Ирина Александровна Велембовская

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Все книги автора

Эта же книга в других форматах

Приятного чтения!

Ирина Александровна Велембовская

Лесная история

Прииск «Благополучный» стоит на левом берегу Злой — реки не широкой, но быстрой и холодной. На дне ее бьют ключи, река полна коловертей и быстрин; вода в ней мутная и тяжелая, окрашенная глинистой породой. Около самого «Благополучного» реку почти перегородили каменистые отвалы двух драг: «Эрнст Тельман» и «Алое знамя». Одна драга, громыхая ковшами, надвигается на самый прииск; другая спускается вниз по реке, подмывая низкий правый берег, заросший кедрами, елями и корявыми толстыми березами.

На «Благополучном» сотни две домов, старательский участок с конторой, магазин «Золотоскупка», большое общежитие дражников, механическая мастерская, клуб. В округе все изрыто шахтами, шурфами.

На месте старых, засыпанных шахт уже выросли молодые елки; вновь пробитые шахты зияют песчаными провалами, возле которых — груды выброшенных наверх камней и породы.

Колодцы шахт можно увидеть даже на огородах; по всему берегу Злой стоят деревянные станки для промывки, ребятишки возятся со старательскими ковшами.

Весной пятьдесят третьего года драга «Алое знамя», только сошел лед на реке, подошла к самым огородам; плетни унесло водой, подмытые глыбы оттаявшей земли рухнули в Злую, обнажив ноздреватые, серо-желтые камни.

В крайней усадьбе прииска, у Логина Андреевича Широкова, водой размыло гряды под капустную рассаду; вода подступала к маленькой, недавно срубленной баньке.

— Я с вас, чертей, дешево не возьму! — орал Широков, стоя на сыром, теплом от майского солнца огороде, и грозил кулаком дражникам, толпившимся на корме.

Вернувшись в избу, Широков сказал жене:

— Съезжать надо, к чертовой матери! Еще осенью предупреждали, что смоет. Досиделись, пока вода под самый зад подступила!

Сидя у окна и угрюмо поглядывая на пустую, не просохшую еще улицу, Широков задумался. Конечно, при своих плотницких руках дом он мог поставить отличный, новый, на высоком месте. Приисковое управление давало лес, железо. Но побаивался Широков, как бы не продешевить, не прогадать, а главное — заленился.

— Видно, шабаш, старуха, твоим кабачкам да редькам, — сказал он с напускной веселостью. — Поедем на казенную квартиру с телефоном и радивом. Корову на крыше привязывать станем, будешь с ней по телефону разговаривать.

Ефросинья Петровна, молчаливая, пожилая, но очень еще красивая баба, недоверчиво посмотрела на мужа: будет, мол, язык-то мозолить. Но все же задумалась:

— Как же так, Андреич?

Неохотно пошла она с мужем на соседний прииск, где только что отстроили большой каменный дом. Поглядывая на сырые еще, недавно оштукатуренные стены, Ефросинья Петровна молча покачивала головой, поджимая губы.

— Чего ты головой-то трясешь, как параличная? — рассердился Широков. — Чего тебе еще нужно? Гляди: полы крашеные, вода из кранта бежит.

— Я полы белые люблю. Их помоешь — воздух в избе чистый, а от краски вонь только… И печи русской нет: ни шанег испечь, ни молока потомить. А огород? В чужие люди за каждым огурцом не находишься.

Широков промолчал. Ему тоже жаль было и русской печи, на которой частенько он грел бока; жаль собственной бани (казенных он терпеть не мог); понимал он, что жена его, первая огородница по всему прииску, не расстанется со своими огурцами, репой, капустой и сладким горохом. Решено было пока взять за дом деньгами (давали семь с половиной тысяч), а строиться подождать до осени, когда вернется из армии единственный сын Михаил.

Но дело обернулось по-другому.

— Шел бы ты, Широков, ко мне огневщиком в 44-й квартал, — предложил как-то, встретившись, начальник местного лесного отдела. — Жильем обеспечен будешь, изба на четыре окна в полном твоем распоряжении. Дров, покоса сколько требуется, все даровое. Будешь пилы точить, отдельная плата пойдет. А у нас там большое дело затевается: вербованных привезут, плотину закладывать будут, драгу новую пустят. Идешь, что ль?

— Подумаю, — солидно ответил Широков.

Дома он принялся соблазнять жену:

— Я этот квартал знаю: покосы богатеющие, лес — березняк, малинник там, брусничник…

— Может, и морошка есть? — усмехнулась Ефросинья Петровна.

— Все есть. Жалованья кладут четыре сотни, это окромя точки пил.

Но Широчиха не слушала: она знала, что муж на работу не больно прыток. И обидно ей было: Логин Андреевич ведь плотник был не из последних. Было время, люди говорили: «Хотите, чтобы на совесть выстроено было, зовите Широкова. Уж он ваши жилы потянет, но срубит, — сто лет живи, в щель не дунет».

