Указатель имен 13 страница

Немного можно назвать других актрис, которые так счастливо начали свою сценическую жизнь, как Пашенная. Но она ее не только начала, но и блистательно продолжила, несмотря на ряд явно, в первую очередь для нее самой, неудавшихся, а зачастую скучных и ненужных ролей. Прямо со школьной скамьи она стала первой актрисой Малого театра. Она еще не закончила театральной учебы, а о ней уже говорили как о любимой ученице Ленского. Ее данным можно было позавидовать — и стройной фигуре, и выразительному лицу, и глубокому грудному низкому голосу, и сияющим огромным глазам, и юной стремительной непосредственности, и мощному открытому темпераменту. В первые же сезоны работы в Малом театре она играла роли Ермоловой — и какие роли: Марию Стюарт, в которой ни одна актриса не осмеливалась показаться после знаменитого дуэта двух королев — Ермоловой и Федотовой, и Катерину в «Грозе». Однако круг ее ролей уже на первых порах оказался еще разнообразнее — как будто Пашенная в своей неукротимой актерской жадности готова была играть все — и трагедию, и комедию, касаться и густого быта и оставаться в пределах чистой и возвышенной шекспировской поэзии; и беззаветно веселиться, и отчаянно рыдать, восхищаться, проклинать, негодовать, смеяться — весь мир театральных образов, эффектных ролей в дежурных, быстро исчезавших пьесах, казалось, целиком принадлежал ей.

Она так и жила первые годы в театре — неукротимо и, вероятно, очень страдала, если та или иная роль проходила мимо нее. Однако именно в ее молодые годы определились многие из тех творческих линий, которые потом исчерпывающе воплотились в различных и неожиданных образах. Я вспоминаю ее первый приезд на гастроли в Тулу — совсем юным гимназистиком я увидел афиши, извещавшие о гастролях «г‑жи Пашенской» в пьесе Чирикова «Белая ворона». Отважная гастролерша только что покинула {400} школьную театральную скамью, но ее встретило неподдельное зрительское гимназическое восхищение. В Пашенной самой было много девического восторга, она казалась воплощением юности. Она играла девушку, почти подростка, сестру — насколько мне помнится — возвратившегося в родной дом ссыльного. Пашенная начинала свой сценический путь, и трепетное любопытство к жизни ее юной героини, вероятно, совпадало, по существу, с переживаниями самой актрисы. Припоминается, как из-за стенной перегородки появлялось ее смеющееся лицо — было в этом неожиданном появлении в комнате брата столько наивного задора и заразительной чистой юности, что, вероятно, каждый из нас, гимназистов, растрогавшийся исполнением Пашенной, вспоминал своих старших сестер или их подруг, таких же жадных к жизни.

Наполненность жизнью навсегда осталась отличительной чертой Пашенной. Принимая порою самое различное выражение в зависимости от характера образов, сценического жанра, она сопутствовала Пашенной неизменно; Пашенная принадлежала к актрисам максималисткам — и в выборе ролей и в манере сценической игры. Этот максимализм сопровождал ее и в жизни. Она вносила его и в свои театральные отношения и в педагогику. Когда мне пришлось столкнуться с ней впервые в двадцатых годах — меня увлекало и поражало ее темпераментное, безоговорочно стремительное отношение к создаваемой ею совместно с Н. Е. Эфросом и Н. А. Смирновой студии. И гораздо позднее — в годы моей работы в Малом театре — я вновь встретил в ней такое же страстное и непримиримое отношение ко всем фактам творческой и общественной жизни Малого театра. Ее оценки и суждения звучали категорично, окончательно — она отрицала резко, бурно, восхищалась открыто, радостно — и все эти личные качества она выражала в создаваемых ею ролях. Подобно лучшим актерам Малого театра, она обладала непосредственной радостью творчества, ей доставляло наслаждение творить на сцене, жить образом последовательно, умно, с проницательной интуицией, но всегда испытывая творческую радость, которая, особенно в молодые годы, почти захлестывала ее. Вероятно, поэтому не произошло ее подлинного слияния с двумя коллективами, в которых она пробовала играть, оставаясь одновременно в Малом театре. Она относилась с глубоким уважением к Художественному театру, с которым была связана и творчески и дружески через своего первого мужа, поразительного по простоте {401} и чудесной ясности актера В. Ф. Грибунина (о нем Вл. И. Немирович-Данченко говорил, что он самый простой актер в МХАТ).

