ВНИМАНИЕ! 4 страница

Утром господин Тегерсен проснулся с головной болью. В висках стучало и во рту чувствовался неприятный запах сивухи.

«Дрянный рейнвейн. На следующий раз надо привезти с собой хорошего вина», – подставляя голову под кран, думал датчанин. Привел себя в порядок перед зеркалом и с неудовольствием заметил на носу вскочивший за ночь прыщик. К завтраку он вышел надушенный, в элегантном костюме цвета беж.

– Как почивали? – осведомился любезно хозяин.

– Благодарю, ошшень карашо, – и украдкой взглянул на сидевшую рядом с матерью Агнию.

Девушка заметила его взгляд и обворожительно улыбнулась.

Рюмка водки настроила Тегерсена на веселый лад.

Никита Захарович догадывался о причине приезда датчанина в Марамыш и держался с ним, как кот с мышью.

Учтиво раскланявшись с женщинами, Тегерсен после завтрака ушел вместе с хозяином в кабинет.

– Поговорим о деле, – закуривая трубку, начал гость. – Мой акционер господин Брюль ошшень озабочен состоянием маслодельных заводов. Он мне поручил разговаривайт с вами, Никит Захарович, о судьбе консервного завода. – Стараясь выражаться более правильно по‑русски, Тегерсен говорил медленно.

– Ваша политик ошшень умно. Диктат на молочном рынок вызывайт нашей фирме кризис. Господин Брюль и я думайт, – глаза Тегерсена пытливо посмотрели на Фирсова, – ми думайт, – повторил он, – продать маслодельный заводы вам.

– На каких условиях, Мартын Иванович?

– На условий их балансовой стоимости, – ответил Тегерсен и выжидательно умолк.

– В бухгалтерии человек я несведущий. Вся она у меня здесь, – Никита вынул из кармана своего долгополого частобора небольшую записную книжку. – У вас четырнадцать заводов в Зауральском и Петропавловском уездах. Видел я их. Цена им не больше восьми тысяч каждому, включая погреба, надворные постройки и оборудование. Стало быть, если все их взять вместе, то получится, – Никита, найдя нужную запись, заявил: – сто двенадцать тысяч. Из них я делаю маленькую скидочку, и тысяч восемьдесят можете получить при условии, если половина дивиденда от консервного завода пойдет мне…

Несмотря на врожденное спокойствие и привычку не терять самообладания при коммерческих сделках, Тегерсен порывисто вскочил со стула:

– Никит Захаровыч, прощайт мое слоф, ведь это, это… как по‑рюсски, разбой! – выкрикнул Тегерсен и забегал по комнате.

– Что ж, раз мои условия вам не подходящи, гневаться не надо, – ответил спокойно Фирсов, – но ваши маслодельные заводы будут стоять, а молоко пойдет в артели. Кроме этого, ваш консервный завод мяса не получит, – сказал он жестко и отвернулся от продолжавшего бегать по комнате Тегерсена. – К этому я еще могу добавить, – не глядя на Мартина, продолжал Фирсов, – что Промышленный банк, где хранятся ваши векселя, на днях их должен опротестовать. Выбирайте любое.

– Ми думайт. Ответ ви получите через три дня. До свидания, – сухо поклонившись хозяину, Тегерсен вышел и велел своему кучеру запрягать лошадей. Спускаясь с крыльца, он увидел Агнию и, кисло улыбнувшись, приподнял шляпу: – До свидания!

На четвертый день после его отъезда Никита получил от фирмы Брюль и Тегерсен пространное письмо, в котором акционеры, соглашаясь в принципе с условиями Фирсова, приглашали его в Зауральск для уточнения деталей их будущей совместной деятельности.

Став полноправным пайщиком фирмы датчан, Никита Захарович всю силу своего капитала обрушил на союз маслодельных артелей. Затихнувшее взвинчивание цен на молоко вспыхнуло вновь, и мелкие артели с кустарным производством, не выдержав конкуренции, стали распадаться одна за другой.

