Страшило дьявольское»: Антихрист глазами средневековых авторов

«пестрый зверь рысь»:

Антихрист в средневековой иконографии

УДК
993, 5527, 433

Antichrist is the key figure of the apocalyptical prophecies, the last and the main enemy of the Church. In the East and the West of Christian world the sinister “son of devil” drew attention of many authors and painters. Since the first centuries A.D. there have appeared different ideas about the nature and appearance of the Enemy. The iconography of Antichrist has embodied an array of variable interpretations. He was depicted as a seven-headed monster, dappled Beast, seductive young man, imperious ruler. His visual images include gestures of sorrow, triumph, fury, desperation or fear. In Russian icons, frescos and miniatures multiple figures of Antichrist spread rather late, starting from the second half of the XVI^th century. The article is focused on the semiotics of these diverse images. In the first part, which is published in this number, the author reviews Muscovite Rus' eschatological tradition and early Christian texts that have influenced Russian iconography of the Enemy.

Ключевые слова: Средневековье; иконография; семиотика; агиография.

Key words: Middle ages; iconography; semiotics; hagiography.

E-mail: antonov-dmitriy@list.ru

лицевом сборнике XVIII века, на обороте 391-го листа, помещена очень странная фигура. Она расположена в самом центре миниатюры и доминирует на изображении. Это царь, одетый в красную мантию, с короной из красных и голубых лепестков на голове. За его плечами расправлены большие разноцветные крылья. Царь склонился и изрыгает изо рта нечто, напоминающее камни, на стоящих внизу бесов. Сзади ангел поднимает обнаженный меч, а подпись разъясняет читателю, что «ангелъ Господень повелениемъ Божиим хощет Антихристу главу отсещи, положивъ на краи земли»[1].

В средневековой иконографии Антихрист – персонаж с удивительно подвижной, вариативной иконографией. Его образы часто поражают неожиданными решениями. В этом он уступает, пожалуй, лишь сатане и бесам, которые в христианском искусстве предстают в бесчисленных масках и личинах. Такое многообразие объясняется напряженными эсхатологическими ожиданиями, которые пронизывают культуру Средневековья. И на Западе, и на Руси Второго Пришествия ждали в связи с самыми разными событиями. В грешных правителях, отступниках и еретиках видели «предтеч» Антихриста. В Церковных расколах, эпидемиях и войнах угадывали признаки скорого конца света. Визуальная традиция зрелого и позднего Средневековья вполне предсказуемо наполнялась образами «великой» и «малой» (посмертный Суд) эсхатологии.

Если в древнерусской иконографии демонологические и эсхатологические мотивы были редки, то искусство второй половины XVI–XVII веков активно обращается к теме загробных мук, посмертного и Страшного суда. Помимо сатаны и бесов, «героями» множества композиций становятся персонификации сил тьмы и персонажи Апокалипсиса: Смерть, Ад, Зверь-Антихрист, Змей-сатана и Зверь-Лжепророк, Гог и Магог, народы-псоглавцы, «прузи» (саранча с человеческими лицами и хвостами скорпионов) и др. На исходе русского Средневековья образы демонических сил стремительно завоевывают пространство храмовых и книжных изображений[2]. В XVIII веке визуальная демонология продолжает развиваться в старообрядческой среде[3].

Безусловно, такая «драматизация» иконографии множеством нитей связана с культурными процессами и социальными катаклизмами XVI–XVII веков. Однако визуальные образы – не калька и не зрительный «слепок» тех или иных исторических явлений. Средневековое искусство не только отражает религиозный климат эпохи, но и само воздействует на него, формируя ментальный образ невидимого. Визуальный язык всегда перформативен, нацелен на практику. Приемы, которые использовали древнерусские мастера, находили самое разное отражение в культуре и зачастую влияли на тексты. Это могло происходить, по крайней мере, несколькими способами.

Змей с женской грудью,
или как верно «читать» средневековый образ

Примеров, когда визуальная традиция оказывала воздействие на средневековую книжность, немало. В древнерусских произведениях можно встретить прямые «цитаты» из иконографии и аллюзии, которые по более сложной траектории соотносятся с визуальным образом. Наконец, некоторые описания были основаны на неверной «дешифровке» иконографических знаков. Последние случаи особенно интересны.

На древнерусских иконах с библейской сценой «Пророк Даниил во рву львином» иконописцы часто представляли двух зверей, лаконично отображая идею множества. Этот прием рикошетом отразился в текстах. Как заметил А.И.Кирпичников, если раньше авторы часто говорили о семи львах, то впоследствии, ориентируясь на изобразительную традицию, некоторые стали упоминать двух зверей[4].

