Роберт Хайнлайн 2 страница

– Увидимся в приемочном бараке, Хэмп! – были последние слова Джонса, и он убежал в свое помещение.

Жандарм, в распоряжении которого находились Хартли и Уингейт, выстроил своих подчиненных в нестройную колонну по два в ряд. Неприятно резкий металлический голос громкоговорителя передал приказ. Их повели по центральному проходу вниз, через все четыре палубы, к нижним пассажирским воротам. Они прошли через воздушную камеру и сошли с корабля, но не на открытый воздух Венеры, а в туннель из листового металла, ведущий в какое‑то здание, которое находилось на расстоянии примерно пятидесяти ярдов.

Воздух в туннеле был едким – здесь распыляли обеззараживающие средства, но Уингейту он показался свежим и живительным после спертого воздуха на корабле. При силе тяжести на поверхности Венеры, составляющей пять шестых земной силы тяжести, этого было достаточно, чтобы предотвратить тошноту и вызвать чувство легкости и силы; все это вместе вселяло в него неразумный оптимизм, создавало бодрое настроение.

Туннель вел в довольно просторное помещение без окон, но ярко и ровно освещенное из скрытого источника света. В нем не было никакой мебели.

– Команда, стой! – крикнул жандарм и передал бумаги худощавому, похожему на конторщика человеку, стоявшему у внутренней двери. Человек взглянул на бумаги, сосчитал людей, одну бумагу подписал, вернул ее унтер‑офицеру, и тот ушел через туннель обратно на корабль.

Похожий на конторщика человек повернулся к иммигрантам. На нем, как заметил Уингейт, были надеты одни короткие трусы, не шире повязки, и все его тело, даже ноги, было покрыто сильным загаром.

– Ну, вот что, – сказал он мягким голосом, – скиньте одежду и бросьте ее в тот ящик! – Он указал на приспособление, вделанное в одну из стен.

– Зачем? – спросил Уингейт. Он сказал это без всякого вызова, но не сделал ни одного движения, чтобы повиноваться.

– Ну, ну, – обратился к нему конторщик, все еще мягко, но с ноткой раздражения в голосе. – Давайте не будем спорить. Это для вашей же безопасности. Мы не можем себе позволить импортировать болезни.

Уингейт сдержался, чтобы не ответить резко, и дернул молнию своего комбинезона. Несколько человек, ожидавших, чем кончится спор, последовали его примеру. Комбинезоны, башмаки, белье, носки – все было брошено в ящик.

– Следуйте за мной! – приказал их новый хозяин. В следующем помещении их встретили четыре человека в резиновых перчатках, вооруженные электрическими ножницами. Началась стрижка. Уингейт снова хотел запротестовать, но решил, что игра не стоит свеч. Он лишь подумал: «Неужели и женщины вынуждены подвергаться таким жестким карантинным мерам? Как это, должно быть, обидно – пожертвовать красивой копной волос, которую растили двадцать лет».

Затем их повели под душ. Завеса из теплой водяной пыли совершенно закрывала проход через комнату. Уингейт с удовольствием устремился к воде; с тех пор как он покинул Землю, ему впервые удалось сносно помыться. Было вдоволь жидкого зеленого мыла и оно хорошо пенилось. Полдюжины служителей одетых столь же скудно, как и их проводник, стояли у дальнего конца водяной стены и следили за тем, чтобы люди оставались под душем положенное время и хорошо помылись. В некоторых случаях они с этой целью делали весьма интимные замечания. У каждого служителя к поясу был прикреплен красный крест на белом поле, подтверждающий его официальное положение.

В коридоре Уингейт и остальные попали в поток горячего воздуха и быстро обсохли.

– Остановитесь! – Уингейт подчинился, и обратившийся к нему санитар со скучающим видом приложил к верхней части его руки тампон, от которого он почувствовал холод, затем поцарапал это место. – Это все, следуйте дальше! – Уингейт присоединился к очереди у одного из столов. То же самое было проделано с другой его рукой. К тому времени, когда он подошел к дальнему концу помещения, его руки были покрыты маленькими красными царапинами, более двадцати на каждой.