Захватив сырьевые рынки Предуралья, Никита Захарович стал протягивать свои цепкие руки к лесопильным заводам компании «Лаптев и Манаев» в Верхотурье.

Глава 21

Осенью Епиху, Оську и Федотку взяли в солдаты. Поплакала Устинья по брату, погоревала по Осипу. Хоть и баламутный был парень, но все же до встречи с Сергеем они всегда были на игрище вместе. Перед отъездом ребята зашли к Григорию Ивановичу.

– На службу царскую? – спросил Русаков и внимательно посмотрел на рекрутов.

– А ну ее к ядреной бабушке, – махнул рукой более смелый Федотко.

Григорий Иванович одобрительно улыбнулся.

Рекруты уселись на лавку и закурили. Разговор сначала не клеился. Им было тяжело расставаться с Григорием Ивановичем, которого они любили. Грустно было и на душе у Русакова. Эти простые, доверчивые ребята стали ему близки и дороги.

Григорий Иванович начал тихо:

– Жили мы хорошо и дружно. – Русаков помолчал и обвел взглядом притихших гостей. – Скоро вы оденете солдатские шинели, и кто знает, может быть, вас заставят стрелять в таких же рабочих, как я.

Пылкий Федотко вскочил на ноги.

– Чтоб я стрелял?! Григорий Иванович, да за ково ты меня считаешь? Неуж враг я тебе? – В голосе Федотки послышалась обида. – Да я морду набью, кто поднимет винтовку на рабочего брата. Во! – парень завертел перед Осипом и Епихой своим увесистым кулаком.

– Постой, Федот, не шуми, – остановил его Осип. – Григорий Иванович, – обратился он к Русакову, – а мы так думаем: пускай нас хоть в каталажку садят, а «Боже, царя храни» петь не будем.

– Придет время, мы царю другую песню споем, – сказал уверенно Русаков и, проводив их до крыльца, вернулся в комнату.

В тот день парни с горя напились. Оська с Федоткой долго буянили у ворот фирсовского дома, требуя, чтобы вышел Сергей. Прокопий пытался их уговорить, но рекруты начали уже ломиться в ворота, и только подоспевшие стражники спасли Сергея от расправы.

Скучно стало в доме Батуриных после проводов Епихи. Плакала мать, хмурился Елизар и однажды пришел домой выпивши, что случалось с ним редко. Пасмурная ходила Устинья. После покрова новое, более тяжелое горе навалилось на Устеньку. Сергей Фирсов женился на Дарье Видинеевой. Вошел в избу отец и первый раз после отъезда Епихи весело сказал:

– Подрядился к Никите Фирсову на целую неделю, гостей развозить по городу. Сын Сергей женится.

Не заметил отец, как побледнело лицо дочери. Устинья ушла в свою горенку, прижимаясь лбом к холодному стеклу окна, долго стояла молча. Давит сердце тяжелый камень, теребит руками Устинья бахрому платка, вздрагивают плечи от рыданий, белый свет не мил.

Наутро она встала, точно больная. Отец налаживал во дворе кошевку. Увидев дочь, он крикнул ей:

– Устя! Вплети гнедому ленты, скоро буду выезжать.

Девушка вернулась в дом, открыла сундучок, вынула широкие розовые ленты и, накинув полушубок, неторопливо пошла в конюшню. Погладила гнедого по гриве и, не выдержав, заплакала. Конь скосил на нее темные, агатовые глаза и мягкими губами стал шевелить выбившиеся из‑под платка волосы молодой хозяйки. Плохо слушались руки, вплетавшие ленты в густую гриву коня.

«За что такая мука?» – Устинья припала к шее гнедого и дала волю слезам. Выйдя из конюшни, она направилась к Григорию Ивановичу. Переступила порог и вяло опустилась на лавку. Увидев ее заплаканное лицо, Русаков участливо спросил:

– Что с тобой?

– Так, – ответила неопределенно девушка и, подперев рукой щеку, стала смотреть в окно.