Еще один пример буквального и, следовательно, не вполне корректного считывания образа можно найти в оригинальном памятнике второй половины XVI в. – письме игумена Снетогорского монастыря Корнилия своему сыну, попу Ивану. Отговаривая его от вторичной женитьбы, желая устрашить и вразумить, игумен описал «историю» дьявола и создал, по сути, краткий демонологический трактат (совершенно необычный жанр для древнерусской книжности). Корнилий использовал не только библейские рассказы, но и сюжеты западноевропейской визионерской литературы[5]. Среди прочего, речь идет здесь о змее-искусителе, в которого вселился дьявол, чтобы соблазнить Еву в раю: нечистый нашел «Избранную змию от некоего рода змиина, лице имущу девиче, и подвиже глаголати язык ея ко Евзе…»[6] (курсив мой. – Д.А.). Столь необычная идея – змея с женской головой – скорее всего, основана на буквальном прочтении визуальной композиции Грехопадения.

Сцена искушения Адама и Евы в Эдемском саду, у Древа познания добра и зла, была популярным сюжетом миниатюр, икон и фресок. В Священном Писании змей упомянут как мудрое животное, которое обмануло Еву и было наказано Богом за содеянное (Быт. 3:1-15). В христианской мысли это трактовалось так, что сатана либо вошел в змею, либо преобразился в нее («видевъ же диаволъ, яко почести Бог человека, позавидевъ ему, преобразися въ змию…»)[7]. Обычно змей, висящий меж ветвей или протягивающий Еве яблоко, представлен в виде простой змеи[8]. Однако часто встречаются и более сложные образы, которые срывают с искусителя маску и позволяют разглядеть под ней дьявола.

В средневековых европейских рукописях в сцене искушения можно увидеть гибрид змея и женщины: чешуйчатое тело оканчивается головой с длинными распущенными волосами, в женском платке или шляпе. Синкретический образ акцентирует мысль о том, что искушение пришло в мир через Еву[9]. Иногда на ветвях Древа познания добра и зла изображалась фигура женщины со змеиным хвостом[10] или такая же женщина, во весь рост, помещалась на его стволе, раскинув по ветвям руки, будто символизируя своеобразное анти-Распятие[11].

Аналогичный прием использовали древнерусские иконописцы. На многих иконах и миниатюрах тело змеи оканчивается безбородым человеческим лицом, напоминающим женское[12]. В отдельных случаях эта визуальная параллель (змей – Ева) выражена еще ярче: у змеи видны не только женское лицо и волосы, но и обнаженная грудь[13]. Такой гибрид иногда напоминает русалку – девушку с рыбьим хвостом, какой она известна в романтической традиции XIX–XX вв.[14] Реже у змея появляются человеческие руки или темные крылья – знак, выдающий в нем падшего ангела [15].

Змей-искуситель с женским торсом. Справа: фрагмент английской миниатюры XIV в. Вверху: фрагмент русской миниатюры XVIII в.

Суггестивный потенциал визуальных образов в Средние века был достаточно силен. Он, в частности, способствовал «эмансипации» многих аллегорических фигур-персонификаций (как Смерть и Ад) от породивших их текстов и контекстов, в результате чего они превращались в самостоятельных героев иконографии. Нередко отдельные мотивы, образы или элементы, возникшие в пространстве искусства, проникали в книжность и народную культуру (так, облик бесов в разных описаниях, зафиксированных фольклористами, часто генетически восходит к древнерусским визуальным типам)[16]. Посчитав, что девичье лицо змея-искусителя – не маска сатаны, а «биологическое» свойство той самой змеи, в которую вселился дьявол, игумен Корнилий, вероятнее всего, оказался под воздействием убеждающей силы образа[17].

Помимо таких случаев, в книжности известны и прямые «цитаты» из иконографии. Их легко найти в агиографических памятниках. Если лицевые и толковые Подлинники указывали иконописцу, как следует писать того или иного святого, то создатели житий, в свою очередь, утверждали, что святой явился человеку именно в том облике, в котором он представлен на определенной иконе («И видехъ умныма очима чудное видение: Господа Бога ветхи денми, яко же описуютъ иконописцы…»)[18]. Такие же отсылки к визуальным образам можно встретить в речах простых людей, которые давали показания по делам о колдовстве. Так, в 1754 году на следствии в Сыскном приказе 80-летний мельник, колдун и заклинатель бесов Марк Тихонов сын Холодов из подмосковной деревни Новленской, показал, что видел демонов в человеческом обличье, в образе коровы с одним рогом, а также «в подобии таком, как печатаются на картине о Страшном суде Христове»[19]. Образ однорогой коровы мог быть вдохновлен иконографией «Плоды страданий Христовых» (распространилась с 1682 г.), где дьявол представлялся с коровьей головой[20]. «Как на картине…» – значит в облике тех антропоморфных и звероподобных существ, которые населяют иконы, фрески и гравюры Страшного суда XVII–XVIII вв. Бесы являются колдуну такими, какими он привык их видеть, а ссылка на иконографический образ избавляет от необходимости описывать их в деталях.

