаргалкой, пользуясь книгой русского князя Трубецкого, и что не раз видел и сам Сабуров в военные годы. Но фреска сильно пострадала после того, как специальная команда эсэсовцев содрала с куполов собора золотую обшивку, и трудно различались там, в высоте, ее остатки.

– Существует предание…– начал он, обращаясь к сопровождавшему их сотруднику музея.

– Да, – понял тот, – существует. Вернее, есть два предания. Одно, о котором вы хотите сказать, – о том, что как ни старались древние живописцы написать благословляющую руку Пантократора, она все равно складывалась в кулак. Дескать, Русь сильна своей сплоченностью. А второе предание… Вы видели, на кресте главного купола сидит голубь? Он громадных размеров. Это снизу он такой маленький. Так вот, по преданию, стоит лишь голубю покинуть свое место – и Новгороду конец. Но голубь по милости господ гитлеровцев в минувшую войну покидал свое место, а Новгород-то!… Какой город стал! Вам нравится наш Новгород?

– В целом – да, конечно,– ответил Клауберг. – Красивый город.

– Если бы вы видели, что натворили здесь гитлеровцы! Выйдемте на волю.

Вместе с сотрудником музея они вышли из собора. Во дворе Сабуров увидел знакомое крыльцо, знакомые двери, которые вели в Грановитую палату, где некогда было казино немецких офицеров.

– Что в этом здании? – спросил он.

– Если вам захочется, мы потом можем зайти и туда,– сказал сотрудник музея. – Там Грановитая палата, в ней хранятся ценности Новгорода. Евангелия в серебре и золоте, предметы церковного культа из драгоценных металлов и камней. Прекрасные вещи. Видите, милиционер у входа? Охраняет палату, как Госбанк. Так пойдемте на площадь! Вот перед вами памятник Тысячелетия России! Сколько фигур из бронзы! Ценность какая! И все это было разломано, разобрано. Когда наши вступали в Новгород в сорок четвертом, фигуры эти валялись вот тут, тут, вокруг, в снегу. Их готовили к отправке в Германию…

Он мог бы об этом и не рассказывать. Те, кому он рассказывал, как раз и занимались разборкой дорогого русскому народу сооружения. Точнее – один из них, Сабуров, поскольку Клауберг в те дни был в Пскове и готовил к отправке в Германию ценности Псково-Печорского монастыря. Сотрудник музея прав: памятник Тысячелетия России было решено отправить в Германию. Одного боялся тогда Сабуров, – что там его расплавят на металл. Для немцев русский памятник иной ценности составить не мог. Лишь медь да бронза, а никакое не тысячелетие великой Руси. Для него же, Сабурова?… Он еще полсотни лет назад слышал рассказы отца, который вместе со своими родителями приезжал в Новгород из Петербурга на торжественное открытие этого замечательного творения скульптора Микешина. Торжества, по словам отца, были пышные, шумные. Подумать только – тысяча лет России! Пусть это не два с лишним тысячелетия Древнего Рима или Древней Греции, чем там, на Западе, так хвастаются, но и тысяча лет – это не две недели. У России была славная история, была своя удивительная культура, был свой чрезвычайно ценный вклад в мировую культуру. Бот здесь, в Новгороде, советские археологи откопали мостовые и водопровод, канализацию шести-семисотлетней давности. И письменность древние новгородцы имели. Пусть не на папирусах – на бересте, но имели. Нет, нет, Россия щи хлебала совсем не лаптем. И очень жаль, что неуклюжие люди там, в старой кремлевской башне, весьма неумно поддерживают западные басни об обратном и подсовывают именно лапоть.

Да, ломали, разбирали, демонтировали памятник, а он снова целехонек. Как был, так и есть.

Весенний день угасал, вечерело. Распрощались с любезным сотрудником музея, договорились с ним весь следующий день посвятить осмотру коллекции икон в музее, и в гостиницу возвращались окружным путем, по берегу Волхова.

– Помнишь, тут водолазы работали? – Клауберг кивнул в сторону реки. – Колокола искали. И не нашли. Того информатора, кажется, вздернули за ложное сообщение. А он говорил правду, утверждая, что колокола затоплены в реке. Теперь, видишь, их оттуда достали!

В Летнем саду, на горке, слышался веселый шум, звучал смех, раздавались крики. Они поднялись. На горке была устроена танцевальная площадка. И на ней… Трудно было даже глазам своим поверить… Задрав юбку, на площадке откалывала наипоследнейший американский танец – кто? Мисс Браун! Партнером у нее был старательно повторявший за нею все ее дрыгания пучеглазый парень с челкой до бровей, в красном свитере и выцветших джинсах. Зверская музыка гремела в портативном магнитофоне, который всюду таскала с собой мисс Браун.