– Что все это значит? – спросил он последнего санитара, который сосчитал царапины и отметил его имя на листе.

– Анализы… чтобы установить вашу сопротивляемость и иммунитет.

– Сопротивляемость чему?

– Всему. Как земным болезням, так и здешним. Здешние – это по большей части грибковые заболевания. Проходите, вы задерживаете очередь!

Позднее Уингейт узнал об этом подробнее. Для того, чтобы житель Земли приспособился к условиям жизни на Венере, требовалось от двух до трех недель. Пока он не будет обладать иммунитетом против опасностей этой планеты, было бы просто смертельно подвергать свою кожу и особенно слизистые оболочки действию прожорливых невидимых паразитов, которыми кишит поверхность Венеры.

Беспрестанная борьба за существование, которая повсюду является главным условием развития, на Венере особенно интенсивна. Это – следствие усиленного обмена веществ во влажных испарениях ее джунглей. Болезни, вызываемые на Земле патогенными микробами, были почти ликвидированы обычным бактериофагом. Здесь, на Венере, где болезни были почти те же, с некоторыми отличиями, тот же бактериофаг оказался способен на видоизменение, сделавшее его и здесь столь же сильно действующим средством. Но, кроме микробов, оставались еще голодные грибковые паразиты.

Представьте себе худшие из грибковых заболеваний кожи, которые вы когда‑либо встречали, – стригущий лишай, чесотку, паршу, бластомикоз, споротрихоз. Добавьте к этому ваше представление о плесени, о влажной гнили, о питании гнилыми поганками. Затем представьте себе всех этих паразитов в их ускоренном движении: нарисуйте себе картину, как они кишат у вас прямо на глазах и атакуют вас – подмышки, глазные яблоки, мягкие влажные ткани вашего рта, как они устремляются в ваши легкие…

Первая экспедиция на Венеру целиком погибла. Со второй поехал врач, у которого было достаточно воображения, чтобы запастись довольно большим, как ему казалось, запасом салициловой кислоты и ртутного салицилата, а также маленьким ультрафиолетовым излучателем. Трое из участников этой экспедиции вернулись.

Но широкая колонизация требует приспособления к окружающей среде, а не изоляции от нее. Луна‑Сити на первый взгляд может служить отрицанием этой аксиомы, но так только кажется. «Лунатики» всецело зависят от воздушного котла, вмещающего лишь пространство их герметически закупоренного города. Но Луна‑Сити не является самоснабжающейся колонией. Это всего‑навсего аванпост, обсерватория, место для разработки недр, станция для снабжения горючим.

Венера – колония. Колонисты дышат воздухом Венеры, едят ее продукты, подвергают свою кожу действию ее климата и себя – всем опасностям, таящимся в ее природе. При этом обитатели Земли могут жить только в холодных полярный районах Венеры, где климат напоминает джунгли Амазонки в жаркий день, во время сезона дождей. Здесь они босиком шлепают по болотам, не избегая главных опасностей новой среды. К этому их и готовят.

Уингейт съел свой обед – удовлетворительную, но пресную и грубо сервированную пищу – и закусил кисло‑сладкой дыней; он съел такую огромную порцию, что в чикагском ресторане за нее взяли бы столько же, сколько стоит хороший обед для средней семьи. Устроившись на ночь в отведенном ему месте, он попытался разыскать Сэма Хоустона Джонса, но не мог найти никаких его следов, и никто из завербованных не мог припомнить, чтобы его видели. Один из служащих карантина посоветовал Уингейту разузнать о своем друге у агента Компании. Уингейт так и сделал – в своей обаятельной манере, которой он умел пользоваться, имея дело с мелкими служащими.

– Приходите завтра утром. Будут вывешены списки.