Говоря об аллюзиях и различных случаях обыгрывания визуального образа в книжности, можно вспомнить, как авторы в разном контексте упоминали хохлы или остроконечные шапки врагов – еретиков, грешников, захватчиков. Такие прически или головные уборы явно соотносили их с демонами византийской и русской иконографии (см. ниже). Здесь не стоит разбирать эти примеры[21]. Как уже видно, визуальные образы могли активно формировать представления о незримом. Позже мы проследим, как из разных – визуальных и текстовых – «кирпичиков» складывался средневековый образ Антихриста. Но сперва нужно понять, что вызвало к жизни стремительную экспансию апокалиптических образов в Московской Руси.

«Яко настоит день
Христов…»

История русской визуальной традиции XVI–XVII веков не будет понятна вне эсхатологического контекста. В искусстве этого времени происходит резкое нарастание демонологических сюжетов, причем облик сатаны, бесов, Антихриста и т.п. начинает активно разрабатываться, обрастать все новыми яркими деталями и устрашающими атрибутами. «Антигерои» иконографии выходят с периферии визуального пространства, увеличиваются в размерах и все уверенней приближаются к центру композиций (а в некоторых случаях занимают его, вытесняя остальных персонажей на границы образа). По времени эти трансформации совпадают с периодом эсхатологического напряжения, и такое совпадение, конечно же, было неслучайным.

Вторая половина XVI и весь XVII век – время частых и при этом все более острых и длительных всплесков эсхатологических ожиданий[22]. Истоки этого процесса восходят к концу XV века, к 1492 году, который завершил седьмую тысячу лет от сотворения мира по счету, принятому на Руси. Для многих этот рубеж представлялся безусловным концом мировой истории: расчеты Пасхалии заканчивались 7000 годом, после которого должно было наступить Второе Пришествие[23].

К концу XV в. новации проникают в иконографию Страшного суда: вместо огненной реки на ней появляется змей мытарств, обвитый кольцами и окруженный бесами. Это первый шаг к усложнению всей композиции, которая в XVI веке быстро обрастает демоническими образами. В то же самое время трудами Иосифа Волоцкого на Руси распространяются новая практика поминовения усопших и особый связанный с ней тип текстов – литературные Синодики. Новая редакция поминальных списков снабжена поучениями о памятовании смерти, загробной участи праведников и грешников и т.п.[24] Исследователи уже не раз связывали эти процессы с эсхатологическими ожиданиями конца столетия.

В середине XVI в. восприятие политической и социальной реальности в Московском царстве оказывается под сильным влиянием эсхатологических пророчеств. Многие нововведения и институты, разрушавшие привычный общественный уклад, так или иначе завязаны на эсхатологию. С большой долей уверенности это можно говорить об опричнине и сменившем ее в середине 1570-х годов «государевом дворе» Ивана Грозного. Устроения Ивана IV были не рядовыми институциями для передела системы власти и собственности и не плодом патологической кровожадности «тирана Васильевича». Эти явления сложно понять вне политической теологии и эсхатологических представлений эпохи[25]. Символика казней, которые на протяжении многих лет проводил Грозный, недвусмысленно указывает на то, что царь считал казнимых отступниками, обреченными на адские муки, а свою миссию усматривал в очищении данного ему Богом государства от греха и скверны[26].

После того, как массовые казни и провалившаяся Ливонская кампания ушли в прошлое, спокойствие было недолгим. Уже в 1598 году, со смертью бездетного Федора Ивановича, «Богоизбранная династия» Калитичей оказалась прервана. Кризис поразил всю систему и идеологию власти, выработанную в предыдущее столетие. Избрание Бориса Годунова стало началом драматических событий Смуты – эпохи междуцарствия, глубинного общественного и культурного брожения[27].