Вокруг танцующих теснилась толпа молодежи, особенно много было девушек. Все они старались повторять и запоминать то, что показывала иностранка. При этом мисс Браун, отлично владевшая русским языком, делала вид, будто бы говорит на нем очень скверно, с ужаснейшим акцентом.

– Милии мои,– коверкала она,– это самий модни данц. Он ишшо толка ин Америка. Бат я вас любит, бикоз показывай, шоу, шоу!

– Идиотка, – сказал Сабуров. – Она все провалит. На нас обратят внимание. Надо ее остановить и увести отсюда.

– Не надо. – Клауберг удержал его за локоть. – Она много о себе думает. Америка превыше всего! Она дала мне понять, что у нее свои дела и чтобы я в них не вмешивался. На здоровье! Пусть русские даже ее вышлют. Я буду только рад. И этого болвана могут высылать, который пьет и жрет целыми днями. Машину и мы с тобой знаем. А сделать снимки нам помогут русские. У них есть прекрасные мастера этого дела. Так что пусть, Петер, она идиотничает. Это ее собачье дело.

 

 

Спада всем своим поведением подчеркивал полнейшее равнодушие к тому, что делает Лера, чем она занята, куда ходит, с кем встречается. Он тоже стал возвращаться домой не как прежде – после службы, а когда придется, иной раз и далеко за полночь.

– Тебе же все равно,– ответил он ей на одно из ее замечаний по этому поводу. – Ты завела себе свою компанию, тебе круг моих друзей не интересен. Ну, а мне он интересен, мне он необходим.

– Не поступишь ли ты так,– сказала Лера, усмехаясь, – как поступил один тип не то из Йемена, не то из Кувейта, который нашу, вышедшую за него замуж в Москве студентку-комсомолку продал одному из местных князьков в гарем? Ты человек расчетливый – все лишние деньги в дом.

– На вас, русских, таким путем не заработаешь,– зло ответил Спада.– Вы слишком неквалифицированны как женщины.

Это было уже обидно хотя бы потому, что он старался обидеть. А зачем? Почему?

Все чаще и чаще приходили к Лере мысли о том, что она оказалась глупой девчонкой, что она ошиблась, грубо, нелепо ошиблась, поддавшись поверхностному, налетному чувству, дав увлечь себя этому, в сущности, мелкому, пустому человеку. Если задуматься, то не он, не его личность увлекли ее тогда. Нет, конечно. Хотя, по правде говоря, своими мягкими манерами Спада выгодно отличался от ее сверстников: он умел продемонстрировать и подать свою воспитанность так, что это производило впечатление. Что там ни говори, а на фоне готтентотских, студенческих выкриков типа «железно», «до лампочки», «элементарно», «хохма» и всяких подобных речь Бенито Спады, его разговоры привлекали своей содержательностью, интеллектуальностью. Это теперь она стала понимать, что содержательности в нем никакой и нет – все из книг, и ничего своего, а его интеллектуальность – одна видимость интеллектуальности. Но тогда, в Москве… Что ж, она увлеклась, да. Но все равно, все равно, говорила себе Лера теперь, это увлечение не было любовью, оно и было только увлечением; был интерес, было девчоночье любопытство, влекла возможность увидеть иную, новую, непохожую жизнь; причем нисколько в то время не думалось о том, что иную жизнь не просто посмотришь, не просто увидишь, а получишь ее навсегда. И вот она, эта иная жизнь, была увидена, посмотрена и сегодня исчерпывалась, приходила к концу.

Родители Спады хранили строгий нейтралитет. Они видели, что у их сына с невесткой что-то неладно, но ни во что не вмешивались, даже ни о чем не расспрашивали ни его, ни ее.

Напряженность в семье нарастала еще и потому, что в городе, как, впрочем, и во всей Италии, было неспокойно. Из буржуазных газет узнать что-либо определенное было трудно, они пестрели самыми противоречивыми сообщениями. Но Чезаре Аквароне хорошо разъяснил Лере обстановку. Дело в том, что итальянцы – имеется в виду трудовой народ страны – остро недовольны тем, как их правительство все глубже и глубже втягивает Италию в натовские планы. «Французы вырвались из этой паутины, генерал де Голль оказался достаточно прочной личностью. У нас таких личностей нет, наши правители непатриотичны и покорно, как кролики в пасть к удаву, идут навстречу планам американцев, стремящихся место строптивой Франции заполнить в НАТО услужливой Италией. А мы, между прочим, тоже не пешки, мы не желаем этой темной игры».