Помнила Ефросинья Петровна, как приходили за мужем, упрашивали срубить избу или баню, приносили с собой вина. Широков подолгу ломался и запрашивал. Чаще он отказывал, но иногда на него находил «стих»: дня три он, не спеша, покуривая, налаживал инструменты, ходил глядеть заготовленный хозяином лес, доски. Прикидывал и опять покуривал.

«Спешкой знаешь только что бывает?.. Начинать надо в легкий день и соответственно погоде. А вон туча находит, какая же в дождь работа?.. Мозоли набивать».

Бывало, что даже возвращал взятый задаток и убирал налаженный инструмент на вышку.

«Раздумал, — говорил он. — Много взять — тебя обидеть, а мало взять — самому в дураках быть».

Любимым делом Логина Андреевича было сидеть на широкой лавке у открытого окна и рубить в деревянном корытце табак, выращенный женой. Если же табак был весь изрублен, толок в ступе черемуху жене на пироги или тер мак.

«На такой работе не устанешь», — посмеивались соседи.

К положению этому Ефросинья Петровна привыкла. Широков взял ее вдовой с тремя детьми, и она считала себя обязанной ему, то же внушала и своим детям. Младшего похоронили на третий месяц после свадьбы; старший пасынок, Павлик, с восьми лет начал ходить с отчимом на заработки и хватать заслуженные и незаслуженные подзатыльники. Парень он был робкий, молчаливый. Еще подростком Широков спровадил его на соседний прииск на драгу. Там и жил он в бараке, решаясь появиться дома лишь в воскресенье. В самом начале войны его убили. Падчерицу на семнадцатом году отдали замуж.

«Ну, Широков всех пасынков избыл», — говорили по прииску.

Но тот не слушал: все мысли его были о собственном сыне — Михаиле.

«Дом на четыре окна», который посулили Широкову, оказался всего лишь лесной сторожкой с крохотными сенцами и крылечком. Зато в избушке была сложена большая русская печь, поскрипывали просыхающие еловые половицы цвета яичного желтка; пахло свежей стружкой и глиной от недавно обмазанной печи. Мох, которым конопатили стены, еще не успел утратить зеленого цвета и кудряшками свисал на свежетесаные бревна, кое-где точащие смоляную слезу.

Вокруг было тихо. Иногда подавала голос кукушка или другая какая-нибудь птица, и все.

С неделю было так, потом приехали плотники и еще человек семь рабочих с топорами и пилами. Лес загудел, начали падать толстые рыжие сосны, завизжали пилы, раскряжевывая сваленный лес на бревна. По прорубленной в лесу трассе пришла автомашина, привезла кирпич, цемент, доски.

В начале июля неподалеку от избушки Широковых подвели под крышу рубленый двенадцатиоконный барак; потом плотники принялись за баню и тесовый конный двор.

В своей новой должности Широков почувствовал себя совсем неплохо: жена быстро обжила избушку, наладила хозяйство, нарубила сушняку на топку. Широков днем балагурил с плотниками, раза два сгонял верхом на прииск за водкой, а вечерами ходил, оглядывал лесосеку: не заронил ли кто огня, не бросил ли инструмент. Раз как-то собрался с духом, сам взял топор и прирубил стайку для коровы, которая до той поры ночевала под открытым небом.

Ефросинья Петровна пекла на всех рабочих хлеб, но варить отказалась; управившись по дому, уходила в лес по грибы, благо лето выдалось грибное, а после Петрова дня косила в низких местах, где трава была чуть не по плечи. Изъеденная мошкарой, она возвращалась к вечеру в сторожку, неизменно заставая мужа в компании ужинающих плотников. Слышала не раз, как те посмеивались:

— Что, дядя Логин, караулишь нас?

Петровна, привычно подавляя досаду, шла в избушку, вываливала из фартука набухшие в траве подберезовики и красноголовики и принималась стряпать ужин.

— Славненькая жареха! — хвалил Широков грибы, зажаренные на яйцах и сметане. — Ну что, мать, как трава?

— Не грех бы тебе самому дойти и поглядеть.

— Когда ходить-то? Я ведь при деле: отойди, еще огонь заронят. А огневщик-то я, я и отвечаю…

— Ты ответишь! — насмешливо отозвалась жена.

В конце июля, чуть успели закончить постройки, приехала партия вербованных рабочих.

— Не то татаре, не то мордва, — сообщил Широков жене. — Все больше бабы да девки. И на кой леший их? Какая с них в лесу работа?

Приехавшие наполнили лес голосами, стуком. На поляне около барака сушили постиранное белье, варили что-то в котелках, подвешенных над огнем.

В первый же вечер к Широчихе пришла маленькая черноглазая татарка.

— Тетенька, дай, пожалуйста, если можно, твой корыто. Шибко стираться надо.

— Еще чего! — рассердилась было Ефросинья Петровна. — Я чужим бельем брезгую, милка моя. — Но, заметив, как огорченно взметнулись у девушки тонкие черные брови, сказала: — Погоди, у меня старое где-то есть. Сейчас дам.

