Следы на камнях

Следы на камнях

Следы на камнях.… И тёмными письменами ложится на путь твой призрачный свет луны.… И ветер в скалах…

Смотришь в пустое пространство и видишь, как, извиваясь, уходит двойная цепочка следов, и тогда понимаешь, как трудно быть выбравшим одиночество…

Наверное, следует писать о чём-то простом, земном, настоящем, выбирая среди фабул повседневной жизни, которые бывают иногда страшнее и нелепее любой выдумки. Но легла прочитанная однажды книга и осталась в душе: книга ни о чем. Книга о настроениях и состояниях писавшего. Думаешь о ней, вспоминаешь и понимаешь, что только такие вещи - вечны. Вечны своей простотой и способностью оставаться в памяти даже тогда, когда сюжеты Великих Классиков уже основательно подзабыты, и из всей их философии осталось ощущение чего-то малопонятного, вызывающего образ бормочущего над книгами старика в халате, ночном колпаке и шлёпанцах на босу ногу.

Поэзия тоже почти забылась. Впрочем, не вся. Если есть что-то, напоминающее чистую радость от первого прыжка в холодную речную воду, первого глотка из лесного звенящего родника, первой встреченной зари у костра.… Эти строки останутся, будут надоедливо всплывать на периферии сознания, скорее, в виде странного ритма, чем напечатанных слов, увиденных, прожитых, понятых, и потому накрепко врезавшихся в то ли в мозг, то ли в душу, то ли в неизвестную область, красиво названную психологами подсознанием…

Вот так вот. Смотреть на небо в ночную пору, видеть мириады звезд, желать улететь в это небо и никогда не возвращаться… А смотрели ли вы когда-нибудь в ТАКОЕ небо? В тихую ясную ночь, когда видны все звезды, даже те, чей свет ещё не дошёл до нас, и те, что погасли миллионолетия назад, кожей чувствовать их холодное, сияющее мерцание, будто кто-то легонько царапается по ней? Смотреть на них, досадуя на ветви деревьев, что заслоняют чистое ночное небо… Желать взлететь и стать ещё одной звездой, чтобы также, как они, мерцать загадочно и улыбаться, мягко и таинственно, тем, кто внизу. Видели ли вы хоть раз такое небо?…

Пусть. Я его видела. Волшебство ночи…

Следы на камнях.… Куда они приведут? Тёмен и далёк путь, горькой полынью заметает его, пылью засыпает ветер со скал.… И срывается с обрыва камень…

Слышишь, плачет? Кто-то тихо так, жалобно, ну чисто ребенок, словно боится разбудить кого.… Давай придумаем, кто это может быть? Не хочешь? Говоришь, кажется? Когда кажется – крестится надо. Но я-то всё равно слышу. Кто-то на скрипке играет. Тихо, светло и грустно. Мальчик-скрипач, и скрипка у него старая, верно, от кого-то из родственников, отца, или деда. Или куплена в комиссионке. Как они сейчас, "second hands"? По-умному — "вторые руки", в смысле, буквально.

Он играет на ней, хотя вместо этого ему, может быть, хочется пойти погулять. Ты не знаешь, какая на улице погода? Наверное, солнечно и сухо, и небольшой ветерок, специально, чтобы остужать разгоряченные бегом и играми мальчишечьи головы. Но и тебе, и мне лень подходить к окну, а тяжёлые и тёмные наши портьеры мы задернули ещё вчера, чтобы не видеть злобной ухмылки полной луны.

А может, ему хочется почитать книгу. Какие книги он любит? Наверняка те, где смелые и добрые люди идут навстречу страшным опасностям и ужасным приключениям, побеждают природу и злых негодяев. Или ему нравятся книги волшебные, полные тайн, магии, с зачарованными принцессами… или сокровищами. Или и теми, и другими. Где победитель — непременно на белом коне и с большим мечом… Да отложи ты свой дурацкий детектив! Лучше послушай… Поздно. Он перестал играть. И я теперь так и не узнаю, кто он. Ой, посмотри… Там, за облаком – дракон… нет, не облако похоже на дракона… Дракон… Ну что ты мне опять про игру света и тени! Как будто! Он же живой, настоящий, а ты…

Следы на камнях… И тень ложится от скал, и раненым зверем воет в ущелье ветер… Здесь пустынно и холодно. Только звук падения… но он всегда одинаков, сорвалась ли песчинка или человек…

Стучит в окно. Опять. И снова. Я знаю, это ветка черёмухи, что растёт около дома. Она всегда стучится, но я её не впущу. Потом не выживешь. Опять же, дедушка домовой обидится: нечего всяких с улицы в дом звать-приглашать. Как бы потом без дома не остаться.