– Обидел кто? – продолжал допытываться Русаков. – Или дома неприятность? – Устинья отрицательно покачала головой и крепче сжала губы.

– Не пойму, – подойдя к ней вплотную, он положил руку на ее плечо. – Скажи. – Девушка молчала. – Ага, теперь я начинаю кое‑что понимать. – И, вздохнув, он сказал задушевно:

– Ничего, Устенька. Всякое бывает. Надо пережить и это. Время все исцелит. Вот когда у нас не будет ни бедных, ни богатых – все будет по‑другому, – продолжал он.

– Стало быть, я родилась не во‑время? – горестно сказала девушка.

– Как тебе сказать? Ты родилась в тяжелое время. Нужно взять себя в руки. Больше прислушивайся к разуму, чем к сердцу, а оно, в особенности у девушек, неспокойное.

Устинья с благодарностью посмотрела на Григория Ивановича.

– Ну вот, я вижу, тебе немножко и легче, постарайся не думать о нем.

Русаков опустился на лавку рядом с девушкой. Вместе с жалостью в нем вспыхнуло более сильное чувство, ростки которого он старался заглушить еще с первой встречи с Устиньей.

Часто, сидя за книгой, он невольно прислушивался к ее голосу, который доносился из соседней комнаты. Как далека от Устиньи та, на которой он имел несчастье жениться. Она не пришла даже проститься, когда отправляли его в ссылку.

И вот теперь появилась Устинья. Вошла незаметно в его сердце, Григорий Иванович понимал, что между ними большая разница в возрасте, и пытался гнать от себя всякую мысль о девушке, но не мог. Ее облик неотступно следовал за ним. И сейчас, всматриваясь в похудевшее лицо Устиньи, ему хотелось успокоить, приласкать ее, открыться, сказать что‑то большое, радостное, и Григорий Иванович произнес с теплотой:

– Не печалься, Устиньюшка. Может быть, сойдутся в жизни пути‑дороженьки с другим, который будет тебя любить по‑настоящему, – вырвалось у Русакова, и он в волнении отошел к окну.

К свадьбе Никита Захарович стал готовиться задолго. Решив тряхнуть кошелем, он уже денег не жалел. Написал своим дружкам в Новониколаевск, и те выслали ему несколько бочек с обской стерлядью. Фрукты были заказаны челябинским татарам, вино – в Зауральске. Из Шадринска привезли в корзинах живых гусей. Приглашения были разосланы во все концы Приуралья. Никита нанял несколько ямщицких троек и пар у местных жителей.

За два дня до свадьбы прибыл Мартин‑Иоган Тегерсен, вместе со своим компаньоном, толстым и круглым, как шар, господином Брюлем. Прикатил Бекмурза с красавицей Райсой. Появился Дорофей Толстопятов со своей угрюмой Агриппиной, вернулся из Зауральска Никодим. Вскоре дом Фирсова загудел от голосов приезжих гостей. На свадьбу брата приехал из Петербурга Андрей.

Агния ждала Константина Штейера, воинская часть которого была расквартирована в Зауральске.

Сам жених находился больше у Дарьи Видинеевой, чем дома.

Церемонию приема гостей невеста поручила купцу первой гильдии, известному проныре Петру Ивановичу Кочеткову, ее дальнему родственнику. Кочетков когда‑то бывал в больших городах и обедал однажды у губернатора. Не было только подходящего шафера для невесты. Местные купеческие сынки пользовались в Марамыше и окрестностях незавидной репутацией. По совету своего будущего свекра, Дарья Видинеева остановила свой выбор на достойном представителе богатой фирмы Мартине‑Иогане Тегерсене. Датчанин был на верху блаженства.

– О ви, королева, повелевайт, – произнес он, восторженно закатив глаза. – Я котоф целовайт фаш чудный шлейф.

– Зачем, – улыбнулась Дарья, – прошу вас только следить за тем, чтобы на мой шлейф не наступали ногами.

– Карашо. Ваш… как это по‑рюсски? – Мартин по крутил пальцем по воздуху: – Ваш покоронный слюга.