Ее открытый и побеждающий талант высоко оценивали руководители Художественного театра. Пашенная приняла участие в зарубежной поездке МХАТ, сыграв Ольгу в «Трех сестрах», Ирину в «Царе Федоре»; в Музыкальной студии в Москве она играла Лизистрату. Но органического слияния с МХАТ не произошло — и, вероятно, и не могло произойти: между Пашенной и коллективом театра всегда оставалась не поддающаяся точному определению, но тем не менее явно ощутимая щель — искусство Пашенной было более приподнято, празднично, менее детально психологично, что было так свойственно МХАТ в чеховских спектаклях. Пашенная предпочитала яркость, ударность, крупные куски — в этом она оставалась непобедимым мастером — и намного менее она наслаждалась тонкостью подтекста, узорами диалога, недосказанностью мыслей.

Еще более очевиден оказался ее разрыв с театром Корша, где она выступала в течение одного-двух сезонов. Там она оставалась, по существу, типичной гастролершей. Удовлетворяя свою актерскую жадность, она играла и Ларису в «Бесприданнице», и мадам Сан-Жен, и Беатриче в «Слуге двух господ», участвовала в «Слесаре и Канцлере» Луначарского. Почти все роли стали удачами — и ненужными удачами. «Гастролерство» не лежало в сути творческих интересов Пашенной. Ее родным домом оставался Малый театр. Она не нуждалась ни в МХАТ, ни в гастролерстве. Ощущение свободы творчества и полного сценического взаимопонимания давал ей только Малый театр.

Именно ее участие в спектаклях других коллективов подчеркивало свойства ее индивидуальности, ее исполнительского стиля и актерской школы, к которой она принадлежала. Может быть, этим объяснялись и ее достоинства и ее недостатки. Когда она и бывала — обычно в плохих ролях — внутренне пуста, то прибегала к нажиму и при этом напрасно и ненужно подчеркивала те качества, которые сами по себе составляли подлинную ценность. Она обладала, как я уже отмечал, великолепным голосом обширного диапазона и владела не менее чудной, подлинно московской речью — одним из властных орудий, которым она подчиняла зрителя. В самом ее голосе, в его тембре заключалось столь широкое разнообразие оттенков, что {402} любое интонационное форсирование шло уже во вред актрисе и воплощаемому ею образу. Тогда в ней звучала какая-то чрезмерная задушевная поучительность, чуждая самому ее мировосприятию. Или, напротив, в мнимо трагических, вернее мелодраматических, ролях она старалась чрезмерно сгущать образ, как бы «пугая» зрителя. Высокий мастер, она должна была чувствовать себя вполне свободной на сцене, и никакое владение техникой не возмещало для нее ощущения внутренней натянутости. Она не любила и не умела блистать техникой; актриса, виртуозная по существу, она никак не принадлежала к числу актрис-щеголих. Потому, когда порою она чувствовала себя недостаточно внутренне наполненной — она и компенсировала себя так ей не свойственной и ей не шедшей напряженностью. Как бы не доверяя себе, она вдруг впадала в сентиментальность или жесткость, пыталась извлечь из своего и так пленительного голоса нарочито чувствительные или подчеркнуто грозные интонации. Она чувствовала всегда сценическую неправду, не любила пустых, хотя бы и «первых» ролей, а в начале своей театральной жизни ей пришлось немало их переиграть. Малый театр кануна революции бывал подчас очень неразборчив в выборе репертуара — и эти роли неотвратимо тормозили развитие таланта Пашенной.