Она достала с чердака деревянное, до гладкости истертое корыто.

— Оно маленько течь дает, но постираться можно. Как тебя звать-то?

— Газиля, — радостно сказала татарочка. — Спасибо тебе, тетенька!

Потом Газиля стала заходить часто.

— Давай, тетенька, воду таскать буду, веники вязать помогу.

— Ну, ну, — с суровой ласковостью отозвалась Петровна. — На работе устаешь небось: в лесу робить не шутка.

Газиля полюбилась ей: маленькая, аккуратная, всегда пахнущая душистым мылом, она даже в рабочей одежде выглядела складно. На шее у нее краснели нехитрые бусики, в маленьких ушах поблескивали полумесяцы латунных серег. На вопросы Петровны, нет ли в чем нужды, Газиля просила только или спицы, или вязальный крючок, или ниток и иголок, — видно, была рукодельница.

Как-то в разгар страды, в воскресенье, Петровна взяла с собой Газилю грести сено. Целый день они были вдвоем в лесу. Повязавшись платками по самые глаза, осыпанные сенной трухой, которая щекотала и колола потное тело, посмеивались, перегоняя друг друга, швыряли легкими ясеневыми граблями порыжевшие на солнце кудрявые валы.

— Ты, тетенька, как молодой работаешь, — запыхавшись, сказала Газиля. — Тебе и мужик не надо…

— У меня, Газиля, мужик только по ночам шустрый… — неожиданно призналась Петровна и тут же устыдилась, что сказала такое девке.

Лишь к вечеру появился на покосе Логин Андреевич с большими деревянными вилами, чтобы сметать сено.

— Ну-ка погляжу я, чего вы тут за день-то наработали! Стоит ли вас кормить, — посмеиваясь, сказал он.

— Ладно тебе смеяться-то, — сурово отозвалась жена. — Совесть вот твоя где? Ты бы еще к полночи пришел. Я девку замаяла совсем.

Широков чуть-чуть постоял, подумал, потом достал из кустов припрятанный топор и вмиг срубил подметник для стога.

— Вот как робить-то надо! — подмигивая Газиле, похвастал он.

К ночи сено было сметано. Очесав стог и набросав сверху березовых виц, пошли домой уже в полной темноте, раздвигая мокрые от росы кусты.

— Где у тебя отец-мать? — спросил Широков у Газили.

— Отец живой, мачеха есть. От Казани сто двадцать километр наш деревня.

— Ты девка или баба уже? Сколько тебе?

— Девка… Семнадцать лет было…

— Пошто из колхоза-то ушла? Плохо, что ль?

— Зачем плохо? Нет, не плохо. Хлеб — много, картошка — много. Скучно больно: в колхозе одни бабы остались, мужик вовсе нет. А дома мачеха шибко плохая, дерется…

— Мы тебя здесь за русского пристроим, — пообещал Широков.

За покос Широчиха купила Газиле на платье. Решила сшить сама и, когда было скроено, позвала примерить.

Газиля стояла посреди широковской избы, пестрая, как цветок, поддерживая рукой тяжелые косы, которые мешали Петровне прикалывать юбку.

Логин Андреевич сидел на лавке и ухмылялся во весь рот, скосив глаза на маленькие босые ноги татарки.

— Очень красивый платье, тетенька! — радостно сказала Газиля. — Можно тебя поцеловать?

— Погоди целовать-то, — ответила Петровна, откусывая нитку. — Вот еще оборку по подолу пустим, то ли будет. — А сама подумала: «Хороша девчонка-то! Молоденькая больно, а то Мишке невеста бы была…»

Осенью неожиданно приехал в отпуск Михаил.

Стояло бабье лето; в лесу было сухо и тепло, шуршала опавшая листва, и увядающий брусничник все еще жестко топорщился под ногой. Петровна с Газилей ушли в воскресенье с утра на болота по клюкву. Возвращаясь к вечеру, увидели, что под окнами широковской избушки прохаживается небольшой плечистый солдатик.

— Миша! — Петровна охнула, передала пестерь с ягодой Газиле и побежала к сыну.

— Здорово, мамка! — весело улыбнулся Мишка. — А это кто с тобой?

— Товарка моя, помощница. Поди сюда, Газиля. Не робей: это Мишка наш.

Газиля поставила ягоды на траву, постояла немного, молчаливо улыбаясь, и, вскинув косами, побежала в свой барак.

— Чтой-то она дикая какая? — ухмыльнулся Мишка, до забавного в эту минуту похожий на отца.

Два дня в широковском домишке шло веселье; стряпали пельмени, пекли пироги. Отец с сыном ходили подвыпившие, потные.

— Ну и забрались вы в глушину! — заметил Мишка, поглядывая в окошко, за которым шумел желтеющий лес. — Кончу службу, вернемся на прииск. Не хочу я здесь оставаться: зимой небось снегу по пояс, и не вылезешь.

— Своя выгода здесь, — оправдывался Широков, — жилье казенное, покос, дрова, и деньги за дом целые.