– Похоронный? Вы остроумны. Но умирать я пока не собираюсь.

– Утифительный рюсски язык, – пробормотал про себя озадаченный Тегерсен и, расшаркавшись, вышел.

С Мартином Ивановичем вышла заминка. Отец Дометиан не хотел его пускать в храм, как протестанта, но Никита быстро уладил дело, сунув протоиерею четвертную.

Народу в соборе набилось много. Толпа любопытных стояла и за оградой. Всем хотелось посмотреть на молодую чету. Невеста была одета в платье лилового цвета из тяжелого шелка. На ногах были белоснежные туфли из атласа, с золотой отделкой. На груди Видинеевой покоилось бриллиантовое колье, подарок жениха. На руке – массивный браслет, изображающий змею, глаза которой были сделаны из драгоценных камней.

На шаг от невесты, в черном фраке, в ослепительной манишке, приподняв белобрысые брови, стоял чопорный Мартин‑Иоган Тегерсен.

Лицо Сергея было бледно. На душе было невесело. Он думал об Устинье, вспомнил последнюю встречу с ней у реки. От этого воспоминания стало совсем не по себе.

В день свадьбы, как только замолкли за мостом колокольцы отцовских коней, Устинья стала поспешно куда‑то собираться. Матери дома не было. По торопливым движениям девушки, ее измученному лицу Григорий Иванович понял, что с ней творится что‑то неладное, и вышел на крыльцо. Вскоре показалась Устинья и сделала попытку проскользнуть мимо Русакова.

– Ты куда, Устенька? – спросил он.

Девушка опустила голову. Ее лицо было бледно.

– Туда, – сказала она тихо. Было заметно, как ее пальцы нервно забегали по опушке полушубка.

– Нет, итти тебе нельзя. – Взяв ее за руку, Русаков слегка потянул ее в избу. – Повторяю, итти тебе сейчас нельзя.

– Пустите! – надрывно выкрикнула Устинья и сделала попытку вырваться из его рук. – Пусти, может, свет мне не мил, в прорубь легче броситься. Пусти! – девушка забилась в руках Русакова. – Пусти! – Полные слез глаза Устиньи с мольбой посмотрели на Русакова. – Григорий Иванович, да что это такое? Сережа! Сереженька! – и, припав доверчиво к плечу Русакова, девушка зарыдала.

Ее волнение передалось Григорию Ивановичу. Стиснув зубы, он с силой толкнул плечом дверь избы. Помог Устинье раздеться и, усадив на лавку, взял ее за руки.

– Зачем ты будешь мучить себя там, в церкви. Поверь, он не стоит слез. Не надо себя унижать.

Устинья осталась дома.

Глава 22

Свадебное пиршество продолжалось пять дней. Андрей стал собираться в путь. Уложив в чемодан свои вещи, он зашел к Сергею.

– Мало погостил, – протягивая ему руку, сказал, тот на прощанье. – Ты, кажется, зимой заканчиваешь училище? – спросил он Андрея.

– Да.

– Я, признаться, говорил уже с отцом. Он думает направить тебя в Зауральск.

– Мало ли что он думает. У меня свои взгляды на будущее, – хмуро произнес Андрей.

– Что ты намерен делать?

– Посмотрю, – уклончиво ответил Андрей.

Чувство отчужденности к брату, которое началось года два тому назад, вновь овладело им и, сухо простившись с Сергеем, он вышел.

Вечер Андрей провел у Русакова. Утром Андрей уже был на Качердыкской дороге. Завернувшись потеплее в тулуп, он отдался воспоминаниям о первой встрече с Христиной. Весна 1910 года. Челябинск. Андрей приехал погостить к своему товарищу. Выпускной вечер в женской гимназии. Во время торжественной части, когда объявили имя выпускницы для получения золотой медали, к столу подошла девушка среднего роста, со смуглым цветом лица, умными карими глазами. Сделав легкий реверанс сидевшим за столом, она вернулась на место. Во время танцев Андрей пригласил ее на кадриль. Усталые, они вышли в тенистый сад гимназии и, сев на скамейку, окруженную густыми кустами акации, разговорились. Христина Ростовцева, так звали девушку, собиралась ехать на работу в школу, где жили ее старики – в станицу Качердыкскую.