– Благодарю вас, сэр. Извините, что потревожил вас, но я не могу найти моего друга и беспокоюсь, не заболел ли он или не случилось с ним что‑нибудь. Не могли бы вы мне сказать, нет ли его в списке больных.

– Что ж… подождите минуту, – служащий стал водить пальцем по своим записям. – Хм… вы говорите, он был на «Вечерней Звезде»? – Да, сэр.

– Нет, он не… Мм, нет… О да, вот он! Он здесь не сходил.

– Что вы сказали?

– Его отправили на «Вечерней Звезде» дальше, в Новый Оклэнд, Южный полюс. Он был нанят как помощник машиниста. Если бы вы мне это сказали, я бы сразу сообразил. Все рабочие‑металлисты из этой партии посланы на новую Южную электростанцию.

Через минуту Уингейт достаточно овладел собой, чтобы произнести:

– Очень благодарен за вашу любезность.

– Ничего, пожалуйста. – Служащий отвернулся.

– Колония Южного полюса! – пробормотал Уингейт. – Колония Южного полюса…

Его единственный друг – на расстоянии двенадцати тысяч миль. Теперь Уингейт почувствовал себя совершенно одиноким‑одиноким, обманутым, покинутым. За время, прошедшее между его пробуждением на борту корабля и встречей с Джонсом, у него не было возможности ясно оценить свое тяжелое положение. Он еще сохранял высокомерие светского человека, инстинктивное убеждение в том, что все это несерьезно: такие вещи просто не случаются с людьми, во всяком случае, с людьми известного круга.

Но с тех пор его человеческое достоинство было столько раз оскорблено и унижено (особенно постарался жандармский офицер), что он уже не был так уверен в том, что застрахован от несправедливости или произвола. Постриженный и вымытый помимо своей воли, лишенный своей одежды и облаченный в тропические рабочие штаны, увезенный на миллионы миль от своей привычной социальной среды, вынужденный подчиняться приказам людей, равнодушных к его чувствам и заявляющих свои права на его личность и поступки, и вот теперь отрезанный от общения с единственным человеком, на поддержку которого он мог рассчитывать, Уингейт понял, наконец, с отчетливостью, от которой похолодел, что с ним, с ним, Хэмпфри Бэнтоном Уингейтом, преуспевающим адвокатом и членом всех юридических клубов, теперь может случиться все, что угодно.

– Уингейт!

– Это вы, Джек? Продолжайте, не заставляйте их ждать!

Уингейта протолкнули в пролет двери, и он оказался в переполненном помещении. Более тридцати человек сидели у стен. У стола, рядом с дверью, сидел служащий, занятый своими бумагами. В центре, возле невысокой, ярко освещенной трибуны стоял человек с чрезвычайно бойкими манерами. Служащий у двери поднял глаза и бросил Уингейту:

– Поднимитесь туда, чтобы все могли вас видеть! – Он указал на трибуну.

Уингейт, мигая от яркого света, двинулся вперед и выполнил то, что ему велели.

– Контракт номер 482‑23‑06, – прочитал служащий, – клиент Хэмпфри Уингейт, шесть лет, радиотехник без свидетельства, разряд заработной платы шесть‑Д, контракт представляется для найма.

Три недели понадобилось им, чтобы сделать его пригодным к работе. Три недели – и ни слова от Джонса. Он безропотно позволял проделывать над собой все опыты, а теперь должен был вступить в активный период своего принудительного труда. Затем заговорил бойкий человек.

– Ну вот, патроны, прошу. У вас есть человек, подающий исключительно большие надежды. Я едва решаюсь назвать вам, какие оценки он получил за свои способности, приспособляемость и общие знания. Скажу только, что администрация предлагает за него тысячу долларов. Но было бы неразумно использовать такого человека для обычной административной работы, когда мы так нуждаемся в хороших рабочих, чтобы вырывать богатства из дебрей и недр. Смею предсказать, что счастливый покупатель, который приобретет себе этого рабочего, уже через месяц поставит его производителем работ. Но осмотрите его сами, поговорите с ним и решайте!