Такие пьесы компрометировали искусство сильной труппы Малого театра. К тому же силы «стариков» иссякали, в труппе постепенно образовывались бреши, и когда на сцене Малого театра появлялись пьесы Рышкова или никому не нужные возобновления Невежина и Шпажинского — становилось больно за актеров и тревожно за театр. Пашенная самоотверженно участвовала во «Второй молодости», «Проигранной ставке», «Первых шагах», «Шарманке сатаны» и переводной «Добродетели и добродетели», но руководство театра лишь нерасчетливо использовало ее выдающиеся данные: роли походили друг на друга, и Пашенная, как ни старалась, бесконечно повторялась и приучалась к общим сценическим штампам и вырабатывала личные штампы.

Она находила выход в классике, и тогда вне зависимости от завершенности образа приходилось удивляться разносторонности и широте ее таланта. Может быть, на первых порах Пашенная увлекала больше всего в комедии — вероятно, в этом жанре полнее всего сказывалась ее восхитительная непосредственность и ничем не зажатый, исключительный по заразительности темперамент. Она {403} захватывала молодежь упоительным, открытым и непобедимым жизнелюбием, уверенным женским лукавством: зачастую она играла девушек, стоявших на пороге жизни, как в «Белой вороне» и «Старом закале», и хотя были они написаны с твердым расчетом на определенное амплуа (инженю), Пашенной удавалось совлекать с них привычную театральность. Ее девушки звали жизнь, они не робели перед ней, заключалась в них какая-то решительная бескомпромиссность. «Голубизна» и сентиментальность исчезали под напором энергии, лежавшей в самом существе Пашенной, — ведь ее лирика не походила на неотчетливую тоску других модных и очень талантливых актрис, пользовавшихся рваными движениями и падающими интонациями. Здоровьем дышали ее девушки — как будто все они воспитывались где-то в глубине России, среди нетронутых полей и лесов. Из всех мною виденных Лиз в «Горе от ума» я всегда возвращаюсь памятью к Пашенной — действительно умной, здоровой крепостной служанке, со всей откровенностью предпочитавшей и Фамусову и хорошенькому Молчалину неведомого «буфетчика Петрушу». Она и к Софье-то относилась несколько свысока, искренне любя ее, заботясь о ней, но недоумевая над непонятным для нее отношением Софьи к Молчалину, которое она и любовью-то не могла назвать. И в хоромах Фамусова она оставалась быстроглазой, умной, душевно ясной, мало затронутой соблазнами Кузнецкого моста.

Из комедийных ролей западного репертуара я хорошо запомнил Розалинду в комедии Шекспира «Как вам будет угодно». Появляясь под видом юноши, она обманывала не только Орландо, но и зрительный зал. Режиссуре не приходилось оправдывать парадоксальную ситуацию тем, что Орландо в Ганимеде якобы давно разгадал Розалинду. Самый спектакль был режиссерски неудачен, прозаичен, поэзией его наполнял только дуэт Остужева — Орландо и Пашенной. Впоследствии я видел в Берлине прелестную Елизавету Бергнер, Розалинда которой принадлежала к лучшим ролям замечательной актрисы, обольстительно изящной, отмеченной романтическим колоритом, но в ней отсутствовала шекспировская яркость, несомненно окрашивавшая роль у Пашенной.

Неожиданно не удалась ей роль Сюзанны в «Женитьбе Фигаро» — ее репертуар почти не включал «французских», вообще иностранных ролей — Пашенная обладала слишком густым, отнюдь не «французским» летящим темпераментом. По-настоящему она находила себя в русских {404} ролях — до такой степени она была органична, захватывающа (если говорить о комедии) в Евгении («На бойком месте»).