Юноша предложил ей ехать вместе через Марамыш, который лежал на пути к станице. Выйдя из вагона на маленькой станции, они наняли ямщика. Ясный ум, скромность и внимание, которое оказывала ему спутница, окончательно убедили Андрея, что в Христине он нашел свой идеал.

…В прошлом году летние каникулы он проводил на мельнице отца, стоявшей недалеко от станицы. Андрей стал встречаться с Христиной чаще, и эти отрадные минуты всегда оставляли в его душе радостное, волнующее чувство. И теперь, изредка бросая взгляды на заснеженные поля, березовые рощи, покрытые куржаком, на медленно плывущие облака, он думал о встрече с любимой девушкой.

В станицу Андрей приехал, когда было уже темно. Потонувшая в снегу, она казалась вымершей. Лишь в редких избах светились слабые огоньки, да кое‑где глухо тявкали собаки. Миновав станичное правление, путники свернули на тихую улочку. Пустив лошадей шагом, они подъехали к небольшому домику Христины.

На стук вышел отец девушки и, узнав Андрея, стал торопливо открывать ворота.

– Милости просим. Давненько не были у нас, – сказал он, помогая обметать снег с тулупа Фурсова. – Пойдем в избу.

Христина с матерью пили чай. Увидев Андрея, девушка выскочила из‑за стола и с сияющим лицом подала ему руку.

– Андрюша!

После шумных свадебных дней в Марамыше с беспробудным пьянством гостей, бесшабашной гонкой на лошадях, Андрей впервые почувствовал то душевное спокойствие, которого ему недоставало за последние дни.

За чаем он рассказал все семейные новости. Принимая стакан от Христины, он коснулся ее пальцев и на миг задержал их в своей руке. Лицо девушки покрылось румянцем. Взглянув украдкой на родителей, которые были заняты разговором с возницей Фирсова, она погрозила Андрею пальцем. Тот улыбнулся и долго не спускал глаз о любимой девушки.

После чая Христина увела своего гостя в горенку. Плотно прикрыла дверь и, подойдя к нему ближе, протянула руки.

– Андрей!

Тот порывисто обнял ее и, прошептав чуть слышно:

– Ждала? – привлек к себе.

Вечер для молодых людей прошел незаметно. На следующее утро Андрей выехал из станицы. До околицы его провожала Христина. За ночь подморозило, и снег под полозьями кошевки пел какую‑то свою однообразную песню.

Оживленно разговаривая, они не заметили, как промелькнул ближайший лесок и открылась ровная многоверстная равнина. Прислонившись головой к плечу Андрея, девушка задумчиво слушала звон колокольцев. Легкий поворот головы Андрея, и Христина почувствовала теплоту его губ.

Очнувшись, девушка посмотрела на станицу и, вздохнув, крепко пожала руку Андрея.

– Приезжай! Я тебя жду, – и вышла из кошевки.

Лошади тронулись. Андрей, поднявшись на ноги, долго смотрел на удаляющуюся Христину.

Глава 23

Весть о войне с Германией застала Никиту Захаровича в деревне Закамалдиной, недалеко от Марамыша. Фирсов велел работнику запрячь лошадь, а сам пошел к старосте. В сельской управе набилось много народу. Писарь то и дело выкрикивал фамилии мобилизованных, а те, сбившись в кучу, хмуро поглядывали на суетившегося без толку старосту. В толпе сновали стражники, приехавшие из города. Слышался плач женщин и детей.

Никита Захарович с трудом пробрался вперед и, наклонившись к уху писаря, зашептал:

– Ксенофонт Васильевич, погляди за моим хлебом, как бы амбары не разнесли.

– Долго ли до беды, – ответил тот. – Ишь, народ как взбудоражен.

– Ежли что, весточку дай. Помощь пришлю. Договорюсь с приставом.

