Судьба Орленева 14 страница

В самом плачевном положении мы очутились около Киева, в Белой Церкви. Кассир Аникеев, с тремя тысячами {194} рублями залога прогоревший с нами в Берлине, пристал опять к нашей труппе, игравшей в Киеве, и стал ездить с нами администратором. Он из Белой Церкви съездил в Киев, чтобы заложить там свои часы для нашего переезда в Бердичев. Но денег не хватило на дорогу, и мы смогли на его часы только расплатиться с гостиницей. Начальник станции, удивительно напомнивший мне своею физиономией американского прокурора, узнав, что мы застряли в Белой Церкви и не можем выехать в Бердичев, сам пришел к нам и предложил нас выручить, предоставив нам проезд в Бердичев в кредит. Начальник станции видел всех нас в пьесе «Бранд» и был в восторге от спектакля. На другой день он доставил нас в Бердичев к самому спектаклю.

Приехали мы туда голодные и без копейки за душой. Но я держался стойко, как всегда, не унывая от мелких неудач; я знал, что в Бердичеве во главе дирекции стоит мой американский С. Крамской, побывавший и гостивший у Черткова в Лондоне, и он что-нибудь да придумает, чтоб избавить нас от неприятностей. Действительно, так и случилось. Он встретил нас на вокзале, и первые его, вместо приветствия, слова были: «Давайте срочную телеграмму в Житомир Горскому-Ченчи, чтобы он перенес назначенные там спектакли на два дня позднее». Я спрашиваю: «Как, почему?» Крамской: «А потому, что два дня тому назад на кассе нашей уж висел аншлаг, а в дни, назначенные для житомирских спектаклей, мы сыграем в Бердичеве второй раз “Бранда”, и у нас будет опять аншлаг». Я удивился и спросил: «В чем секрет?» — «Ведь я американец, — сказал он, — да еще вашей находчивости выученик, так вот я и придумал один фортель. Я заказал на афише напечатать посредине с красной строки большими буквами и с указующими пальцами следующее: “Один билет действителен на оба спектакля”, — и публика сейчас же нарасхват разобрала все билеты. Много народу уходило, прося поставить непременно второй спектакль». Я сейчас же послал моему «передовому», Горскому-Ченчи, срочную телеграмму, очень подробную, с инструкцией об указательных пальцах и красной строке. С этих пор мы стали и останавливаться в лучших гостиницах, и питаться превосходно, и все себя чувствовали веселее.

{195} С нами ездила известнейшая старая актриса М. И. Зверева; она умерла перед революцией, почти вполне сохранившись для сцены, ста четырех лет. Я служил с ней в течение моей карьеры в разное время сезона три-четыре и всегда пользовался ее сердечным расположением; однако она за мои веселые остроты и насмешки называла меня всегда «талантливым, но дерзким мальчиком». К роли старухи-матери Бранда она даже без грима так подходила, что я обещал ей предоставить в поездке всевозможные удобства и уговорил ее поехать с нами. В Киеве я сам заказал афишу, чтобы показать Марии Ивановне Зверевой, как я умею ухаживать за нею. Она пришла ко мне с большой афишей в руках, которую сняла в швейцарской со стены, и сказала: «Ну, Пашенька, я считала тебя способным на большие дерзости, но чтобы ты стал Николаем Вторым и раздавал актерам звания — этого я не ожидала». Дело в том, что, заказывая афишу, я поставил в красную строку: «Роль матери Бранда исполнит заслуженная артистка Российских театров Мария Ивановна Зверева». Такого звания не существовало в те времена, были только «артисты императорских театров», Зверева же была старой, заслуженной артисткой провинции. В Киеве нас предупреждали, чтобы 15 августа мы не думали ставить своего спектакля, потому что этот день исключительный: из года в год, вот уже пятнадцать лет, в этот день ставит спектакль популярнейший владелец и антрепренер летнего сада-театра под названием «Шато-де-флер», и там уже давно висит аншлаг. Но я остался непреклонен, и 15 августа был тот же самый милый и послушный нам аншлаг.