Служащий что‑то шепнул ему. Он кивнул и продолжал:

– Меня просят уведомить вас, джентльмены и патроны, что клиент сделал обычное законное предупреждение за две недели о своем увольнении, разумеется, если он покроет все расходы!

Он весело рассмеялся и многозначительно подмигнул, как будто за его замечанием крылась необыкновенно удачная шутка. Никто не обратил внимания на его сообщение, один лишь Уингейт с отвращением оценил характер остроты. Он предупредил о своем желании уволиться на другой же день после того, как узнал, что Джонс направлен в колонию Южного полюса. Но тут же обнаружил, что хотя теоретически он имел право уйти с работы, но фактически это лишь давало ему право умереть с голоду на Венере, если он не отработает свои подъемные и проезд в оба конца.

Несколько человек собрались вокруг трибуны и внимательно его рассматривали, обсуждая его качества: «Не особенно мускулист…», «У меня нет особой охоты предлагать цену за этих щеголеватых молодчиков, они смутьяны…», «Да, но тупой не оправдывает своих харчей…», «Что он может делать? Пойду, погляжу его анкету…». Они направились к столу служащего и стали рассматривать результаты многочисленных анализов и исследований, которым подвергался Уингейт во время своего карантина. Только один субъект, с маленькими блестящими глазками, остался возле трибуны: он боком продвинулся к Уингейту, поставил одну ногу на подмостки, приблизил к нему свою физиономию и заговорил доверительным тоном:

– Меня не интересуют те дутые, рекламные листы, парень. Расскажите мне сами о себе.

– Тут нечего много рассказывать.

– Говорите смелее. Вам у меня понравится. Совсем как дома. Я бесплатно вожу своих парней в Венеробург. Есть у вас опыт в обращении с неграми?

– Нет.

– Ну, здешние туземцы, собственно, не негры, это только так говорится. У вас такой вид, словно вы умеете командовать бригадой. Был у вас такой опыт?

– Не особенно большой.

– Ладно… может быть, вы слишком скромны. Я люблю, когда человек держит язык за зубами. Я никогда не позволяю моему надсмотрщику применять плетку.

– Еще бы, – перебил его другой патрон, подойдя к трибуне, – это вы оставляете для себя, Ригсби!

– А вы не лезьте не в свое дело, Ван‑Хайзен!

Ван‑Хайзен, пожилой коренастый человек, не обратил на его слова никакого внимания и заговорил с Уингейтом:

– Вы предупредили о своем увольнении. Почему?

– Все это было ошибкой. Я был пьян.

– А пока будете вы честно работать?

Уингейт задумался.

– Да, – сказал он наконец.

Ван‑Хайзен кивнул, тяжелой походкой отошел к своему стулу и осторожно опустил на него свое массивное тело, подтянув штаны, такие же, как у рабочих. Когда все расселись, агент весело объявил:

– Ну, вот, джентльмены, если вы готовы, давайте послушаем первое предложение на этот контракт. Я был бы рад, если бы сам мог сделать на него заявку – на должность моего помощника, честное слово! Так вот… я не слышу предложений…

– Шестьсот!

– Прошу вас, патроны! Разве вы не слышали, что я упомянул о предложении на тысячу?

– Я не подумал, что вы сказали это серьезно. Он какой‑то сонный. Агент Компании поднял брови.

– Извините, мне придется попросить клиента сойти с трибуны.

Но, прежде чем Уингейт успел сойти, другой голос произнес:

– Тысяча!

– Ну, вот так‑то лучше! – воскликнул агент. – Я должен был знать, что вы, джентльмены, не допустите, чтобы от вас ускользнула такая возможность. Но этого еще мало. Слышу ли я тысячу сто? Давайте, патроны, ведь не можете вы наживать свои богатства без клиентов! Слышу ли я…

– Тысяча сто!