– Ладно.

Фирсов вышел на улицу. Возле церковной ограды, опираясь на палки, группой стояли старики. Играла гармонь. Какой‑то пьяный парень, отбивая чечетку, ухал:

Хороша наша деревня,

Только улица грязна,

Хороши наши ребята,

Только славушка худа…

Чуть ли не в каждой избе слышался плач. Отцы и матери провожали своих сыновей на войну.

Выехав из деревни, Никита Захарович крикнул хмурому Прокопию:

– Езжай быстрее. Лошадь взяла крупную рысь.

«Андрея возьмут. Сергей еще молод», – подумал Фирсов и, откинувшись на сиденье, продолжал размышлять: «Хлеб надо придержать, в цене взыграет».

Приехав домой, он застал жену в слезах.

– Андрюшу в армию берут, – всхлипнула она.

– Перестань выть, – сказал ей сурово муж. – За царем служба не пропадет. Не один Андрей идет, – расхаживая по комнате, говорил он. – Дело от этого не пострадает, – сказал веско Фирсов.

В день отъезда сына в армию, Никита позвал его к себе.

– Вот что я думаю, – и, помолчав, пытливо посмотрел ему в глаза. – Пускай другие дерутся, а нам с тобой и здесь дела хватит. Скот надо отправлять на бойни, хлеб продавать, вести дело надо, с Сергеем нам не управиться, а Никодим человек пришлый.

Подойдя вплотную к сыну, он заговорил тихо:

– А что, если воинскому дать так это, сотни три? Может, освободит от службы?

Андрей покачал головой.

– Нет, отец. Я должен итти в армию. Стыдно будет мне и тебе, когда тысячи кормильцев идут на фронт, оставляя полуголодные семьи. А я… Нет, – сказал он решительно, – я должен выполнить свой долг. – Молодой Фирсов вышел из комнаты.

Никита Захарович недружелюбно посмотрел ему вслед и прошептал:

– Не хотел в отцовском доме хлеб есть, погрызи теперь солдатские сухари, авось поумнеешь.

Перед отъездом из Марамыша, Андрей зашел к Словцову. Лицо Виктора было серьезно.

– Слышал, слышал, за царя, веру и отечество воевать идешь, – подавая руку Фирсову, заговорил он. – Что ж, может быть, и я скоро последую за тобой, – и, сжав кулак, он сурово сказал: – Но бороться за благополучие Николая и приближенных, шалишь, не буду. За веру? Как ты знаешь, я атеист. За отечество? Согласен. Только не за отечество Пуришкевичей, Родзянко и Коноваловых, а за другую, обновленную Россию.

– Но ведь царское правительство и родина пока неотъемлемы?

– Вот именно, пока.

Словцов подсел ближе к своему другу.

– Большие дела будут, Андрей. Тяжелые испытания придется перенести нам. Но мы выдержим, ибо на нашей стороне миллионы тружеников.

Встав со стула, Виктор продолжал:

– На нашей стороне могучее оружие – правда. Мы обнажим во всей неприглядной наготе капитализм. С помощью правды мы раскроем глаза народу и поведем его в последний, решительный бой. И тогда в муках родится новая Россия, которая будет свободной, радостной, яркой, как солнце, страной. Разве для этого не стоит жить и бороться? Андрей, – голос Словцова стал мягким, – тебе трудно отказаться от тех взглядов, которые ты впитал с детства, которые тебе прививали в гимназии. Но я уверен, что жизнь тебя освободит от иллюзий либерализма. Война тебе поможет в этом.

Андрей задумчиво барабанил пальцами по столу.

– Да, пожалуй, ты прав, – вздохнул он. – Прощай! Может быть, встретимся.

– Надеюсь.

Приятели крепко обнялись.

– Зайди к Григорию Ивановичу, – сказал Словцов на прощанье Андрею.

– Обязательно, – ответил Андрей и, попрощавшись, вышел.

Андрей нашел Русакова как всегда в мастерской. Увидев Фирсова, тот обтер руки о фартук и поздоровался с ним.