Из Киева отправились мы в Екатеринослав, где на первом нашем спектакле «Бранда» я познакомился с одной екатеринославской гимназисткой — Татьяной Зейтман (впоследствии артисткой Т. Павловой), которая пришла ко мне в уборную просить прослушать приготовленные ею роли. Ко мне прибежала в антракте встревоженная В. С. Кряжева, большой друг Назимовой, ездившая со мной в 1904 – 1905 годах в Америку, и нервно говорит: «Алла Назимова вас ожидает в коридоре». Я вышел из уборной, и мне действительно показалось, что там ждет меня Назимова, по которой я так тосковал в то время. Но это была лишь похожая на нее Татьяна Павлова. Только и всего. Сердце упало; все-таки она страшно напоминала {196} мне Аллу Назимову в какой-то роли, и у меня мелькнула мысль: «Взять вот ее в свою труппу, дать ей в “Строителе Сольнесе” Гильду и приготовить с ней роль». Я назначил ей на завтра в одиннадцать утра прийти ко мне в гостиницу.

На другой день она пришла с отцом, который остался дожидаться в передней. Когда она вошла, я попросил ее снять огромнейшую шляпу с пером, в которой она и вчера приходила ко мне в уборную. Без шляпы она вдруг вся преобразилась и очень похорошела; она была совсем юной, с блестящими глазами и прекрасною фигурой. «Без грима и костюма вылитая Гильда», — подумал я и предложил ей что-нибудь мне прочитать. Она сейчас же приступила с большим волнением к чтению любимого моего стихотворения «Алеша Попович» А. К. Толстого. Когда она окончила, я ее спросил: «Вы у Юрьева не учились?» Она ответила: «Да, немного». — А я сказал: «Оттого он вас так много еще и не испортил, но вас можно скоро исправить, если вы займетесь серьезно постоянною работой». Я проводил ее и познакомился с отцом, который очень просил меня взять Таню в ученицы и дать ей играть в моих спектаклях, приучая к сцене, хоть маленькие роли. Я обещал подумать и через два дня позвал ее для окончательного разговора. Я предложил ей сначала быть на выходах в норвежской толпе в «Бранде» и в каждом спектакле давать всегда другую фигуру, то старой, то молодой, а то и девочку-подростка, чтобы приучить ее к жестам и к мимике. Она согласилась и через несколько дней отправилась с нами разъезжать и привыкать к делу. Кроме того, я с нею занимался и отдельно, стараясь выбить из нее интонации, навеянные фальшивым пафосом ее первой школы. Скоро она научилась говорить своим милым естественным тоном; голос у нее был звучный, красивый. Первая ее роль была в «Бранде»: крестьянский норвежский мальчик-подросток, в первом выходе говорящий несколько небольших фраз плаксивым ребяческим тоном. Она прекрасно овладела ролью. Второй ролью я поручил ей, — всем актерам на удивление, — роль дряхлой старухи — матери Бранда, когда М. И. Зверева покинула нас, уехав на зимний сезон в Киев. Павлова всех растрогала своей игрой и голосом хрипящим, дрожащим, старческим. После этой роли я уже с большой любовью стал с ней заниматься, уверясь в ее {197} своеобразном даровании. Следующая роль ее была в сцене, где раньше она участвовала как статистка в народе, а теперь играла женщину, потерявшую молоко и лишившуюся возможности кормить ребенка, которого убивает отец, не вынося его страданий. И какую подлинную драму развела здесь милая Танюша! А я нарочно был строг к ней, не пуская ее на прогулки с актерами или куда-нибудь в кино, пока она не сдаст черной работы, пока не будет знать всей пьесы с заданной ролью. И она покорно соглашалась, лишь бы только я не прекращал с нею работы. Все больше развивался ее талант. По-настоящему темпераментная и одаренная, она как-то с налету все понимала и сразу овладевала изучаемой ролью. Ее творческим достижением в этот период была роль пятнадцатилетней сумасшедшей девочки Герд в трагедии «Бранд». В этой роли она превзошла всех партнерш, и везде пресса предсказывала этой молодой артистке блестящую будущность.