В начале XVII века многие представители средних и низших слоев общества видели в безвластии и социальных катаклизмах Смуты угрозу «конечной» гибели Богохранимого царства и всего мира. Об этом говорят «видения», записанные людьми невысокого происхождения и ориентированные на народную среду. На другом полюсе ученые книжники, описывая эпоху междуцарствия, активно использовали образы Откровения Иоанна Богослова и т.н. «Малого Апокалипсиса» – евангельской Проповеди Христа на Елеонской горе.

С этого времени и до конца XVII в. эсхатологическое напряжение становится одним из структурных элементов русской культуры, во многом войдя в ее «обиход». По справедливому замечанию А.А.Панченко, именно в XVII веке Россия впервые столкнулась с «религиозным сектантством, массовыми социально-утопическими и эсхатологическими движениями, политическим и религиозным самозванством. Предшествующие поколения русских, в отличие от обитателей Западной Европы, ничего подобного не знали»[28]. Дело уже не ограничивается общими апокалиптическими ожиданиями: в XVII веке возникают эсхатологические движения, участники которых не просто верят в близкий конец света, но и кардинально порывают с привычной жизнью. Они встают на путь радикального действия: от вооруженных восстаний до массовых самоубийств[29].

Новый всплеск эсхатологического напряжения был спровоцирован церковными реформами 1653–1654 годов и последовавшим Расколом. Для значительной части общества, ставшей на сторону ревнителей старой веры, апокалиптические ожидания превращаются в насущную реальность, которая толкает людей на бегство, борьбу и добровольную смерть. Драматизм ситуации подкреплялся хронологическими расчетами: еще до никоновских реформ Второго Пришествия ждали в связи с приближением 1658 (7166), 1666 и 1699 годов. «А по исполнении лет числа, тысящи шести сот шестидесяте шести, не непотребо и нам от сих вин спасение имети да не некое бы что зло пострадати … яко настоит день Христов», – утверждалось в «Книге о вере» 1648 года[30]. Пришествие Антихриста должно было произойти ровно через 18 лет: «И не несть ли быти готовым подобает, аще кто достигнет тех времен, на брань с самим диаволом»[31]. Некоторые писали, что не знают только конкретной даты его прихода: «А якоже видим человека состаревшася, и вемы яко оуже скоро оумрети имать ибо емоу предшли соуть лета, но котораго дни и часа, не вемы. Такоже и о Христове пришествии, и о кончине века сего разумеем»[32]. В конце XVII в. многие, в первую очередь старообрядцы, усматривали знамения конца в преобразованиях Петра I, связывая царя-реформатора с Антихристом (что, в свою очередь, совпало с очередной эсхатологической датой – 1699 г.)[33].

Напряженное ожидание конца света предельно обостряет проблему индивидуального и коллективного спасения. Чем дольше общество находилось в состоянии культурного и социального кризиса (опричнина, Смута, Раскол), тем более остро звучали темы греха и воздаяния, дьявольских искушений и грядущего царства Антихриста. Как и в позднесредневековой Европе, где в период эпидемий и войн искусство наполнилось образами Апокалипсиса и беспощадной смерти, в Московской Руси период эсхатологических ожиданий привел к визуальной экспансии образов сатаны, бесов, чудовищ Откровения[34]. Это произошло несмотря на то, что православная иконография была гораздо более консервативна, чем католическая.

В поисках более ярких и устрашающих форм русские иконописцы XVI–XVII веков все чаще обращались к европейской традиции. Несмотря на отторжение всего иноземного в первые десятилетия после Смуты, западная культура все активней проникала в Московскую Русь, оказывая влияние и на сакральное искусство.

Многие образы Апокалипсиса, включая фигуру главного врага Церкви – Антихриста, конструировались под прямым воздействием европейских образцов. Однако разнообразие личин и «масок» врага восходит не только к изображениям, но и к текстам. Внешний облик и природа Антихриста были описаны в христианской литературе совершенно по-разному. Экзегетические трактовки и апокалиптические пророчества, известные на Руси, рисуют сложную картину. Посмотрим, что мог почерпнуть из них средневековый читатель.

Император или Зверь?

В ветхозаветной Книге пророка Даниила рассказано о видении четырех зверей, вышедших из моря: первый был подобен льву с орлиными крыльями, второй – медведю, третий – четырехглавому крылатому барсу, и последний, с ужасным обличием, имел железные зубы и десять рогов. Из этих рогов вышел новый, небольшой рог с человеческими глазами и устами и говорил высокомерно до тех пор, пока зверь не был убит и сожжен (Дан. 7:1-11). Видение Даниила стало прообразом для многих эсхатологических пророчеств. Образы четырех зверей вошли в русскую иконографию Страшного суда: здесь они символизировали четыре грешных царства, последнее из которых часто отождествлялось с царством Антихриста (как в росписях Снетогорского монастыря или Успенского собора во Владимире). Эта традиция восходит к трактовке видения Ипполитом Римским (II в.), который соотносил четвертого зверя с Римской империей, а империю связывал с грядущим Антихристом[35].