— Скука тут, — не соглашался Мишка. — На прииске у старателей что ни день, то гулянье… Не стану я тут жить.

— Загад не бывает богат, — отрезала мать. — Вам бы все только гулянье.

Как-то Мишка пошел в лесосеку. Он пробрался сквозь густой молодой сосняк, потоптав неосыпавшуюся бруснику; впереди слышался треск и гул падающих деревьев. Он вышел на вырубку и огляделся. По всему склону горы кипела работа. Толстые, вековые сосны, поверженные на землю, раскряжевывали на бревна и скатывали в штабеля. Внизу, под горой, фырчали машины. Пылали костры, трещали сучья.

Мишка увидел Газилю. С березовым стяжком в руках она помогала трелевщикам накатывать бревна на тележные передки.

— Дай-ка сюда! — сказал Мишка, беря из рук у Газили стяжок. — Не по горнице веник, девка. Разве для тебя, мухи эдакой, такая работенка?

— Бригадир посылал… Моя напарница больная, — смущенно сказала Газиля.

Не выдержав Мишкиного взгляда, она улыбнулась, и он увидел на ее круглых щеках две забавные глубокие ямочки.

— А ты возьми меня в напарники, — предложил Мишка. — У нас с тобой знаешь как дело пойдет!

Газиля покраснела, опустила глаза и убежала от Мишки. Убегая, она несколько раз оглянулась.

— Ишь, чернавка! — погрозил солдат.

Газиля, забежав за высокие штабеля, прижалась лицом к шершавым, нагретым солнышком бревнам и простояла некоторое время молча, не решаясь выглянуть. Ей как-то вдруг стыдно стало своей запачканной смолой одежды.

Потом несколько дней подряд Газиля видела, как опять приходил в лесосеку Мишка, заигрывал с бабами, болтал с грузчиками и шоферами.

— Газиля! — крикнул он раз, заметив ее. — Приветик!

— Здравствуй… — тихо обронила Газиля.

Ленцой Мишка был под стать отцу. На последней неделе перед отъездом, лишь после того, как мать неоднократно намекнула, что не грех бы сушняку на зиму порубить и переметать стог, промоченный дождями, Мишка с отцом пошли в лес, срубили две толстые сухостойные ели и привезли домой.

— Поставь нам, мать, поллитровую, — потребовал Логин Андреевич.

— Денег больше нет! — отрезала Петровна.

— Из тех, что за дом, возьми.

— К тем деньгам и подбираться не мысли! Брага осталась, допейте.

— Ее бы заершить маленько, — угрюмо сказал Логин Андреевич, садясь за стол. — Стареть стала, скупеть стала! — подмигнул он Мишке.

Брага была крепкая, сладкая. Уставшего Широкова быстро развезло.

— Чтой-то, мать, татарка не стала ходить? — спросил он Петровну, собираясь спать.

— Почем я знаю? Мишки, может, стесняется. Чего ей сейчас здесь делать?

Тем же вечером Мишка пошел в барак, где жили вербованные. Подойдя к крыльцу, остановился: в бараке пели. Несколько женских высоких голосов тянули протяжную татарскую песню. Мишке что-то скребнуло по душе: песня была монотонная, но печальная, выразительная. Особенно выделялся один голос, совсем молодой, звенящий; он заводил, остальные подхватывали.

Мишка заглянул в окно: запевала Газиля. Она сидела на койке, поджав ноги и перебирая туго заплетенную косу. Спрятавшись за наличник окна, Мишка видел ее круглую, цвета спелого яблока щеку, по которой сбегала темная прядка жестких волос.

Мишка потоптался на крыльце, потом шагнул в дверь. Газиля оборвала песню.

— Привет стахановкам! — подавив смущение, сказал Мишка. — Не примете меня в компанию?

— Что к русским девкам на прииск не идешь? — дружелюбно спросила красивая татарка, видимо старшая.

— На прииск далеко… Ваше пение хочу послушать. Запевала у вас вон какой голосистый, как жаворонок все равно.

— На гармошке играть умеешь?

— Нет гармошки-то, — признался Мишка.

— Ну, приемник нам починяй. Антенну ветер сломал. Музыки нет, последние известия нет. Летом вечер долгий, девчат много, а ребят нет. Вербовал, что думал? Где девка, туда давай парень! — Веселая татарка засмеялась, глядя на смутившегося Мишку.

— Солдат, починяй, пожалуйста, — попросили и другие.

Мишка сбегал, принес отвертку, поковырялся в приемнике.

— Антенну уж завтра налажу, — пообещал он, — темно, еще с крыши упаду, убьюсь — отвечать вам придется.

А сам подсел к Газиле. Оглянувшись по сторонам, шепотом спросил:

— Ты чего это к нам не идешь? Мать велела приходить.

— Зачем? — робко спросила Газиля.

— Зачем раньше-то ходила? Меня, что ль, испугалась?

На соседних койках прислушивались, разговоры смолкли.

— Давай в сени выйдем, — шепнул Мишка.