{198} Глава двадцатая Работа над «Гамлетом». — Знакомство с Д. Л. Тальниковым. — В гостях у А. С. Суворина. — Мечты о театре для крестьян. — Снова в поездке. — Отъезд за границу. — В Вене. — Приезд в Женеву. — Дочери Г. В. Плеханова. — Сближение с местной русской молодежью. — Спектакли. — Г. В. Плеханов. — Безмотивник-анархист. — Отъезд в Россию. — Работа над «Гамлетом». — Статья «Лицо актера». — Гастроли на юге. — Первый спектакль «Гамлета». — Режиссерский план. — Приезд в Петербург. — Рассказ А. С. Суворину о режиссерском плане «Гамлета».

В это время меня потянула к себе моя первая и заветная, завещанная покойным отцом моим работа над «Гамлетом». Я уже решил играть датского принца по-новому, не так, как играл два раза в Костроме, в самом начале своего гастрольного пути[cxlv]. Я опять ушел в свою внутреннюю обособленную жизнь. Было много терзаний, сомнений, упадка — я не верил в себя. Я решил играть по собственному переводу Гамлета, поехал в Екатеринослав вместе с Таней Павловой, туда же выписал и актера-литератора, который в свое время мне переделал пьесу из романа Мордовцева «Лжедимитрий». Я достал почти все переводы Гамлета и английский подлинник, мы занимались с моим переводчиком вдвоем. На даче, близ Екатеринослава, невозможно было жить от мошкары, и мы вскоре поехали в Севастополь. Там продолжали перевод, и я уже приступил к первым сценам работы над «Гамлетом».

Из Севастополя, сыгравши несколько спектаклей в труппе Коралли-Торцова, я получил приглашение в Евпаторию к антрепренеру С. В. Писареву. Перевод «Гамлета» был к этому времени уже готов. Я подписал контракт с переводчиком Двинским о передаче прав перевода на мое имя под псевдонимом О. С. Д., то есть Орленев с Двинским. Но перевод необходимо было проредактировать. {199} Тогда я вспомнил, что год тому назад, когда я сыграл в Одессе, в труппе В. И. Никулина, несколько спектаклей, в газете были помещены великолепные рецензии Дель-Та[cxlvi], в которых была выпукло обрисована творческая нить моих образов. Они укрепили во мне сознание моей творческой силы после ряда лет терзаний, сомнений и прямого падения. С них начинался мой новый подъем.

«Хочется, чтобы артист, — писал между прочим критик, — выступал не в таких нелепых переделках великих творений искусства, в каких выступает, а в достойном его таланта творении, как, например, “Гамлет” Шекспира», Вот после этих статей я и почувствовал жажду нового завоевания в искусстве, потому что рецензии Дель-Та подняли мой упавший и впавший в безверие дух. Но у меня с Давидом Лазаревичем Тальниковым (он и есть Дель-Та) были и свои счеты, в это время очень мучившие. Дело в том, что после моих спектаклей в Одессе он приходил ко мне в театре в уборную, чтобы, как говорил мой управляющий, пожать мне руку. Прочитавши на его карточке фамилию, я хотел принять его, но, к несчастью моему, мой управляющий мне объяснил, что Тальников и есть критик «Дель-Та». Тогда я, по обыкновению своему, обрушился на управляющего, который знал прекрасно, что я никогда не знакомлюсь с пишущими обо мне критиками. И Тальников так и не зашел ко мне. Когда я позже наклеивал все его театральные статьи в свою большую книгу и перечитывал их с радостным волнением, я все время упрекал себя в том, что на сей раз так поступил. Но когда от этого я стал терять душевное равновесие, я послал ему сейчас же телеграмму, в которой просил его не сердиться на меня за неудавшееся наше знакомство и написать мне в Евпаторию, могу ли я приехать к нему для переговоров о важном деле. Он мне тотчас ответил большой телеграммой, такой сердечной и обаятельной, что я полюбил его заочно.