Впоследствии эта роль стала одной из ведущих в ее репертуаре, но уже первое ее выступление оказалось подлинной победой молодой актрисы. Сколько лукавства, женского обаяния было в этой чувственной, эгоистичной бабенке в яркой кофточке и пестрой юбке. В этой роли Пашенная впервые с полной силой обнаружила дерзость своей сценической палитры. Контрастная игра красок — от любовной нежности и истомы до лицемерной сентиментальности и откровенного издевательства — сливалась у Пашенной в нераздельное единство. Она была умна, очень умна — ее Евгения, и даже хищная ее натура казалась безмерно женски обаятельной. Она порою не всюду правильно распределяла краски, где-то «рвала» роль, где-то темперамент ее захлестывал, но недостатки казались несущественными перед тем «открытием» (так теперь любят писать), которым стала для Пашенной эта роль.

Евгения, по существу, возглавляла список ролей, в которых Пашенная обнаружила себя как подлинно национальная, русская актриса. Их было не так уж мало. В одних ей, правда, не удавалось преодолевать недостатки авторского материала. Конечно, совсем глух оставался молодой зритель к вынутой по поводу юбилея Шпажинского из архивного забвения мелодраме «Чародейка». Если музыка Чайковского придавала старой мелодраме внутренний смысл, то на драматической сцене пьесу Шпажинского было трудно вынести. Не нашла себя Пашенная и в «Воеводе» Островского — на этот раз уже по своей технической неопытности. Но Пашенная одерживала и настоящие сценические победы, и тогда зрительный зал следил за ней напряженно, внимательно и потрясенно. К юбилею Отечественной войны 1812 года в Малом театре шла не очень-то притязательная одноактная пьеса «Неприятель» С. Мамонтова. В ней шла речь об отставшем во время наполеоновского отступления замерзающем, голодном польском улане, который попал в русскую избу, где жили старуха и молодка. Старуху играла О. О. Садовская, молодку — Пашенная. Была в них большая человеческая правда, когда они пригревали, кормили несчастного улана. Была истовость, отсутствие малейшей чувствительности, умная деловитость и сердечность. Я не помню, конечно, деталей исполнения, но смотрел я пьесу несколько раз, и теплота и строгость игры обеих артисток неизменно {405} побеждали: они так чутко понимали друг друга, так музыкально строили диалог.

При воспоминаниях о юношеских впечатлениях во мне прежде всего возникает ощущение какой-то согревающей чистоты, которую несла с собой Пашенная, в отличие от холодной прозрачности Гзовской. Умение заразить зрителя душевной ясностью вообще принадлежало к пленительным свойствам Пашенной. В русских девушках и женщинах, игранных ею, она, как никто, передавала ясную сердечность. Особенно сказались эти ее качества не только в «Бедной невесте», но и в «Шутниках» и несколько позднее в «Сердце не камень». Бесследно исчезала в этих ролях бурная горячность, которую Пашенная постепенно научилась побеждать внутренней сосредоточенностью, скупостью деталей. В этих образах она как бы прислушивалась к самой себе, к внутреннему звучащему в ней императиву. У нее было подлинно трагическое лицо, когда ее Машенька, победившая свою любовь к Меричу, послушно и устало шла с Беневоленским, которого с такой характерностью играл Падарин, и становилось совершенно ясно, что ушла не только юность, ушла жизнь — наступила тихая покорность, купленная сосредоточенной силой воли. В «Шутниках» Пашенная как бы изнутри светилась; жизнь ради других составляла и ее счастье и ее несчастье. Ее героинь отличала неторопливость и мягкость движений, собранность, тихая озаренность — казалось, что ее можно оскорбить одним неосторожным движением, взглядом. Я недавно прочел, что именно «Шутники» она считала одной из этапных, переломных ролей. Вероятно, эта роль стала столь значительной для Пашенной в плане сознательного овладения вторым планом и подтекстом роли — овладения соответственно своей индивидуальности. Однако для зрителей, уже почувствовавших эту драгоценную струю в более ранних ролях Пашенной, она не казалась неожиданной.