Все лучшие гостиницы Турина были заняты в эти дни летчиками НАТО – американцами, моряками НАТО – тоже американцами, связистами НАТО – и те носили форму армии США. Они толпами шлялись по улицам, сидели в кафе и в барах. Военная организация Атлантического пакта проводила на севере Италии свои массовые мероприятия.

Рабочие, часть служащих и интеллигентов стали появляться у гостиниц с плакатами, надписи на которых с полной ясностью свидетельствовали о том, что итальянский трудящиеся были бы рады, если бы натовские гости соблаговолили как можно быстрее вернуться к себе домой, туда, откуда приехали. На улицах усилились наряды полиции, карабинеров; говорили, что уже и армейские части подтянуты к окрестностям Турина.

– Бенито, ты чувствуешь, что происходит? – спросила Лера в один из таких дней.

– Ничего особенного. У нас в Италии любят подымать шум. Это у вас считают, что чем тише, тем лучше. А у нас чем больше шуму, тем демократичнее. Ничего особенного.

– Но натовцы-то съехались, это факт!

– Как съехались, так и разъедутся. Туринцы на них только заработают. У господ американцев достаточно зеленых бумажек, оставят их в гостиницах, в барах, ресторанах, в магазинах.

– Тогда почему же народ волнуется, ваши рабочие?

– Это твои закадычные друзья, сама у них и спрашивай.

– А тебе они разве не друзья?

– Блестящая советская демагогия, мадам! – воскликнул Спада. – Вы все мерите интересами рабочих и колхозников. Надоело! Человечество идет вперед. Времена марксовых изысканий и теорий миновали. Это было сто и более ста лет назад. Сейчас в науке и в технике никто не обращается к Архимеду и Галилею, к Джеймсу Уатту и Маркони при всем почтении к тому, что они некогда совершили. Даже Резерфорд позади, даже ваш Курчатов. А в науках об обществе вы застыли на Марксе, на Энгельсе, на Ленине… Рабочие, о которых вы кричите, давно перестали быть единственным революционным классом. Революции сегодня происходят всюду: в странах Африки, Азии, даже Америки,– и что, может быть, их там совершают рабочие? Ерунда! Там…

– Если социалистические революции, то да: и рабочие и крестьяне… А если это дворцовые и военные перевороты, где хунты, генералы и полковники, то таких «революций» по десятку в год можно совершать. Это не социалистические революции…

– …о которых Ленин говорил, что они да здравствуют! Да, да, знаем. Дико, слышишь, дико представить себе, что у нас в Италии, в стране тонкого художественного вкуса, в стране передовой науки и техники, власть может оказаться в руках рабочих, в руках батраков Сицилии и Сардинии. Это же некультурные, темные люди, которых долгими годами надо просвещать. Могу ли я, окончивший два высших учебных заведения, подчиняться таким правителям? Вы же сами ощутили, что это нонсенс: с ростом культуры даже у вас поняли, что так называемая диктатура пролетариата свое отжила. Вы ее отменили, дорогая. А мы и устанавливать не будем. Как-нибудь обойдемся без нее.

В дверь позвонили. Отворить пошел Спада. На лестничной площадке перед ним стояло трое попыхивающих сигаретами людей.

– Компаньо Спада, – сказал один из них.– Мы из партийного комитета. Завтра решено всем выйти на улицу. Надо показать этим натовцам, да и правительству тоже, всю нашу силу. Мы приглашаем и вас.

– Начнем в десять утра, – добавил второй.

– Хорошо, хорошо! – поспешно закивал Спада, – Спасибо, что сказали. Но…– Он замялся.– Могут быть неприятности.

– Ничего. У русских в семнадцатом году неприятностей было больше, да они их не испугались.– Все трое рассмеялись и, так смеясь, стали спускаться по лестнице.

– Вот видишь,– сказала Лера, когда дверь за ними была закрыта,– и не обойтись без рабочего класса. Это же были рабочие, я вижу.

– Положим, тот маленький, который ничего не говорил, совсем не рабочий, он официант из ресторана, я их всех здесь знаю. А что касается «не обойтись», так обойдемся, дорогая.

– Как же?

– Очень просто. Я с ними завтра никуда не пойду.

– Но ведь это же, наверно, партия так решила – выйти на улицы, устроить антинатовскую демонстрацию?

– Ну и что же? Кто решал, тот пусть и идет, а я не решал. Ты что, смеешься! Там голову могут дубинкой проломить. А то и пулю в лоб всадят. Это не для меня. Я против таких методов. Я не руки и не ноги. Я голова, мысль, интеллект.

– Но ты же состоишь в партии! Зачем ты в нее тогда вступал?