На другой день после получения от него телеграммы мы с Ченчи-Горским и Татьяной Павловой на пароходе отправились в Одессу. Занявши номер, я сейчас же отправил в редакцию газеты «Южное обозрение», которую редактировал Тальников[cxlvii], Татьяну, чтобы она сказала ему, что я прошу его приехать ко мне и жду его в Северной гостинице с нетерпением. Она его там не застала, но оставила {200} записку с приглашением. Помню, я не кончил бриться, как после стука неожиданно открывается дверь и влетает ко мне маленький очаровательный студентик и заявляет: «Я — Тальников». Я представлял себе, судя по его статьям, почтенную, благообразную, с громадной шевелюрой фигуру, и вдруг маленький хорошенький студент. Мы сразу понравились друг другу и долго не расставались. Он взялся редактировать мой перевод «Гамлета», и мы с ним все время были почти что неразлучны. Горский-Ченчи телеграммой из Одессы устроил мои гастроли в Виннице и в Брянске. Мы с Таней поехали одни сначала в Винницу, сыграли там пять спектаклей, и затем отправились в Брянск, куда почти вслед за нами приехал и Д. Л. Тальников. Там опять в свободное от репетиций и спектаклей время мы с ним работали над ролью Гамлета, отдыхая на звуках классической музыки фонолы, которую я приобрел с множеством нот любимых мною композиторов.

В Брянске я получил телеграмму от А. С. Суворина, который приглашал меня к себе для переговоров. Я поехал, оставив Тальникова в Брянске за работой над текстом Гамлета, а сам отправился к Суворину в имение близ города Черни, Орловской губернии, некогда принадлежавшее графу Миниху. Алексей Сергеевич опять начал меня уговаривать поехать к нему в петербургский Малый театр, а я ему на это стал рассказывать о моих мечтах создать крестьянский театр, под открытым небом и с бесплатной публикой. Он начал уверять меня, что я интеллигенции более необходим, и приводил мне разговоры многих драматических авторов, что они не пишут пьес потому, что не для кого; вот появилась звездочка Орленев и где-то в туманных сумерках провинции пропала. Но я все-таки стал уговаривать его выстроить сначала в своем имении крестьянский театр, тогда я, пожалуй, соглашусь играть зимой и в Петербурге. Мы много дней ходили с ним по его имению и разыскивали подходящие места для постройки на будущее лето театра. Простившись с Сувориным, я обещал ему, что как только будет готова роль Гамлета и я выграюсь в нее, по своему всегдашнему обыкновению, по маленьким городишкам и почувствую себя завоевавшим свое новое в Гамлете, я приеду к нему в Петербург играть эту роль.

{201} От Суворина я поехал обратно в Брянск, с радостью встретился там с Тальниковым. Он привлекал меня к себе своею искренностью, чудесной непосредственностью и душевной добротой. Работа над Гамлетом с каждым днем скрепляла нашу дружбу. В этой работе он мне много помогал своими указаниями. После встречи с ним я сильно изменился и чаще ощущал полное спокойствие, самообладание и в то же время веселую жизнерадостность. На память об этих днях нашей расцветшей любви я подарил ему свой портрет с посвящением: «Единственному другу моему, другу-вдохновителю по пути к Гамлету».

