Соленая вода

⇐ ПредыдущаяСтр 24 из 26Следующая ⇒

Барселона, 1492

Слово Бога сверкает,

Подобно серебру или золоту.

Когда звучит это Слово,

Сверкает оно, яркое, всеобъемлющее,

воистину Абсолют.

Израиль зрит это Слово,

Летящее в пространстве,

И буквы его словно вырезаны

на каменных плитах.

Зогар

Давид Бен Шушан не был грубияном, просто ум его был занят более высокими вещами. Жена, Мириам, часто ругала его за то, что он, проходя по базару в двух шагах от ее сестры, не удостаивал ее даже кивком, а также за то, что тот не слышал, как торговцы макрелью предлагали ему купить у них рыбу за полцены.

Он не мог бы объяснить, как случилось, что он заметил юношу, который в отличие от попрошаек и коробейников просто молча сидел и смотрел на лица проходивших людей. Может, именно эта неподвижность и привлекла внимание Бен Шушана. В шуме и гаме рынка он один был тих и спокоен. А может, дело было не в этом. Вероятно, тонкий луч зимнего солнца упал на золото, и оно вспыхнуло.

Парень занимал маленький клочок земли в конце рынка, возле городской стены. Место это было промозглое, ветреное. Покупателей здесь привлечь было трудно, а потому местные купцы оставили его для странствующих коробейников или для андалузских беженцев, проходивших через город. Войны на юге многих вынудили бежать. К тому времени как они достигали Барселоны, то немногое, что у них осталось, было уже продано. Большая часть беженцев, нашедших места в закоулках рынка, пытались продать бесполезные вещи: поношенную одежду, старую домашнюю утварь. Но юноша развернул на куске кожи маленькие разрисованные пергаменты.

Бен Шушан остановился и пробился через толпу. Присел, опираясь пальцами на мерзлую грязную землю. Картинки и в самом деле были ослепительными. Бен Шушан видел иллюстрации в христианских молитвенниках, но в таких книгах – никогда. Он нагнулся и смотрел, не веря своим глазам. Это сделал кто‑то, хорошо знакомый с Мидрашем, или, по крайней мере, этот кто‑то учил художника. Бен Шушану пришла в голову мысль, которая очень ему понравилась.

– Кто это сделал? – спросил он.

Юноша непонимающе смотрел на него блестящими карими глазами. Решив, что тот не понимает местный диалект, Бен Шушан перешел на арабский, а затем на еврейский. Но взгляд не изменился.

– Он глухонемой, – сказал однорукий крестьянин.

Он продавал много раз чиненную деревянную миску и две деревянные ложки.

– Я встретил на дороге его и его черного раба.

Бен Шушан посмотрел на юношу попристальнее. Его одежда, хотя и запачкавшаяся за время дороги, была очень хорошей.

– Кто он?

Крестьянин пожал плечами.

– Раб рассказал мне невероятную историю. Говорил, что он – сын врача, состоявшего на службе у последнего эмира. Но вы же знаете этих рабов. Они любят присочинить.

– Парень – еврей?

– Он обрезанный, стало быть, не христианин, а на мавра не похож.

– А где этот раб? Я бы хотел узнать побольше об этих картинках.

– Удрал вскоре, после того как мы высадились на побережье в Аликанте. Должно быть, попытался уехать домой, в Ифрикию [26]. Жене понравился парнишка: он усердный, и уж точно не будет болтать у нее за спиной. Но, когда мы пришли сюда, я дал ему понять, что он должен продать что‑нибудь, чтобы заплатить за дорогу. Картинки – это все, что у него есть. На них настоящее золото. Может, возьмете одну?

– Я возьму все, – сказал Бен Шушан.

Мириам шлепнула на тарелку мясо со всей силы, так что у Давида разломился кусок хлеба, а на стол вытекла струйка соуса.

– Только посмотри, что ты наделал, негодный!