– Тысяча сто от патрона Ригсби! Ну и дешевка это была бы – за такую цену! Сомневаюсь, однако, чтобы он вам достался. Слышу ли я тысячу двести?

Грузный коренастый человек поднял указательный палец.

– Тысяча двести от патрона Ван‑Хайзена. Я вижу, что сделал ошибку и только отнимаю у вас время; интервалы должны быть не менее двухсот. Слышу ли я тысячу четыреста? Слышу ли я тысячу четыреста? Идет раз за тысячу двести… идет два…

– Тысяча четыреста! – бросил Ригсби мрачно.

– Тысяча семьсот! – сразу же добавил Ван‑Хайзен.

– Тысяча восемьсот! – сердито отрезал Ригсби.

– Нет, – протянул агент. – Интервалы не менее двухсот! Прошу вас! Ладно, проклятье, тысяча девятьсот!

– Я слышу тысячу девятьсот. Эту цифру трудно написать. Кто даст две тысячи сто?

Ван‑Хайзен снова поднял палец.

– Значит – две тысячи сто! Наживать деньги стоит денег! Что я слышу? Что я слышу? – Он сделал паузу. – Идет за две тысячи сто раз… идет за две тысячи сто два… Вы так легко отказываетесь, патрон Ригсби?

– Ван‑Хайзен… – остальное было произнесено слишком невнятно, чтобы можно было разобрать.

– Еще один шанс, джентльмены! Идет… идет… Пошел! – Он громко хлопнул ладонями. – Продан Ван‑Хайзену за две тысячи сто! Поздравляю, сэр, с удачной покупкой!

Уингейт пошел вслед за своим новым хозяином к дальней двери. В проходе их остановил Ригсби:

– Ладно, Ван, вы позабавились! Определяю ваши убытки в две тысячи.

– Прочь с дороги!

– Не будьте идиотом. Это – невыгодная сделка. Вы не умеете заставлять людей потеть, а я умею!

Ван‑Хайзен, не слушая его, быстро прошел мимо. Уингейт последовал за ним в теплую зимнюю изморось, к стоянке, где параллельными рядами выстроились стальные «крокодилы». Ван‑Хайзен остановился возле тридцатифутового «Ремингтона».

– Влезайте!

Длинный, похожий на ящик корпус амфибии был нагружен до самой ватерлинии запасами, приобретенными Ван‑Хайзеном на базе. Растянувшись на брезенте, покрывавшем груз, лежало человек шесть. Один из них уставился на Уингейта, затем перемахнул через борт.

– Хэмп! О Хэмп!

Это был Хартли. Уингейт сам удивился радости, охватившей его при этой встрече. Он схватил руку Хартли и обменялся с ним обычными ласковыми ругательствами.

– Ребята! – крикнул Хартли, – познакомьтесь с Хэмпом Уингейтом. Это замечательный малый. Хэмп, познакомьтесь с компанией. Вот Джимми – позади вас. Он крутит эту баранку. – Названный им парень весело кивнул Уингейту и, пройдя вперед, сел на место механика. По знаку Ван‑Хайзена, втиснувшего свои телеса в маленькую кормовую кабину, он повернул руль, и «крокодил» пополз, шлепая по грязи и лязгая звеньями своих гусениц.

Трое из шести рабочих были старожилы, в том числе и Джимми. Они привезли с фермы на рынок продукты и теперь увозили закупленные припасы. Ван‑Хайзен приобрел контракты еще на двух рабочих, кроме Уингейта и Сэтчела Хартли. Уингейт узнал этих людей, так как встречал их на «Вечерней Звезде» и в карантине. Они выглядели несколько удрученными, и Уингейту это было понятно. Но люди с фермы как будто чувствовали себя отлично. Они, очевидно, смотрели на поездку с грузом в город и обратно как на прогулку и лежали, непринужденно болтая и знакомясь с приезжими.

Нескромных вопросов они не задавали. Никто не расспрашивает вновь прибывшего на Венеру, кем он был до того, как попал на борт корабля, если он сам не заговорит об этом. Это не принято.