Газиля нерешительно встала, прошмыгнула вслед за Мишкой.

Они постояли на крыльце. Было совсем темно, чуть-чуть рисовались вершины сосен на черно-зеленом неровном небе; из низины тянуло холодной сыростью.

— Чего тут стоять? Пойдем к нам, — предложил Мишка.

— Не пойду…

— Чтой-то? Пойдем, я говорю!

Он потянул ее за руку. Она упиралась, но шла за ним.

В окнах у Широковых было уже темно.

— Пока мы с тобой здесь сватались, наши легли, наверно. — Иди-ка сюда. — Мишка потянул Газилю в ограду, где плотным стожком было сложено сено. — Не бойся ты, дурочка!

— Чего надо тебе? — дрожа, спросила Газиля.

— Ничего не надо. Садись, посидим, сказки рассказывать будем.

Газиля покачала головой:

— Не надо. Пусти руки, пожалуйста…

— Ну, воля твоя, — как можно равнодушнее сказал Мишка. — Тогда одна дорога — спать идти.

Газиля, отойдя в темноту, смотрела, как Мишка пошел в избу; подождала, когда стукнет дверной засов, и пошла к себе в барак.

Двенадцать дней пробыл Мишка у родителей. Отпуск подходил к концу. Погода изменилась, сильно захолодало, полетела острая, как иголки, снежная крупа, заковало лужи.

В лесосеке запылали костры. Еловый лапник с воем корчился на огне, пыхтела горькая, не желавшая загораться осина.

От едкого дыма у Газили слезились глаза, зябли руки: варежки она еще не успела припасти. Став на колени, она дула на тлеющую сырую бересту, которая то вспыхивала, то погасала, задуваемая ветром.

— Газилька! — услышала она над собой голос Ефросиньи Петровны. — Ты чего пропала? Мишка наш скоро уезжает. Приходи-ка на пельмени.

Пельмени были с мясом, с рубленой капустой и редькой. На столе стоял горшок со сметаной, пузырек уксуса, перечница, топленое масло.

— Ешь, Газиля, — угощала Петровна, загребая шумовкой из чугуна разбухшие пельмени и вываливая их Газиле на тарелку.

Газиля сидела опустив глаза. На смуглом, обветренном лице ее проступили розовые пятна. Есть она не решалась; как взяла вилкой пельмень, так и сидела, не поднимая глаз.

— Чего же ты не ешь, гостья дорогая? — спросил Мишка очень ласково.

— Не хочется кушать… — прошептала Газиля и сняла с вилки пельмень обратно на тарелку.

Подняв глаза на Мишку, она встретила его глаза, голубые, веселые и ласковые. Рот у Мишки был пухлый, масленый от пельменей; все лицо казалось теплым и мягким.

— Хорош парень у нас, Газиля? — спросил, жуя пельмень, Логин Андреевич.

— Хороший… Очень… — растерявшись, ответила Газиля.

Она ушла, так почти ничего и не поев. Обойдя барак, села на пенек подле маленькой зеленой елки и просидела до сумерек, улыбаясь, волнуясь и не замечая ничего вокруг; ни холодного тумана, который полз из низины, ни пролетающей снежной крупки. Газиле было томительно и сладко, несмотря на то что она замерзла и хотела есть. Думала, вдруг невзначай зайдет сюда Мишка…

Как до последнего времени все было ладно и просто: жила среди подруг, работала. Каждое утро раньше всех вставала, по холодку шла в покрытую росою делянку, сгребала граблями зеленую хвою, укладывала в груды обрубленные сучья. Трелевщики, возившие бревна, похваливали: «Молодец девка! Как избу в воскресенье, делянку прибрала. Ты, бригадир, подкинь ей!» И целый день над Газилей голубело небо и качались зеленые вершины.

А вот теперь уж не вставалось так беззаботно и ночью не спалось так крепко, как раньше, все думала она о Мишке, о его веселых, играющих глазах…

— Вот ты где! — услышала за собой Газиля. — Я ее в бараке ищу, а она в лесу сидит, как шишимора. Замерзла небось? — Мишка подошел и взял ее за руку. Слушай-ка… Я с тобой все же поговорить хочу. У тебя парень есть? Будешь со мной дружить? Я тебе писать буду, а вернусь, время покажет…

У Газили дрогнули ресницы.

— Правду говоришь? — тихо спросила она, все еще не глядя Мишке в лицо.

— Отсохни язык! — горячо заверил тот. — Слушай-ка, возьми вот… На прииск сбегал, купил… — И он протянул Газиле нагретую в кулаке дешевую жемчужную снизочку.

Уехал Мишка. Каждое утро выбегала Газиля посмотреть, не несут ли письма в избушку к Широковым. Один раз, осмелев, спросила Петровну:

— Миша письма пишет?

— Нету покудова. Да он у нас не большой охотник письма-то писать. — И, чуть заметно усмехнувшись, Петровна спросила: — Аль соскучилась?