Из Брянска я был приглашен в Орел к Крамолову, прекрасному человеку и, что бывает в этом деле очень редко, честнейшему антрепренеру. Я с большим удовольствием играл в его театре[cxlviii]. Встретился там с талантливым молодым актером Дальцевым, который за время моего пребывания в орловской труппе успел меня полюбить и привязаться ко мне всей душой. В Орле пришел ко мне Михаил Александрович Стахович. Я рассказал ему о своем плане Гамлета, он восхищался моим толкованием роли. В работе я с самого моего детства был склонен к одиночеству. Когда я рассказал Стаховичу, что могу работать только уединившись где-нибудь, чтобы не встречаться с людьми и не расточать себя на них напрасно, он посоветовал мне уехать куда-нибудь за границу, поселиться в укромном уголке, хотя бы около Женевы, и там предаться своей работе в полном одиночестве. Я обрадовался и сейчас же спросил его, как это можно скорей сделать, боясь, конечно, что опять я получу приглашение на гастроли и не смогу сейчас же уехать. Он сказал: «Я здесь же в Орле устрою тебе в один день паспорт, и немедленно уезжай». Я попросил взять паспорт для меня и для Татьяны. Он здесь же, в уборной, взял наши русские паспорта, пошел в контору, написал от моего имени заявление и принес мне и Тане подписать его. Тальников, присутствовавший при этом, очень обрадовался, что я еду именно в Женеву, где находился восторженно почитаемый им и очень к нему привязанный Георгий Валентинович Плеханов, с которым он тогда находился в переписке.

Через день нас провожали друзья вместе с Стаховичем. И вот мы за границей. На венском вокзале я увидал на афише: «Заратустра», остолбенел и заставил Таню, знавшую {202} немецкий язык, перевести мне эту афишу по-русски. Она перевела: «Сегодня в Бургтеатре концерт Йозефа Кайнца, который прочтет избранные места из философской поэмы Фридриха Ницше “Так говорил Заратустра”». А я всегда, когда покидало меня вдохновение, обращался к этому, как называл я, «евангелию», чтобы найти в нем нужный мне для творчества подъем, и знал эту несравненную книгу всю наизусть. Погрузившись в нее, я всегда испытывал какое-то странное, жуткое очарование[cxlix]. Сейчас же, оставив на вокзале вещи на хранение, я поехал с Таней в Бургтеатр купить на этот концерт билеты и с восторженным сердцем ожидал ее из кассы, сидя на фурмане[cl]. Но появляется она растерянная и рассказывает, что по болезни Кайнца концерт отменяется. Я был очень расстроен. Вену я так на этот раз и не видал, уехал на вокзал и там сидел разочарованный, упиваясь знаменитым мюнхенским пивом.

Тальников снабдил меня письмом к Г. В. Плеханову. Приехал я в Женеву, остановился в гостинице, рекомендованной мне носильщиками-студентами, которым разрешалось помогать приезжей публике управляться с ее багажом. Я сначала очень удивился, а потом и обрадовался русскому языку. Узнал я также от этих студентов, что Георгия Валентиновича в Женеве сейчас нет, так как он неделю назад выехал в соседние городки для чтения лекций и докладов. Но еще раньше Тальников послал по почте письмо к Плеханову, в котором просил его, по моем приезде, устроить меня и подешевле и удобнее, так как я, Орленев, в первый раз приеду в Женеву, не зная тамошних условий жизни. И вот по этому его письму вечером к нам в гостиницу пришли две дочери Георгия Валентиновича, молоденькие, очень симпатичные и хорошенькие француженки, и почти сейчас же повели нас в снятый и приготовленный уже к нашему приезду хороший и удобный пансион, состоявший из двух хорошо обставленных комнат с балконами, выходящими на Женевское озеро, необыкновенное по краскам. Я очень поблагодарил наших обаятельных француженок и просил их передать благодарность своему отцу за такое внимательное отношение ко мне.

В этот же день, когда сидел я на своем балконе, меня многие из эмигрантской молодежи узнали и, с улицы приветствуя меня, просили разрешения прийти ко мне в номер. {203} Я был очень рад встрече и сближению с молодежью, надеясь воспользоваться их советами и товарищеской помощью в чужом мне городе. Они сказали, что с наслаждением будут нашими проводниками и переводчиками. Это были очень милые ребята, такие трогательные и симпатичные. Один, белокурый, с круглым румяным лицом и вьющимися волосами, напомнил мне, что он приходил ко мне где-то в русском городе в уборную за бесплатными контрамарками и что я их, нескольких студентов, хорошо принял и снабдил всех билетами. «Буду вам служить, — сказал он, — и защищать вас от всяких проходимцев, которых здесь, в Женеве, очень много». Я поблагодарил его и спросил: «Вы к какой партии принадлежите — социалист-революционер или социал-демократ?» — «Нет, я безмотивник-анархист», — ответил он. Прощаясь со мной, он спросил, не сыграю ли я один или два спектакля здесь в Женеве с любителями, имеющими несколько сыгравшихся маленьких трупп и играющими по некоторым ферейнам.