В Новом Завете содержится много свидетельств об апокалиптическом враге и прельстителе. Явление «лжехристов и лжепророков» в последние дни предрекал ученикам Христос в проповеди на Елеонской горе (Мф. 24:5, 24; Мк. 13:22; ср.: Ин. 5:43)[36]. Впоследствии апостол Павел во Втором послании Фессалоникийцам говорил о беззаконнике, «сыне погибели», который явится со знамениями и чудесами по действию сатаны и которого убьет Господь (2 Фесс. 2:8-9). «Антихриста» в единственном и во множественном числе упоминает в своих посланиях апостол Иоанн (1 Ин. 2:18-22; 4:3; 2 Ин. 1:7). Однако главным источником сведений об Антихристе стало Откровение Иоанна Богослова, полное символов видение конца мира, единственный канонический Апокалипсис. Здесь рассказывается о семиглавом Звере, который выйдет из моря: Змей-сатана даст этому монстру свою силу и власть, а второй Зверь, который выйдет из земли и будет иметь два рога, подобные рогам агнца, сотворит чудеса, обольщая людей, и заставит их поклониться ставленнику дьявола (Откр. 13:1-2, 11-17). В христианской мысли первый Зверь был отождествлен с Антихристом, а второй с Лжепророком.

Многие образы Откровения восходят к библейским видениям и иудейским пророчествам о лжемессии, враге, осквернителе, беззаконнике последних времен. Так, облик Зверя, вышедшего из моря, вобрал в себя признаки всех зверей из видения Даниила: он подобен барсу, у него ноги медведя и пасть льва, семь его голов увенчаны десятью рогами, на которых высятся диадемы. Близкий образ появляется в Апокалипсисе еще раз – в видении вавилонской блудницы, которая едет на багряном семиглавом звере с десятью рогами (Откр. 17:3-7).

Зооморфный облик Врага, описанный в Откровении, стал основой для более поздних описаний и пророчеств о Сыне погибели, а также развернутой иконографии Апокалипсиса. Однако раннехристианские тексты в первую очередь развивали другую идею – о том, что Антихрист придет «во имя свое» (Ин. 5:43) и будет выдавать себя за Спасителя. Так как в земной жизни Христос творил чудеса, а его Второе Пришествие должно произойти с великой славой, подобно молнии, осветившей небеса, Антихрист будет обольщать людей, симулируя чудеса и знамения. Враг явится в образе великого царя-чудотворца, называющего себя Мессией. Такую картину рисуют «Учение двенадцати апостолов» (II в.) и «Вознесение Исайи» (ок. II в.)[37].

Уже во II веке Ириней Лионский (135–ок.202) собрал воедино все свидетельства об Антихристе, которые встречаются в Священном Писании. В его трактате «Против ересей» можно найти рассказ о нечестивом правителе, богохульнике, гонителе христиан, который произойдет из колена Данова и воцарится на 3,5 года. Младший современник (и, возможно, ученик) Иринея, первый антипапа, мученик Ипполит († ок.235), тоже представил сына погибели человеком – евреем из колена Данова[38], императором, преследующим христиан. Антихрист совершит все деяния, предсказанные в Откровении, однако зверем будет не по внешнему облику, а скорее по существу.

В богословской традиции следующих веков представления об Антихристе были разработаны подробнее. На первый план вышла мысль о том, что подобие дьявольского правителя-чудотворца Христу будет иллюзорным. Смирение и кротость, которые он покажет в начале жизни, сменятся мучительством и тиранством, когда он станет императором. Все его чудеса окажутся ложными – враг сможет только насылать видения. Об этом писали Ефрем Сирин (306–372), Кирилл Иерусалимский (315–386) и Феодорит Кирский (387 или 393–457), Иоанн Дамаскин (ок.675–ок.753 или 780), Андрей Кесарийский (VI–VII вв.) и др.[39] В отличие от них, Августин Блаженный полагал, что Бог даст Антихристу возможность творить настоящие чудеса[40].

Мнения о том, кем на самом деле будет Антихрист, тоже расходились. Василий Великий и Григорий Богослов склонялись к мысли, что погибельный сын – одна из личин дьявола[41]. Более радикально эту идею высказал неизвестный греческий автор «Сказания о скончании мира и Антихристе» (V–VIII вв.): сатана не может создать плоть для своего сына, следовательно, Антихрист – не человек, а некий мираж, дьявольская иллюзия[42]. Исходя из той же логики, автор Жития Андрея Юродивого полагал, что плоть для Антихриста сотворил Господь и до Страшного суда заключил ее в ад[43].