Газиля потупилась и больше ни разу не заговорила о Мишке. Как-то вечером Петровна сама окликнула ее, возвращающуюся из лесосеки:

— Ты что к нам не идешь? Богата стала? А Мишка письмо вот прислал. В Венгрии он.

В письме ни слова не было о Газиле. Писем для себя она скоро и ждать перестала.

Она сильно похудела и стала совсем маленькая и тихая, как затаившийся мышонок. Оставшись одна где-нибудь у костра, беззвучно плакала, утирая сырой рукавицей слезы с обветренных щек. Один раз, когда было ей как-то очень тяжело, сняла с шеи подаренные Мишкой бусы и кинула их в подернутый ледяной коркой глубокий родничок.

Зима наступила лютая. Уж в ноябре так заковало, что земля потрескалась. Снегу было совсем еще мало, да и тот сдуло в низину. По всей лесосеке пылали костры. Леса вырубили множество; гора, на которой расположился лесоучасток, оголилась совсем. Везде торчали сиротливые пни, припорошенные снегом кучи несожженной хвои.

Логин Андреевич с наступлением холодов все чаще «закладывал», благо продуктовозка приходила теперь по санному пути два раза в неделю. За кострами наблюдать ходила Ефросинья Петровна.

Однажды, уже после рождества, она наткнулась в темноте на Газилю, которая совсем одна сидела, поджав ноги, на поваленном дереве около потухающего костра.

— Девка, милка! — позвала соскучившаяся Петровна. — Что же ты совсем меня забыла? Что я тебя, обидела, что ли, чем?

— Нет, тетенька!.. Работы много… Некогда.

— Так уж и некогда? Что у тебя, скотины полон двор или детей куча? Приходи-ка лучше, я тебе варежки припасу, — пообещала Петровна.

Газиля пришла, но просидела молча, не поднимая глаз.

— Хвораешь ты, что ли? — любопытствовала Петровна. — Что ты такая худущая да зеленая стала?

— Болит чего-то… — тихо ответила Газиля. — Простыла в лесу, наверно…

Петровна дала ей сушеной малины, липового цвета и велела в субботу приходить париться в бане, которую сама топила.

Газиля пришла и в субботу, но, когда зашла с Петровной в горячую баню, не стала снимать рубаху.

— Ты что, меня, старухи, стесняешься? — удивилась Петровна. — Сдерни рубаху, тебе говорят! Что за мытье в рубахе!

Увидев высокий живот, всплеснула руками:

— Ты что же это натворила, буть ты неладна?.. И молчишь…

Газиля тоненько заплакала, опустившись на сырую горячую лавку.

— Кто же это тебе? — допытывалась Петровна.

— Мишка ваш… — чуть слышно шепнула Газиля.

Ошеломленная Петровна ушла из бани, почти не мывшись. С неделю она молчала, ходила хмурая, с поджатыми губами.

— Что тебя, параликом, что ль, зашибло? — спросил Логин Андреевич. — С чего на тебя немота-то напала?

— Беда, Андреич, — вдруг заплакав, призналась Петровна.

Выслушав, Логин Андреевич позеленел.

— Вот змея! — зло сплюнув, сказал он. — Эдак она может сказать, что это я ей…

— Молчи уж, — сердито прервала жена, — не будет она брехать. Значит, было. Недаром она от нас хоронилась.

— Брехня! — рявкнул Широков. — Чтоб духу ее у нас в дому не было! Увижу близ избы, ноги поломаю.

Долго бушевал Широков. Больших трудов стоило жене удержать его, чтобы не побежал он в барак со скандалом. Обещала, что прикажет Газиле ни слова никому не говорить о Мишке. Но та и не думала говорить, наоборот, таилась от всех, молча ждала срока.

— Тебя что, девка, подменили, что ли? — спросил бригадир. — То все песни играла, такая затейная была девушка, а теперь как мух наглоталась.

— Скучаю… В деревню охота, к папе, — пряча глаза, ответила Газиля.

— На что он, папа? Ты ловчи, как помоложе папу завесть, замуж выскочить, — пошутил, ничего не подозревая, бригадир.

Газиля вздрогнула, потом прижала ладони к щекам, опустив голову, пошла прочь.

Поздней весной родился мальчик. Петровна, несмотря на запрет Логина Андреевича, ходила на прииск к Газиле в больницу. Вернулась вся в слезах, черная, разбитая.

— Лошка! Отсохни мои руки-ноги, это Мишкин ребенок. И на татарина не похож совсем: светлый, глаза круглые…

— Утопить бы тебя, стару дуру, вместе с твоими татарами! — заорал Логин Андреевич.

Вечером Широковы сидели вдвоем, сочиняли Мишке письмо. Логин Андреевич вспотел, выводя каракули: «Мишка, пропиши все, твой ребенок у Газильки, а то не знаем, как быть…»

— Ты грубо-то не пиши, — советовала жена, — может, у них там начальство письма глядит.

Ответа не приходило. Широков свирепел.

— Ясное дело, чего он будет писать, раз это не его. Взвалили на парня!..