На другой день пришла депутация от одного из ферейнов с приглашением сыграть два спектакля: «Преступление и наказание» и «Привидения». Условились, что я без всяких по спектаклю расходов получаю вместе с Таней Павловой часть валового сбора. Отдал им экземпляры обеих пьес и на другой же день вечером, распределив роли, я назначил в своей комнате читки по ролям, прислушивался к дублерам и отбирал лучших и наиболее подходящих по типажу. Дело пошло быстрым ходом, а билеты раскупались нарасхват. У Павловой обе роли были уже сделаны и сыграны в России, и она даже помогала мне, разучивая с любительницами женские роли.

Подошел спектакль. Появились слухи о том, что приехал в Женеву и Г. В. Плеханов. Первым спектаклем шло «Преступление и наказание». Я всегда и даже до сих пор в день этого спектакля испытываю какое-то странное и жуткое ощущение, теряю совершенно душевное равновесие, сосредоточиваюсь и впитываю в себя глубокую раздвоенность изображаемого мною Раскольникова. В этот день репетиция идет без меня. На этот раз с любителями проводила ее Татьяна. Я же сидел в уединении и, как всегда, не находил себе места от тоски, раздиравшей мою обеспокоенную душу. Уборную в театре я заказал отдельную и наверху, сказав, чтобы актеры во время спектакля {204} не хлопали дверями и вообще не разговаривали громко, чтобы меня не раздражать, не беспокоить, и, главное, просил, чтоб никто не приходил до окончания спектакля ко мне в уборную. Я загримировался и оделся, как всегда привык, за четверть часа до поднятия занавеса, и в это время я весь сосредоточивался на исполняемой мною роли. Вдруг за десять минут до начала ко мне стучатся администраторы-студенты и докладывают мне: «К вам пришел Плеханов». Я сказал: «Ведь я вам заявил, что до окончания спектакля я не принимаю никого». Они стали настаивать, ударяя себя в грудь: «Да ведь Плеханов!» Я заорал: «Не принимаю». Они, опешившие, выскочили из уборной, а я велел дать третий звонок и пошел на сцену.

Я в этот вечер играл с большим подъемом, и публика, молодая и экспансивная, выражала мне своими рукоплесканиями восторженную благодарность. Так продолжалось до самого конца. После окончания пьесы начались овации и продолжались долго. Вся почти труппа уже разгримировалась, а многие уже оделись и собирались уходить, но публика вызывала меня бесконечное число раз. Наконец я снял с себя парик и заявил помощнику, что больше не пойду на сцену. В эту-то блаженную минуту навстречу мне идет Плеханов. Я бросился к нему и начал извиняться, а он сейчас же меня прервал: «Это я должен благодарить вас, что вы ни одного звука для моего прихода к вам не отняли от гениально созданного вами Родиона Раскольникова, дорогой мой Павел Николаевич!» Я почувствовал от этих его слов большую радость. Он произнес их с какой-то сдержанностью и деликатною учтивостью европейца. И, не желая меня, усталого, тревожить, спросил, как рано я привык вставать. Я ответил: «Очень рано». — «Так разрешите завтра утром вас посетить». Вот эта маленькая на ходу беседа с ним осталась одним из самых острых воспоминаний моей жизни. Георгий Валентинович запечатлелся в моей памяти весь как-то и внешне и внутренне В суровом взгляде его была и обаятельная нежность, особенно когда он улыбался.