Однако в Церкви быстро утвердилась идея о том, что сын погибели будет реальным человеком[44]. Ириней Лионский и Ипполит Римский видели в нем правителя-тирана, подобного Нерону[45]. Многие утверждали, что он станет «вместилищем» дьявола. Так, Кирилл Иерусалимский писал, что Антихристом будет некий волхв, которого сатана использует в качестве орудия, действуя в его теле[46]. Иоанн Златоуст[47], Ефрем Сирин[48] и Иоанн Дамаскин[49] подчеркивали, что погибельный сын – не личина и не земное воплощение дьявола, а страшный грешник, который вместит его злобу.

Помимо авторитетных богословов, об Антихристе рассуждали авторы многочисленных апокрифов. В результате в целом ряде анонимных текстов его рождение оказалось представлено в мифологическом ключе. Здесь эклектично соединялись фрагменты Святого Писания и «сказочные» сюжеты. Так, в одном из сочинений, приписанных пророку Даниилу («Видение» псевдо-Даниила), сказано, что апокалиптический Враг поднимется из преисподней в виде рыбки, которую поймает человек по имени Иуда и продаст за 30 сребреников. Голову рыбы съест нечестивая девица, которая и родит Антихриста[50].

На Руси были известны все описанные идеи. Во многих списках бытовали не только переводы творений Ефрема Сирина, Ипполита Римского или Иоанна Златоуста, но и «Сказание» псевдо-Ипполита и Житие Андрея Юродивого. В одной из редакций популярного «Откровения Мефодия Патарского» утверждалось, что погибельный сын будет зачат в граде Хоразине, когда птица расшибется о лицо некоей черницы[51]. Однако сами русские авторы не часто рассуждали об Антихристе, обычно лишь упоминая его как одного из персонажей, соотносимых с дьяволом[52].

Ситуация изменилась в XVII веке, когда, на фоне общего нарастания эсхатологических ожиданий, фигура «беззаконника» последних дней стала появляться на страницах исторических хроник. Чем выше поднимался градус апокалиптических настроений в обществе, тем чаще Откровение Иоанна Богослова, евангельская проповедь Христа на Елеонской горе и другие пророчества о конце света привлекались для объяснения актуальных событий настоящего и их возможных последствий. Уже в сочинениях первой четверти – середины XVII в., посвященных Смутному времени, книжники описывают Лжедмитрия I, воцарившегося еретика, как «сосуд дьявола», человека, в котором мог воплотиться погибельный сын. Келарь Троице-Сергиева монастыря Авраамий Палицын связывает его с римским папой, а самого папу уподобляет Змею Апокалипсиса. По словам келаря, замученные в Москве праведники называли самозванца «образом Антихриста»[53]. Неизвестный автор «Плача о пленении и конечном разорении Московского Государства» осторожно именует Лжедмитрия «сродником» погибели и предтечей Антихриста[54]. Другие прямо называют самозванца сыном погибели, Антихристом и сосудом дьявола, сыном сатаны и лжехристом. В некоторых текстах Отрепьев косвенно уподобляется «беззаконнику» и Зверю Апокалипсиса с помощью различных цитат и реминисценций[55].

Пожалуй, самую впечатляющую картину представил читателям дьяк Иван Тимофеев. В его рассказе самозванец – зримое воплощение сатаны, материализация сил зла: «По сем воста от ложа своего скимен лют, враг же обаче, а не человек бывая словеснаго существа, оболкся в плоть Антихрист; и яко темен облак возвлекся от несветимыя тмы...»; «весь сатана и Антихрист во плоти явлься, себе самого бесом жертву принес»[56].

Идея о том, что дьявол наполнил своей злобой смертного человека и привел его к власти, мечтая «затушить» веру в последнем богохранимом царстве, вполне соответствует тем представлениям о природе погибельного сына, которые разделяло большинство Отцов Церкви. Исходя из этого, Авраамий Палицын заключал, что самозванец не стал «конечным» Антихристом только потому, что еще не исполнилось «время времен и полвремени», отмеренное до Конца света (Дан. 12:7; Откр. 12:14-15)[57]. Трактовка Ивана Тимофеева уже сближает Антихриста-Отрепьева с личиной или земным воплощением сатаны.