Газиля с сыном вернулась в барак. Первое время товарки ее хоть и сочувствовали, жалели, но все же как-то сторонились. Потом, словно привыкли, потянулись к маленькому Камилю: начал он ходить по рукам, тискали его, чмокали в теплые, покрытые пушком щеки, вязали ему чепчики, свивалки.

Если появлялся в бараке кто-нибудь из посторонних, то ему совали под нос ребенка, несмотря на жару, закутанного в лоскутное одеяло:

— Гляди, малый какой у нас! Летчик будет, Герой Советский Союз! Кругом свет летать будет!

Газиля улыбалась, росла в душе у нее надежда. Но упорно молчала, не сдавалась, когда хотели товарки допытаться, от кого мальчик.

— Зачем молчишь? Скажи, все в суд пойдем. Алимент требуем.

— Не хочу! — с несвойственной ей резкостью отвечала Газиля. — Свои руки есть…

— Ребенок на руках, как работать будешь? — не унималась старшая по бараку. — Давай к директору пойдем, малый понесем.

Но Газиля упорно молчала. Когда пришел срок выйти на работу, она взяла с собой в лес месячного Камиля.

— Нет, девка, так дело не пойдет, — запротестовал бригадир, — а если его лесиной пришибет или сучком стукнет, кто отвечать будет? Устраивай-ка его в ясли.

— В ясли нельзя! — испуганно сказала. Газиля. — Он маленький, в ясли молоко нет, а кормить шибко далеко ходить.

— Да его тут мошка съест.

— Сеткой накрою.

Когда Широков дознался, что Петровна потихоньку носит Газиле молоко и пышки, хотел было полезть драться, но Петровна вдруг решительно и сурово сказала:

— Ты своим гулеванкам, было время, не такими кусками таскал, я молчала. Много ли ты тот год косил, что молоком распоряжаешься? Забыл, как татарка мне пособляла, как копны из лесу на себе волокла? Ты лучше замолчи, а то вот грохну сковородником, плюну да совсем со двора уйду: пропадешь ведь, зарастешь и с голоду опухнешь!

Как-то, придя в лес, Петровна застала Газилю всю в слезах. Ребенок тоже плакал.

— Больной он, — сказала Газиля, — живот больной. Плачет, работать не дает…

Петровна положила ребенка в фартук и понесла к себе. Логин Андреевич чуть не охрип от ругани, но Петровна поставила на своем. Пока Газиля работала, ребенок находился в избе у Широковых. Петровна соорудила ему качку, завесила ее пологом от мух, раскроила свои старые юбки ему на пеленки.

— Нянькой заделалась? — ехидно спрашивал Широков. — Гляди, если будет орать, я вас обоих из избы провожу: он мне робить мешает.

— Твоя работа — из чашки ложкой, — отзывалась вконец осмелевшая Петровна.

Газиля не решалась заходить за ребенком в избу к Широковым, и Петровна приносила его в лес. Но однажды она задержалась, и Газиля робко подошла к широковскому крыльцу. Немедленно выскочил Логин Андреевич, который как раз был в подпитии.

— Стерва! — заорал он. — Ты будешь гулять, а мы будем нянчить?

Выведенная из себя, Петровна рванула мужа за рукав, больно ткнула его об угол.

— Не слушай его, Газиля, — переводя дух, сказала она. — Пока жива, сына твоего не брошу.

Слова Петровны ободрили растерявшуюся Газилю. Она подняла голову и в первый раз посмотрела Логину Андреевичу в глаза.

— Зачем кричишь, дядя? — спросила она негромко. — Ведь я еще не сноха твоя…

В начале июля Петровна принялась за косьбу. Лето стояло сырое, жаркое, травы поднялись высокие. По утрам блестела холодящая ноги роса, а днем парило, сушило, и трава гнулась под собственной тяжестью, путалась под косой. К вечеру разражалась бурная, мимолетная гроза и разметывала по покосу клоки первой зеленой кошенины. До полдня, пока не сильно пекло, над покосами тучами вилась мошкара. Потом она пряталась под шершавые листы осины, дремала в лесной чаще; но стоило солнцу спрятаться, вновь вихрем кружилась низко над землей.

Петровна, повязавшись платком по самые глаза и обливаясь потом, косила быстро, по-мужски, оставляя за собой густой, кудрявый вал. Черная мошка назойливо лезла в глаза, норовила набиться под веки, в уши, мучительно жгла и сосала кровь. Терпеливо снося это, Петровна косила и думала о Газиле. Вспоминала, как прошлый год в эту пору они были здесь вдвоем, посмеивались, отгоняли мошкару, жгли костер в ямке и пекли картошку, а вместо отдыха ходили на берег Злой собирать черную смородину. Вспоминала Петровна, как пела Газиля непонятные ей, но доходящие до души, протяжные, с переливами песни.

Лишь в полдень Петровна позволила себе присесть. Хотела сварить что-нибудь, но махнула рукой и поела только хлеба с молоком. Слушая чивиканье кедровки, задумалась, опустив ставшие тяжелыми руки.