Как только они выбрались из предместья Адониса, машина скатилась по склону на пологий берег и тяжело шлепнулась в воду. Ван‑Хайзен поднял окошко в перегородке, отделявшей кабину от трюма, и заорал:

– Дурак! Сколько раз я говорил тебе, спускайся на воду потихоньку!

– Извините, хозяин, я проглядел, – ответил Джимми.

– Ты не зевай, а то я найду себе другого механика! – и Ван‑Хайзен захлопнул окошко.

Джимми оглянулся вокруг и подмигнул другим клиентам. Он был занят по горло: болото, которое они пересекали, выглядело как твердая почва‑так густо оно поросло буйной растительностью. «Крокодил» теперь был на плаву, широкие звенья гусениц действовали, как гребные колеса. Клинообразный нос судна раздвигал в стороны кустарники и болотную траву, ломал и перемалывал деревца. По временам гусеницы врезались в тину грунта, и тогда «крокодил», переползая через отмель, снова превращался в сухопутный транспорт. Тонкие нервные руки Джимми твердо держали руль, он огибал большие деревья, но при этом выбирал самый краткий и прямой путь, внимательно следя за местностью и за судовым компасом.

Вскоре беседа стала затихать, и один из рабочих фермы затянул песню. У него был недурной тенор, мало‑помалу к нему присоединились другие. Уингейт заметил, что и он, запоминая слова, подтягивает певцу. Они спели «Расчетную книжку» и «С тех пор, как надсмотрщик увидел мою кузину», затем грустную песенку под названием «Они нашли его в зарослях». Но потом последовала легкая песенка «Ночью, когда прекратился дождь» – бесконечная вереница строф, рассказывающих о различных и маловероятных событиях, происшедших по этому случаю («Заказал надсмотрщик круговую кружку…»)

За «Рыжую девчонку из Венеробурга» Джимми наградили аплодисментами. Все восторженно подхватили припев. Уингейт нашел эту песенку невозможно вульгарной. Однако у него не было времени задумываться над этим; теперь запели песню, которая вытеснила из его головы все предыдущие.

Ее начал тенор мягко и протяжно. Другие пели припев, пока запевала отдыхал, – все, кроме Уингейта; он сидел глубоко задумавшись. В трех стихах второго куплета вместо тенора пел хор.

Ты тиснул палец и подписал свое имя.

(Уходи, уходи!)

Тебе подъемные уплатят, а ты стыд заглуши.

(Будь проклят этот день, будь он проклят!)

Тебя на ферму пошлют на острове Эллис.

Ты увидишь, что стало с нашим братом, рабом на шесть лет.

Они не выплатили подъемных, и снова их запрягли!

(Чтоб остались тут, чтоб остались!)

Но я расплачусь и скоплю деньги на обратный путь!

(Ты так говоришь, ты так говоришь!)

И тогда я отправлюсь на Землю!

(Настанет тот день, настанет!)

О, мы все это слышали тысячу и один раз!

Мы не скажем и теперь: «Лжешь!»

Мы хотели бы, чтоб так и случилось.

Но мы снова увидим тебя в Венеробурге, где ты

платишь за свои удовольствия!

(Очень медленно) и никогда ты не выплатишь

подъемных в этой петле!

(Уходи!)

Уингейт был подавлен. На него подействовала и песня, и тепловатый мелкий дождик, его угнетал непривлекательный ландшафт, низко нависший белый туман – то, что Венера неизменно предлагает вам вместо открытого неба. Он отодвинулся в дальний угол трюма и сидел один, пока Джимми не крикнул: «Свет впереди!»

Уингейт высунулся за борт и с любопытством посмотрел в направлении своего нового жилища.