– На защиту отечества? – Глаза Григория Ивановича пытливо посмотрели на Андрея.

– Да, иду по мобилизации, – ответил Фирсов и опустился на порог. Русаков уселся рядом с Андреем и не спеша закурил.

– Сколько событий произошло за последние годы, – начал он в раздумье. – Ленский расстрел, майские забастовки, крестьянские выступления. Да, Россия вступила, наконец, в полосу революционного подъема. Война, на неизбежность которой указывал Ленин, стала фактом. И я глубоко убежден, что угар шовинизма вас не коснется. Ведь поймите, Андрей, в чьих целях ведется эта кровопролитная война, что даст победа России в этой войне? Только укрепление царизма, а народу… усиление гнета, еще большее наступление на права трудящихся, еще большую эксплуатацию, и все это ловко маскируется красивой фразой, игрой в патриотизм, игрой на лучших чувствах народа. Но правду от народа не скрыть.

…Простившись с семьей, Андрей утром выехал в Качердыкскую станицу. Приехал он туда под вечер. Возле управы стояла толпа пожилых казаков. По улицам носились конные. На крыльце, взмахивая форменной фуражкой, раскорячив ноги, что‑то кричал толстый сотник Пономарев.

Фирсов подъехал ближе и приподнялся на седле.

– Оренбургские казаки с честью постоят за царя‑батюшку, веру православную и отечество, – надрывался сотник. – Не так ли, старики? – По передним рядам казаков прошел одобрительный гул.

– Тем, кто не имеет коня, сбрую и амуницию, они будут выданы из станичной управы.

– Хорошо тебе петь, толстый боров, – услышал возле себя чей‑то голос Андрей, – когда провожать из дому некого. Живете с женой, как гусь с гусихой.

– Василий Иванович, – обратился к сотнику стоявший возле крыльца бородатый казак, – а как же быть с иногородними?

– Иногородних в пехоту, – выкрикнул тот. – Не сидели они в казачьих седлах и сидеть не будут. Лайдакам среди казаков не место!

Андрей отъехал от управы и повернул к домику Христины. Девушка встретила его на крыльце.

– Андрюша! – Христина бросилась к нему и заплакала. – Андрюша, ты уходишь… – прошептала она с тоской.

Охваченный ее порывом, он ласково погладил девушку по волосам.

– Не плачь! Может быть, скоро вернусь.

– Я боюсь этой войны, Андрей. У меня тяжелое предчувствие. Мне кажется, едва ли я тебя увижу больше. – Полные слез глаза девушки остановились на любимом. – Почему так, сама не знаю.

Когда они вошли в горенку Христины, Андрей привлек девушку к себе.

– Христина, родная, не надо заранее падать духом. Я обязательно вернусь к тебе, хорошая ты моя.

…В те дни торговый Марамыш был охвачен военным угаром. В здании Благородного собрания и в Народном доме устраивались благотворительные базары и лотереи. Уездные дамы бойко торговали цветами и сувенирами. Владельцы паровых мельниц жертвовали на «алтарь отечества», не забывая при этом увеличить цену за помол. Отъезжающим на фронт офицерам устраивались пышные проводы.

За буфетными стойками молодые купчики исступленно орали:

– Да здравствует Россия!

– Смерть тевтонам!

Особенный восторг у толстосумов вызвало появление в Народном доме пьяного Бекмурзы, приехавшего накануне в Марамыш. Бекмурза явился в вышитой русской рубахе и лаптях. Завидев богача, купечество подхватило его на руки и стало качать. Вскоре Яманбаева окружили дамы, наперебой предлагая цветы.

В Народном доме шел благотворительный базар. Бекмурза денег не жалел:

– Тышшу даем, две даем, – разбрасывая радужные ассигнации, кричал он в пьяном угаре. – За сарь воевать пойдем, за вер воевать пойдем, – обнимая пьяных купцов, Бекмурза лез целоваться с ними.