Позавчера Газиля принесла мальчика, робко стукнув в окно. Логин Андреевич заворчал, зачертыхался.

— Не могу я нонче взять его, Газиля, — словно виноватая, сказала Петровна. — Косить надо. Уж ты эту неделю перебейся как-либо…

— Ничего, тетенька. В лес берем, спать будет, — улыбаясь сказала Газиля.

Но Камиль, привыкший к умелым, теплым рукам Петровны, спать не пожелал. Лежа под кустом жимолости, он разбрыкал пеленки и плакал уже окрепшим, требовательным голосом.

Газиля, работавшая поодаль, то и дело подбегала к нему.

— Молчи ты, чертенок! — рассердилась она в конце концов. — Мамке робить надо или нет?

В тот день в лесосеку приезжал начальник лесного отдела. Увидев в делянке ребенка, удивился и рассердился.

— Вы что, с ума посходили? — строго спросил он бригадира. — Под суд захотели? — Но, заметив растерянное, заплаканное лицо Газили, переменил тон: — Так это твой ребятенок, мила дочь?

— Мой… — чуть слышно ответила Газиля.

— Никудышная ж ты мать, коли так держишь пацаненка: ведь он тут пуп надорвет оравши! — И, выслушав объяснения бригадира, предложил: — Хочешь, мы тебя переведем на прииск? Будешь работать в столовой или в конторе уборщицей. Ребенка в ясли устроим. Поможем, в общем. Да ты не плачь! Давай я тебя сейчас с собой увезу. Беги, собирай свой багаж.

— У нее багажу — никому не покажу, — вставил бригадир. — А пособить ей надо, это верно. Работница она не ленивая. Пока этот пискун не завелся, норму всегда перевыполняла.

— Едем! — настаивал начальник.

— Сейчас не поеду… Спасибо… — не сдавалась Газиля.

— Ну, гляди, дело твое. Только в лесосеку его не носи. — И приказал бригадиру: — От разделки леса ее отмени, дай какую-нибудь работу при бараке.

Петровна, узнав обо всем этом, поняла: Газиля не хочет расставаться с ней, а может быть, и надеется, что вернется Мишка и все обойдется по-хорошему. Петровна сама в душе на это надеялась. Только всему поперек становился Логин Андреевич: хотел избыть внучонка. Теперь уж не сомневалась Петровна, что это внучонок, душа к нему тянулась.

Вспоминая все это, привалилась Петровна к сырой копне, закапали у нее из глаз слезы.

После обеда поднялся ветер. Скрипели и качались деревья, стучали сухие сучья, шумели кусты. Близилась гроза, мошкара шарахнулась прочь.

Петровна, подавив усталость и сердечную тоску, поспешно докашивала.

«Как там малый-то? — думала она. — Снесла ли его Газилька домой?»

Не докосив, спрятала косу и котелок в кусты, почти бегом пошла домой, подгоняемая ветром и ошалелой мошкарой. До лесосеки было уже близко. Вбежав на гору, Петровна задохнулась и остановилась.

Слышен был стук топоров и возгласы вальщиков: «Берегись, пошло!»

«Ошалели, видно: валят в такой ветер!» — тревожно подумала Петровна.

Она уже подходила к дому, когда услышала крики, увидела бегущих через делянку рабочих. Сама побежала, цепляясь за кусты и запинаясь о сучья.

У конного двора Логин Андреевич поспешно запрягал лошадь. Увидев подбегающую жену, сперва отвернулся, потом бросил отрывисто:

— Татарку твою сосной пришибло. Добегалась…

Петровна вскрикнула, да так страшно, что Логин Андреевич вздрогнул и уронил хомут. Губы у него задрожали, лицо из злого стало растерянным.

— Парень цел, у нас в избе лежит, — поспешно объяснил он, видя, что Петровна не знает, куда кинуться.

Камиль спал на постели у Петровны. Она схватила его, так крепко прижала к себе, что он проснулся. Но не заплакал, а только забавно поморщился.

— Деточка моя, жалкая моя! — голосила Петровна, прежде всегда такая сдержанная.

Опомнившись, она положила ребенка и бросилась в лесосеку. Метрах в двухстах от барака, там, где только сегодня начали порубку, толпился народ.

Вальщики, серые от страха, толпились вокруг поваленной сосны, не зная, как извлечь тело из-под могучей вершины, расколовшейся при падении. Бригадир с перекошенным лицом дрожащими руками разбирал сучья, которыми была накрыта Газиля.

Она была еще жива и дергалась, вся окровавленная. Когда ее наконец отделили от земли, она застонала.

— Ведь это надо греху быть! — стараясь хоть как-то оправдаться, объяснял один из вальщиков. — Зачем ее туда понесло? Кричали ей, да ветер, видно, отнес.

— Она по сушник ходила, затопить капитильник хотела, — пояснила сквозь слезы одна из татарок. — Малый мыть хотела. Суббота сегодня.

— Кабы лесину не зажа