На другой день рано утром я проснулся с радостным настроением, ожидая прихода Георгия Валентиновича. Я только что оделся и даже не успел выпить свой обычный черный кофе, как ко мне постучал Георгий Валентинович. Я открыл дверь, и он вошел, приветливый, с очаровательной {205} своей улыбкой, сел, заговорил. Он достал письмо Тальникова, которое я передал дочерям Георгия Валентиновича, когда они приходили к нам в день нашего приезда, и, прочтя в этом письме об исполнении мною роли Бранда, стал просить меня рассказать ему о плане моей роли и ее понимании, а я именно его-то мнения и боялся и меньше всех хотел бы ему рассказать о моем дерзком искании финала Бранда. Он с большой учтивостью настаивал, а я с болезненной застенчивостью не решался себя разоблачить, так как я в «Бранде» конец Ибсена заменил своим, придуманным мною, не дав Бранду погибнуть под лавиной. После короткого молчания Георгий Валентинович достал из кармана записную книжку, раскрыл ее, что-то нашел и показал мне. Я прочитал. Такого-то числа в Лозанне моя лекция о «Преступлении и наказании» Достоевского. Он указал нотабене, сделанное его рукой на этом месте записи, и сказал мне: «Это нотабене сделано из-за вашей гениальной игры Раскольникова, и сделал я это, чтобы после вашего оригинального и нового толкования образа прочитать вновь “Преступление и наказание”». Я не мог удержаться от восторга от его слов и, охваченный силой его обаяния, стал изливать свои чувства и мысли. Мы сейчас же начали говорить и омоем толковании образа Гамлета. Он долго и прекрасно говорил мне об этом гениальном произведении. От его необычайного разговора, дышащего таким искренним увлечением и одушевлением, я весь дрожал. Тут пришла из своей комнаты взволнованная Таня, и он приветствовал ее с тем очаровательным достоинством и тончайшим изяществом, которое свойственно личности глубокой духовной культуры. В возобновившемся разговоре о моем Гамлете он вникал во все мои детали. Подтверждал многие мои находки. И все мои сомнения разрешились, потому что моя постоянная взволнованность мешала мне создавать законченные формы и постигать тайны Гамлета.

Г. В. предложил нам познакомить нас с Женевой и со своей семьей, чтобы у них потом и пообедать. И вот прежде всего он свел нас к памятнику Жан-Жака Руссо, и много, много проникновенных его слов надолго врезалось мне в сердце. Ах, как было с ним тепло и радостно! Семья его, супруга и две дочери, с которыми мы были уже знакомы, горячо нас приветствовали и наговорили Тане, за {206} исполнение роли Сони Мармеладовой, много похвал. Она действительно в этом спектакле играла прекрасно, как никогда в России, и я, как учитель и партнер, очень радовался заслуженному ее успеху. После обеда мы отправились домой, и дочери проводили нас до пансиона и по просьбе моей и Тани согласились посидеть с ней на балконе в ее комнате. А я, нигде не изменявший своим привычкам, пошел в свой номер спать.

На другой день ко мне опять зашел Георгий Валентинович и подарил мне свою книжку об Ибсене с трогательною надписью: «П. Н. Орленеву от автора, как слабый знак самого искреннего уважения и расположения. 17 окт. (н. ст.) 1908. Г. Плеханов».

В книге были красным карандашом отмечены страницы, которые открыли мне возможность новых исканий, драгоценных и захватывающих[cli]. Георгий Валентинович предложил вечером пойти с его семьей в цирк и сказал, что пришлет за нами дочерей, и мы, поблагодарив его, простились с ним.