– Бог‑то у нас с тобой, Бекмурза, один, только вера разная, – говорил степенный мельник Широков и отплевывался от поцелуев Яманбаева. – Ваш‑то мухамет ведь не велит водку пить, а ты пошто загулял? – узкие глаза мельника с усмешкой уставились на богатого казаха.

– Мало‑мало хитрим, – подмигнул ему Бекмурза, – вместо кумыза водку пьем. Айда в буфет, – хлопнул он по плечу мельника.

Недели через две после объявления войны городской управой было назначено шествие по главным улицам города.

В тот день Нина возвращалась от Русакова. Девушка остановилась на углу двух улиц, пропуская мимо себя шествие. Во главе шло духовенство и члены городской управы. За ними, подняв иконы и хоругви, важно шагали купцы, нарядно одетые дамы, гимназистки и реалисты. В хвосте колонны тесной кучей шли приказчики, владельцы мелких лавочек, пельменщицы из «обжорного ряда» и какие‑то неизвестные темные личности.

Глаза Нины на миг остановились на крупной фигуре расстриги, который, взяв под руку Кукарского, орал вместе с краснорядцами «Боже, царя храни»…

Чувство презрения к вчерашним «социалистам» охватило Нину, и, провожая их взглядом, девушка подумала: «Прав Григорий Иванович. Меньшевик всегда останется меньшевиком, в какую бы тогу он ни рядился. Ему никогда нельзя верить. Нужна борьба, острая, напряженная. Завеса лжи должна быть сорвана. Нужно рассказать трудовому народу о целях войны, сбросить маску с двурушников, раскрыть их подлинное лицо», – девушка решительно тряхнула головой и стала следить за шествием.

За священниками с портретом царя шел Никита Фирсов. Ступал он по земле твердо и уверенно. Рядом с ним в новой вышитой рубахе, гордо откинув голову, шагал Сергей.

…Сильный, державный…

И казалась им незыблемой царская твердыня, никогда и ни за что не поколеблются ее устои, а с ней богатство Фирсовых.

* * *

Первое письмо от Андрея Христина получила из Киева.

«Я на Украине, учусь в школе прапорщиков, – писал он. – Вот уже два месяца, как марширую по плацу, изучаю военное дело, топографию и жду назначения в действующую армию. Настроение, признаться, паршивое. Через город едут и идут беженцы. Куда? Сами не знают. Лишь бы подальше от немцев. Кстати, на днях я видел колонну пленных. Вид, надо сказать, не особенно воинственный, за исключением командного состава. Последние держат себя вызывающе, даже нагло. На днях получил письмо от Виктора. Он где‑то в Галиции, служит в пехотном полку рядовым солдатом. Из дому пишут редко. Агния сообщила мне, что Константин Штейер (между нами говоря, неприятная личность) служит при штабе генерала Краснова.

Из наших казаков пока никого не встречал. Вероятно, на фронте. Целую тебя крепко. Твой Андрей. Привет старикам».

Прочитав письмо, девушка бережно его сложила и задумалась. Мысли были далеко, в незнакомом городе, возле Андрея. Девушка вздохнула и стала бесцельно перелистывать страницы. «Сегодня на уроках был священник. Что‑то часто он повадился в школу. Зачем к нему заезжал Никита Фирсов? Не догадывается ли он о наших отношениях с Андреем? Может быть, тут что‑нибудь другое? Не доверяют? Неспроста поп ходит в школу. Надо быть осторожнее», – решила она.

Вошла мать.

– Там какой‑то господин тебя спрашивает, – кивнула она на соседнюю комнату.

Христина поправила прическу и сказала:

– Пусть зайдет.

Вошел Никодим. Он был в новом костюме, в казанских вышитых пимах, гладко причесан и тщательно выбрит.

– Христина Степановна? – он вопросительно посмотрел на девушку.

– Да, – ответила удивленная Христина.

– Можно присесть? – и, не дожидаясь согласия хозяйки, опустился на стул. – Я жалею, что не был знаком с вами раньше. Моя фамилия Елеонский, Никодим Федорович.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