Прошел месяц, а от Сэма Хоустона Джонса – ни слова! Венера уже повернулась один раз вокруг своей оси, за двухнедельной зимой последовало такое же короткое лето, ничем не отличающееся от зимы, только разве дождь лил немного сильнее, и было несколько жарче. Теперь снова наступила зима. На ферме Ван‑Хайзена, расположенной вблизи полюса, как и на большей части обитаемой территории Венеры, никогда не наступала полная тьма. Слой облаков высотой в несколько миль смягчает свет солнца, низко нависающего над планетой в течение длинного дня, и умеряет жару. В течение двухнедельных периодов, называемых «ночью» и «зимой», рассеянный свет создает впечатление нескончаемых сумерек.

Месяц – и ни слова. Месяц – и ни солнца, ни луны, ни звезд, ни зари. Никогда здесь не бывает свежего, живительного дуновения утреннего ветерка, ни радостной игры лучей полуденного солнца, ни желанных вечерних теней абсолютно ничего, чтобы отличить один знойный, удушливый час от другого. Одна только тяжелая монотонность сна, труда, еды и снова сна – ничего, кроме разрывающей сердце тоски по прохладному голубому небу далекой Земли.

Обычай требовал, чтобы новички ставили угощение старожилам. Уингейт заказал для надсмотрщика водки, называемой рира, и когда он в первый раз расписался в своей расчетной книжке, то обнаружил, что этот товарищеский жест стоил ему дополнительного четырехмесячного пребывания, прежде чем он законным образом сможет покинуть свою «работу». После этого он решил никогда больше не заказывать риры и отказался от короткого отпуска в Венеробург, поклявшись сберегать каждый грош, чтобы расплатиться за свои подъемные и проезд.

Но вскоре Уингейт понял, что рира, слабый алкогольный напиток, – это не порок, не роскошь, а необходимость. Для жизни человека на Венере она была так же нужна, как и ультрафиолетовые лучи, применяемые во всех осветительных системах колонии. Рира вызывала не опьянение, а душевную легкость, освобождение от тревог, и без этого напитка он не мог уснуть. Три ночи самобичевания и мучений, три дня он чувствовал себя изнуренным и ни на что не способным, ловя на себе суровый взгляд надсмотрщика, и на четвертый день он вместе с другими заказал себе бутылку, с тупой болью сознавая, что цена этой бутылки еще раз наполовину сокращает его микроскопическое продвижение к свободе.

Уингейт не был допущен к работе на радиостанции: у Ван‑Хайзена уже был радист. Хотя Уингейт и значился в списках как помощник радиста, его отправили на болото. Перечитывая свой контракт, он обнаружил пункт, предоставляющий его хозяину право так поступить.

Он отправился на болото. Вскоре он научился обольщением и запугиванием заставлять хрупкий туземный народец, существа‑амфибии, собирать урожай луковиц подводных растений – венерианского гиацинта, болотных корнеплодов Венеры. Научился подкупом приобретать сотрудничество их старейшин, обещая им премии в виде «тигарек». Это был термин, обозначавший не только сигареты, но и вообще табак – единицу обмена в торговых сделках с туземцами.

Он работал также в сарае, где очищали луковицы, и научился, хотя медленно и неловко, срезать верхнюю пористую кожу с ядра луковицы размером в горошину. Только это ядро имело коммерческую ценность, и его следовало вынимать в целости, не повредив и не порезав. Руки Уингейта огрубели от сока, запах вызывал у него кашель и жег глаза, но это было приятнее, чем работать на топях, так как здесь он находился среди женщин. Женщины работали быстрее, чем мужчины, и их маленькие пальцы более умело очищали нежные ядра. Мужчины привлекались к этой работе только при обильном урожае, когда требовались дополнительные рабочие руки.

Уингейт научился своему новому ремеслу у работавшей в сарае старой женщины, по‑матерински ласковой, которую другие женщины звали Хэйзл. Работая, она ни на минуту не умолкала, а ее искривленные пальцы спокойно, без всякого напряжения делали свое дело. Уингейт закрывал глаза и представлял себе, что он вернулся на Землю, что он снова мальчик и слоняется на кухне у бабушки, в то время как она шелушит горох и что‑то непрерывно рассказывает.