Домовой живёт у меня уже давно, следит за порядком, ну и нечисти всякой житья не даёт, гоняет. Кикимору ту же. Раньше она всё зелёный мох по углам разводила, валяться ей на нём нравилось. А по углам, потому что стеснялась. Робкая была. Дедушка её под черёмуху-то как раз и выгнал, там от неё, говорит, пользы больше, хоть дереву мхом своим вымерзать не даст. Теперь она по ночам, бывает, жалуется, в дом просится. А в доме ей делать нечего, сырость по углам разводить. Мох-то, он воду любит. И тянет. А дому сырость не нужна, не то плесень всякая разведется, жучки-древоточцы. Ну, дедушка-то, он лучше знает, он дому хозяин.

Опять же, банника приструнил, не шалит больше, а то прежде, бывало, баня чуть по брёвнышку не раскатывалась, про шайки-лейки-веники я уж и не говорю. Баня только потому и стояла, что иначе баннику жить было бы негде. А я все по соседям мыться да париться бегала.

Теперь-то любо-дорого посмотреть: и баня, как новая, и вымыта, и ковшички-леечки сухие да чистые стоят, и венички все подвязаны.

Дедушка и за скотиной смотрит, с лешим договорился, так мою коровёнку и двух овечек лешачонок теперь пасёт. Вся деревня завидует: и сыты домой приходят, и волки их не пугают, и мне заботы: утром да вечером подоил, и молока в ведёрке на два пальца больше, чем у деревенских.

Вот такой у меня дедушка домовой. А кто не верит – приходите в гости: в баньке выпарю, молоком парным напою, пирогами угощу, спать на постельку мягкую, теплую положу. И не разбудит никто: кот у меня тоже хороший, всех мышей распугал, а норы их кикимора мхом заткнула.

… А черёмуху все-таки не впущу…

Следы на камнях… И дорога змеится-извивается среди камней-валунов… Хмурится небо… Завтра опять будет дождь. И стервятники кружат всё ниже, ниже, углядев кого-то на серой спине дороги…

Для начала – заставить себя встать. Подняться с дивана, побрести на кухню, грустно заглянуть в холодильник, в очередной раз убедиться, что в нём нет ничего съедобного, кроме пожелтевшего творога и банки со странно-зеленоватого оттенка молоком, поставить чайник.

Выгрестись с кухни, убрать, в конце концов, с дивана одеяло в шифанер, небрежно скатать в комок сбитую за ночь простынь. Вообще-то, стелю я её нормально, просто сплю беспокойно.

Сесть за стол, встать, бродить из угла в угол по комнате, найти бумажку, ручку. Снова сесть и тупо пялиться в стоящее на столе зеркало на растрёпанные со сна волосы и хмурую невыспатую физиономию с тёмными кругами вокруг глаз. Минут пять. Или больше.

Закинуть на стол ноги, потому что так хочется, и снова разглядывать себя в зеркале, пытаясь сделаться самокритичной и самодостаточной. Не выходит.

Скинуть всё лишнее со стола (в том числе – ноги), обругать себя за ненаписанный курсовой, глядя на часы – понять: блаженство, как и всё другое, имеет свойство кончаться.

Изорвать бумажку, на которой за это время появилось пять слов. Идти искать другую, смахнув обрывки на пол. Когда я одна, я имею нахальство забывать о хороших манерах.

Понять, что при открытой форточке и хорошей погоде одеваться мне не хочется, и шататься по дому в трусах и майке. Искать расческу тоже не хочется.

Потратить ещё пятнадцать минут на поиски нового листа бумаги, критически отбрасывая то, на чём уже что-то есть, белую и разлинованную бумагу, прямую и косую, найти, наконец, тетрадный лист в клетку, и ещё десять минут потратить на всё вышеизложенное…

Зима 1999г.