Еще более оригинальные и менее канонические версии во второй половине века актуализировали старообрядцы. Так, протопоп Аввакум полагал, что сын погибели будет лишь наполовину человеком – он родится от соития женщины с дьяволом. Мысль Иринея Лионского о еврейском происхождении Антихриста была объединена с архаическим представлением о летающем змее[58]: «…а противник, еже есть Антихрист, зачнется от блуда, от жены жидовки, от колена Данова. Мнит ми ся, сам сатана зблудит с нею сим подобием, якоже змеи ныне летают к женам, дьявольской же дух»[59]. Сын погибели – демоническое существо, зачатое Люцифером.

И все же средневековые представления об Антихристе ярче всего проявились не в рассуждениях о его происхождении, а в рассказах о его внешнем облике. «Словесные портреты» демонстрировали не только личину, которая будет открыта людям, но и подлинное «лицо» беззаконника. Во многих описаниях совмещались внешняя и внутренняя перспективы, так что читатель мог разглядеть одновременно истинный и мнимый облик Врага. Как мы увидим, точно такой же прием использовался и в средневековой иконографии Апокалипсиса.

«Страшило дьявольское»: Антихрист глазами средневековых авторов

Во многих ранних богословских сочинениях и комментариях внешний вид Антихриста не упоминался. Оставалось предположить, что он будет выглядеть как человек, по крайней мере, во время прихода к власти, когда станет выдавать себя за Мессию. Однако образ зверя из Откровения Иоанна Богослова и мысль о сатанинской силе врага заставляли многих авторов видеть в нем не прельстителя, а демона или звероподобное чудовище. Апокрифы наполнялись причудливыми подробностями. Сирийские, эфиопские, греческие и латинские тексты III–V вв. утверждают, что от головы Антихриста будут лететь искры, либо его волосы окажутся «острыми». У Врага будут два зрачка в синем глазу, огромные ступни, зубы, подобные серпам и т.п.[60] В «Видении» псевдо-Даниила можно прочитать, что Антихрист, рожденный из съеденной рыбы, будет трехглавым монстром огромного роста, с волосами до пят и глазами, сияющими, как утренняя звезда[61], с железными зубами и стальными щеками. Несмотря на ужасный облик, это создание покажется добрым и прельстит людей[62]. В армянской версии «Видения» у сына погибели «острая голова», а в одной из славянских редакций его волосы оказываются длиной в 12 локтей[63].

Все эти детали возникли не случайно: острые или пламенеющие волосы, острая голова и т.п., прочно связывают Антихриста с сатаной и бесами, чей облик в средневековом искусстве в большинстве случаев включал эти важные черты. В странах византийского круга (включая Россию) и на католическом Западе (до расцвета готической иконографии сатаны в XI–XII веках) хохол или вздыбленные волосы являлись важнейшим маркером демонического[64].

Облик Антихриста часто конструировался из элементов, свойственных иконографии дьявола, с добавлением архаичных мифологических мотивов. Их сочетание могло быть самым разнообразным. В «Откровении» псевдо-Иоанна (в русском переводе – «Вопросы Иоанна Богослова Господу на горе Фаворской»)[65] сказано, что волосы на голове Антихриста будут «остри, яко стрелы», правое око – как восходящая звезда, а левое – как у льва; его когти подобны серпам, уста длиною в локоть, а зубы – в пядь[66]. Та же картина была динамично развернута в Интерполированной редакции «Откровения о последних временах» Мефодия Патарского, созданной на Руси в XV веке[67]. Здесь говорится, что в первый год Антихрист будет выглядеть как человек. Метаморфозы начнутся позднее: на II год правления, когда его волосы заострятся, а правое око засияет, и на III год, когда его зубы и ногти превратятся в серпы, а второе око уподобится львиному[68]. По всей вероятности, русский автор использовал здесь апокрифические «Вопросы Иоанна Богослова»[69]. Любопытно, что иконографические образы дьявола возникали на Руси примерно в том порядке, какой описан в «Откровении»: от антропоморфного Ада / Гадеса с бородой и длинными волосами на ранних композициях «Сошествия во ад», к зооморфному монстру со вздыбленной прической, звериными когтями и лапами в иконографии XV–XVII вв.

Русские авторы стали часто обращаться к фигуре Антихриста во второй половине XVII в., когда многочисленные общины старообрядцев, уверовав в гибель Церкви, стали ждать скорого конца света. Одними из первых о видении погибельного сына рассказали дьякон Федор Иванов и протопоп Аввакум.