– Не выматывайся, парень, – сказала ему Хейзл, – делай свое дело, и пусть дьяволу будет стыдно, грядет великий день!

– Какой великий день, Хейзл?

– День, когда ангелы господни поднимутся и поразят силы зла. День, когда князь тьмы будет сброшен в преисподнюю и пророк приимет власть над детьми неба. Так что ты не тревожься; не важно, где ты будешь, когда придет Великий день, – важно только, чтобы на тебя снизошла благодать.

– А ты уверена, Хейзл, что мы доживем до этого дня?

Она оглянулась вокруг, затем с таинственным видом прошептала:

– Этот день почти уже наступил. Уже теперь пророк шествует по стране, собирая свои силы. Со светлой фермерской земли долины Миссисипи придет человек, известный в этом мире, – она зашептала еще тише, – под именем Нехемия Скэддер!

Уингейт надеялся, что ему удалось скрыть, как он поражен и как все это его рассмешило. Он вспомнил это имя. Какой‑то пустозвон евангелист из лесной глуши, там, на Земле, – мелкое ничтожество, мишень для веселых шуток местных газетчиков! К их скамье подошел надсмотрщик.

– Работайте, работайте, вы! Здорово отстаете!

Уингейт поспешил повиноваться, но Хэйзл пришла ему на помощь:

– Оставь его, Джо Томпсон. Требуется время, чтобы научиться этому делу.

– Ладно, мать, – ответил надсмотрщик с усмешкой, – ты заставляй его трудиться, слышишь!

– Хорошо, ты лучше позаботься о других. Эта скамья выполнит свою норму.

Уингейта лишили двухдневного заработка за порчу ядер. Хэйзл отдала ему тогда процент с общего заработка. Надсмотрщик это знал, но все ее любили, даже надсмотрщики, а они, как известно, никого не любят, даже самих себя.

Уингейт стоял возле ворот огороженного участка, где находился барак для холостяков. Оставалось пятнадцать минут до вечерней переклички; он вышел, его влекло подсознательное стремление отделаться от боязни пространства – от болезни, владевшей им все время пребывания на Венере. Но ничто не помогало. Здесь некуда было выходить на «открытый воздух» заросли заполняли всю расчищенную территорию; покрытое облаками свинцовое небо низко нависало над головой, и влажный зной давил обнаженную грудь. Все же здесь было лучше, чем в бараке, хоть там имелись влагопоглощающие установки.

Он еще не получил своей вечерней порции риры и поэтому был угнетен и расстроен. Однако сохранившееся еще у него чувство собственного достоинства позволяло ему хоть на несколько минут предаваться своим мыслям, прежде чем уступить веселящему наркотику. «Я погиб, – подумал он. – Еще через пару месяцев я буду пользоваться каждым случаем, чтобы попасть в Венеробург. Или еще хуже: сделаю заявку на жилье для семейного и обреку себя и своих малышей на вечное прозябание».

Когда Уингейт прибыл сюда, женщины‑работницы со своим однообразным тупым умом и банальными лицами казались ему совершенно непривлекательными. Теперь он с ужасом обнаружил, что не был больше столь разборчив. Он даже начал лопотать, как другие, бессознательно подражая туземцам‑амфибиям.

Он уже раньше заметил, что иммигрантов можно разделить примерно на две категории: одна – это дети природы, другая – надломленные. К первым относятся люди без воображения и умственно малоразвитые. Вероятно, они и там, на Земле, не знали ничего лучшего: жизнь в колониях казалась им не рабством, а свободой от ответственности: обеспеченное существование и возможность время от времени покутить. Другие – это изгои, те, кто некогда кем‑то были, но из‑за свойств своего характера или вследствие несчастного случая лишились места в обществе. Возможно, они услышали от судьи: «Исполнение приговора будет приостановлено, если поедете в колонии».

⇐ Предыдущая 123 4 5 Следующая ⇒