– А я в любую минуту могу пойти и заявить о выходе из нее.

Лера годами изучала историю партии у себя на родине. Необыкновенно далекими казались в ту пору события, о которых шла речь в книгах,– непредметными, незапоминающимися. Особенно расплывчато для нее было время после поражения революции 1905 года: какие-то отзовисты, ликвидаторы, примиренцы, газета Троцкого, почему-то тоже называвшаяся «Правдой». Августовский блок – блок кого, почему? Пражская конференция – историческая, положившая конец разброду и шатаниям. Как положившая? Какому разброду?

И вот перед нею будто бы овеществилось далекое и, думалось, абстрактное. Перед нею воочию сидит ликвидатор, типичный ликвидатор, который разуверился в революционной силе рабочего класса. Он жаждет только легальных, только парламентских форм революционного движения. А революционное ли оно тогда? Нет, нет и нет. Потому-то Ленин с такой пылкостью, яростью, убежденностью и сражался против ликвидаторов, против троцкизма, против Троцкого, вокруг которого роились все они – и ликвидаторы и примиренцы по отношению к ликвидаторам. Сколачивая августовские и иные блоки, они чуть не погубили партию. Потому и оказалась Пражская конференция на самом деле исторической, что большевики порвали тогда со всей этой псевдореволюционной братией, отстояли, спасли чистоту революционных идей.

– Нет, друг мой, ни Маркс, ни Ленин нисколько не устарели и сегодня,– сказала Лера спокойно.– Я вижу это на живых примерах Италии. На твоем примере вижу.

– Да, конечно. Я понимаю,– догадываюсь! – закричал Спада. – По твоей терминологии я ликвидатор, да, да? Оппортунист, ревизионист?

– Ты сам это сказал. Сам почувствовал.

Назавтра Спада не встал с постели. У него болела голова, была температура тридцать семь и две.

Лера сказала, чтобы он накормил Толика, оделась и ушла. День был солнечный, весенний, солнце грело, а ветер с гор нес утреннюю свежесть. По вымытым весенними дождями камням и асфальту улиц шагалось удивительно легко. Лера шла к тому пункту сбора, который вчера назвали посланцы партийного комитета. Очевидно, направляясь туда же, то ее обгоняя, то равняясь с нею, то отставая, шли и другие люди, и чем ближе к месту, тем гуще, внушительней становилась толпа.

На большой площади с памятником посредине Лера растерялась. Она не знала, к кому обратиться. Но обращаться, видимо, ни к кому и не надо было. Разве в этом дело! Важно, что в такой день она с ними всеми, с рабочим классом Турина, с итальянскими коммунистами.

Было еще минут сорок десятого. Люди развертывали транспаранты с надписями против натовских сборищ, против морских американских баз в Италии, против ракетного оружия. Среди этих надписей можно было прочесть и надписи против агрессии во Вьетнаме. В огромном скоплении народа шли всякие разговоры, раздавался смех, слышались шутки. Лере даже показалось, что она в Москве перед первомайской демонстрацией.

И плакаты такие же, и люди такие же, и солнце, и ветер. Но только вот группы полицейских и карабинеров по краям площади нисколько не напоминали московских милиционеров, сдерживавших мальчишек, которые пытались прорваться к Красной площади. Нет, у полицейских тут были винтовки и пистолеты с заложенными боевыми патронами. Поглядывая на них, Лера ощущала тревожный и вместе с тем радостный холодок в спине. Такое ей всегда казалось ушедшим в далекое прошлое, оно досталось дедам, отцам, матерям. Дети могли им только завидовать. И вот она сама, как в сказке, перенеслась в годы развернутых красных знамен, демонстраций протеста, массовых выступлений народа, заряженных винтовок и пистолетов полиции. Злобный Спада, это Маркс, это Ленин вывели тысячи туринцев на улицу сегодня, а не ты, вообразивший себя чьей-то мыслью, чьим-то интеллектом!

Появились люди с повязками на рукавах, стали организовывать колонны, началось движение колонн по улицам. Взвились флаги над ними. Лера увидела десятки дорогих ее сердцу эмблем на транспарантах – скрещенных молотов и серпов.

Демонстрация текла по Corso Unione Sovetica, по проспекту Советского Союза, до главного вокзала железной дороги, до пересечения с проспектом Виктора-Эммануила II. Колонны проходили мимо гостиниц, занятых натовцами, люди скандировали свои требования, слитным криком повторяя то, что было по-итальянски и по-английски написано на транспарантах. И всюду их сопровождали полицейские и карабинеры, пешие и конные, особенно густо расположенные как раз возле тех гостиниц.



  

© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.