Для дьякона Федора главной чертой самого Антихриста и всего его царства становится лживость, изменчивость, многоликость, нескончаемая череда обманных масок. Все эти значения выражены с помощью одного понятия – пестрота. В обличительном сочинении «О познании антихристовой прелести» Федор повторяет это и несколько однокоренных слов тридцать девять раз. «Злохитрство» Антихриста не только лживое, но и «пестротное». Антихристова «прелесть» пестра, т.е. двулична: здание выглядит церковью, но все в ней развращено; никониане осуждают еретиков, а на деле преследуют правоверных; прославляют мучеников, а их веру называют «прелестью» и т.д. «Каяждо бо святыня нечестивая близ себе имеет и сквернение, по образу пестраго зверя – рыся. Разделити же лицемерие от лукавства не мощно, понеже пестрота зверина по существу его сраслену имать в себе крепость и сплетено нечестие с благочестием носит». Сам Антихрист точно так же «пестр видением»[70].

Аввакум рассказал о «личной встрече» с врагом: «А я, братия моя, видал Антихриста тово, собаку бешеную … Я подперся посохом двоерогим своим, протопопским, стал бодро, ано ведут ко мне двое в белых ризах нагова человека – плоть-та у него вся смраду и зело дурна, огнем дышетъ, изо рта, изъ ушей и из ноздрей пламя смрадное исходит»[71]. Нагой человек, объятый пламенем, напоминает иконографические образы сатаны или грешника, широко распространенные в XVII веке[72]. Антихрист является в человеческом облике, но зловонная плоть и огонь символизируют уготованные ему смерть и адские муки.

Один из самых необычных русских памятников, где подробно описан Антихрист, был опубликован в 1707 году. Это знаменитый «Ответ краткий, на подметное писмо о рождении сими времены Антихриста» митрополита Иова. Новгородский владыка вступил в полемику с неизвестным старообрядческим автором, который утверждал, что погибельный сын уже явился в мире, причем в весьма своеобразном обличие. Из «Ответа» можно узнать, что на свет появился ребенок, который, будучи 8 дней отроду начал ходить и говорить, выдавая себя за Мессию. Он исцелял слепых, хромых и прочих больных, а кроме того «воскрес от мертвых»[73]. Митрополит опровергал эти сообщения, взывая к здравой логике читателей (что значит – и родился, и воскрес?) и опираясь на богословские труды (по Иоанну Дамаскину, Антихрист будет воспитываться в тайне, а не говорить и проповедовать в восьмидневном возрасте; по Ипполиту Римскому и Андрею Кесарийскому – он сотворит только ложные чудеса, а мнимую временную смерть примет уже после того, как воцарится). Однако самые интересные подробности касаются облика страшного «ребенка». Он более черен, нежели бел, имеет «востристую» голову, лоб с «рябинами», короткую шею, большие уши, кривой рот, плоский нос и острые зубы. Передав рассказ своего оппонента, митрополит немедленно возражает, что это не прельститель, которого примут за Мессию, а «страшилище въ образе человека». Являться людям в таком виде бессмысленно: «мудрее тебе сатана, оумеетъ онъ злобу свою и коварство таити». Наконец, странно, что это «страшило дьяволское» исцеляет других, но не исправляет собственный кривой рот и прочие уродства[74].

Этот зловещий «портрет» – отнюдь не произвол фантазии неизвестного автора. Подобно мозаике, он собран воедино из целого ряда хорошо известных примет. Острая голова и черное лицо – визуальные признаки сатаны и бесов. Большие уши, зубы и нос, кривой рот отражают безобразие, свойственное демонам. Каждый из этих элементов легко найти в поздней русской иконографии. Наконец, «рябины» на лбу не просто уродливые пятна или изъяны. Это прямая отсылка к древнерусскому тексту «Откровения», где сказано, что Зверь, вышедший из моря, будет подобен рыси или барсу. В средневековой изобразительной традиции основным признаком зверя, подобного рыси, оказались пятна: апокалиптический Зверь-Антихрист традиционно представал пятнистым, пестрым, «рябым» (каким описывал его дьякон Федор). Митрополит Иов считал эту аллюзию и, перефразируя автора «подметного письма», указал, что страшный ребенок «рябинами рысь»[75].

Во многих сочинениях и природа, и облик Антихриста балансировали на грани человеческого и демонического. Это было характерно не только для Руси, но и для Запада, и вполне соответствовало неоднозначным христианским представлениям о погибельном сыне. Иконография по-своему отразила эту двойственность, представив зрителям самые разные «ипостаси» врага последних дней. Особого богатства эта визуальная традиция достигла в Европе, где лицевые Апокалипсисы возникли на

12 3 4 Следующая ⇒