В тот же вечер мы были в цирке. Над клоунами и их проделками Георгий Валентинович весело смеялся. Из цирка они нас проводили до пансиона, условившись назавтра идти в кино. Я поскорее взбежал в свой номер и с балкона опять приветствовал их всех. Он шел под руку с своей супругой с приподнятой головой, изящно и сдержанно кланялся, встречаясь со знакомыми. Вечером в кино мы сидели с ним в отдельной ложе. Любители-студенты почтительно здоровались с Георгием Валентиновичем и с нами. Среди группы студентов опять я увидал моего екатеринославского поклонника и, вспомнив мой разговор с ним, обратился к Плеханову с вопросом: «Объясните мне, что это за партия такая: безмотивник-анархист?» Плеханов очень удивился. Я показал ему на екатеринославца и рассказал свой разговор с ним. Георгий Валентинович очень просил меня разузнать, что это за партия. Увидав на репетиции «Привидений» студента, я обратился к нему за разъяснением. Он меня подвел к широкому окну и показал на сидевшую на веранде, против нашего окна, компанию завтракающих с шампанским посетителей и спросил: «Видите вы эту компанию, ведь она мне ничего не сделала?» Я отвечаю: «Нет». — «А вот я возьму, выну из кармана бомбу и брошу в них без всякого мотива. Вот и {207} безмотивник-анархист». Встретясь с Георгием Валентиновичем, я рассказал ему об этом. Он много, долго и заразительно смеялся. Он взял записную книжку и в ней, вероятно, записал этот анекдот. Потом, обратившись ко мне, спросил, имею ли я понятие о «большевиках» и «меньшевиках». Я шутливо сказал: «Я смотрю на это по-своему, по-театральному: если много в театре народу, то это большевики, а если мало — меньшевики». Он опять расхохотался и записал и об этом в записной книжке. «Привидений» Плеханов не смог увидеть, потому что должен был поехать со своими лекциями по окружающим Женеву маленьким городкам, и я простился с ним с затаенной грустью, благодарный за все, что от него слышал. Он на прощание крепко обнял меня и пожелал победы над ролью Гамлета. На «Привидениях» была его семья, с которой мы без него виделись всего два раза, так как я сейчас же от всех уединился и приступил к работе одинокий, молчаливый и глубоко серьезный. Таня стала работать над Офелией.

В Женеве, по сосчитанным у меня франкам, мы могли прожить не более десяти дней, а уехать в Россию только при условии аванса из Елисаветграда, куда я решил по телеграфу предложить свои гастроли. Получив согласие, я продолжал работу над Гамлетом. Вскоре прибыл желанный аванс, и мы, сердечно распростившись с семьей Плеханова и со всеми знакомыми студентами, уехали на родину.

Во время гастролей я всюду искал и подбирал нужных для постановки «Гамлета» актеров. Гастролируя в Елисаветграде и в Александрии и там опять встретясь с моим любимым другом Горским-Ченчи, снова позвал его в свою поездку. Много опять объехали мы городов. Я уже начал заниматься с актерами, проходя с каждым из них отдельно выученные ими и разрабатываемые роли. В Самаре я встретился с режиссером Гаевским и предложил, когда он закончит свой сезон в Самаре, вступить ко мне режиссером и поставить вместе со мною «Гамлета». Получив его согласие, я немедленно послал А. С. Суворину телеграмму с предложением приехать в Петербург к нему в Малый театр и там поставить «Гамлета», но с непременным участием Гаевского как режиссера. Суворин немедленно согласился. Поговорили о постановке с Гаевским, во многом {208} мы условились и сошлись, и я уехал С маленькой труппой в Баку к Кручинину, затем в Тифлис и в Кутаис. В Кутаисе грузинские артисты во главе с известным трагиком Алексеевым-Месхиевым устроили мне банкет и поднесли серебряный венок и адрес.

Везде сборы прекрасные — я собираю капитал на постановку моего желанного Гамлета, во всем отказывая себе и все зарабатываемые средства предназначая только для этой постановки. Мысли во мне били ключом и рождались стремительно. Прибегая к тщательному изучению различных литературных источников, — внутри себя я старался найти для излюбленной моей роли только лишь «свое». В моем толковании начали уже зарождаться яркие сцены, и голос мой звучал по-новому. И началась опять у меня жизнь трепещущая, полная замыслов и образов. В этом настроении я не замечал ничего, что кругом меня происходило. Но еще более трепетным почувствовал я себя, прочитав в «Южных известиях» о себе статью «Лицо актера»[clii]. Статья очень большая, и я выпишу только очень для меня дорогие места:

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