– Мириам…

Он знал, что гнев ее вызван не разломившимся куском хлеба. Дочка, Рути, подскочила и принялась вытирать лужицу. Давид видел, что плечи дочери поникли оттого, что его жена не унималась. Рути терпеть не могла криков. Давид прозвал ее воробышком, потому что она напоминала ему нервную птичку. У нее, как у воробья, были тусклые каштановые волосы, серовато‑коричневые глаза и землистый цвет кожи. От нее часто плохо пахло, потому что она следила за котелками, в которых он варил чернильные орехи, смолу и медный купорос. Из всего этого он готовил чернила. Бедный воробышек, думал он. Добрая, старательная, в свои пятнадцать она могла бы выйти за какого‑нибудь хорошего человека, тогда бы ей не доставалось от острого материнского языка. Но Рути была бесприданницей, да и лицом не вышла. Из круга невест достойные семейства ее исключили, в основном, из‑за поведения ее брата.

Мириам, жесткая, как старое седло, не переносила робости дочери. Вот и сейчас она грубо ее одернула, выхватила из ее рук тряпку и вытерла стол с преувеличенным рвением.

– Ты прекрасно знаешь, что у тебя мало заказов, но все же потратил двухмесячный доход на картинки. Рашель сказала, что ты даже не поторговался с мальчишкой.

Давид постарался подавить в себе недобрые мысли о соседке Рашели, которая, похоже, до мельчайших подробностей знала все, что творится в округе.

– Мириам…

– Словно вскорости нам не понадобятся деньги – ведь племянник твой женится!

– Мириам, – сказал Давид и повысил голос, что было ему совершенно несвойственно. – Картинки как раз для свадьбы. Ты же знаешь, что я сейчас готовлю Аггаду для сына Иосифа и его невесты. Разве не понимаешь? Я соберу дести и переплету их в книгу с этими картинками. Тогда мы сделаем достойный подарок.

Мириам поджала губы и убрала прядь волос под головную повязку.

– Ну тогда…

Мириам готова была желчь проглотить, но не отступить в споре, однако эта информация принесла ей облегчение, словно она сняла тесные туфли. Ее беспокоил свадебный подарок. На свадьбу старшего сына Дона Иосифа и дочери семейства Санц с пустяком не придешь. Она боялась, что простая Аггада, сделанная самим Давидом, покажется неважным подарком этим богатым семьям. Но картинки, с золотом, лазуритом и малахитом, и в самом деле выглядели достойно.

Давид Бен Шушан не беспокоился о деньгах, а еще меньше о своем положении в обществе. То, что он был самым бедным человеком в роду Бен Шушанов, ничуть его не тревожило. Заметив, что упрямая жена подобрела, он облегченно вздохнул. Ему нравилось то, что он придумал. Лет десять назад он бы не отважился на покупку изображений, даже религиозных. Но его брат был светским человеком: он устраивал банкеты, слушал музыку и был – хотя Давид никогда не сказал бы ему этого в лицо – почти неотличим от знатного христианина. Так почему бы его сыну не получить книгу, которая могла бы поспорить с самым красивым христианским псалтырем? Великий рабби Шломо Дюран, в конце концов, настаивал на том, что студенты должны учиться только на красивых книгах. «Они делают душу сильной. Одним из достижений нашего народа является то, что богатые и выдающиеся люди в каждом поколении создавали красивые рукописи», – говорил раввин.

Что ж, он не был ни богатым, ни выдающимся, но, с помощью божественного промысла, в руки ему попали эти чудесные миниатюры, а он умел красиво писать. Он хотел бы, чтобы книга, которую он сделал, прославилась. Обычно ему трудно было объяснить жене, что работа переписчика святого языка Господа сделала его богатым, несмотря на жалкие монеты, получаемы за это. Он посмотрел на нее и заметил, что она слегка улыбнулась. Кажется, она впервые его поняла.

Он работал при сером утреннем свете и отмахнулся от Мириам, когда та пришла позвать его к завтраку. Их дом, как и большинство домов в Кахале, был маленьким строением – всего две комнаты, одна над другой, поэтому Бен Шушан вынужден был работать на улице даже промозглой зимой. Он устроился буквально в десяти шагах от входной двери. Здесь он вымачивал в извести шкуры, а другие, натянутые на рамы, ожидали бледных лучей солнца, под которым они медленно сохли. Толстые шкуры, с жиром, с кровяными сосудами, дожидались, когда он обработает их круглым скребком. Имелась у него и маленькая груда выскобленных заготовок. Он их тщательно отсортировал, искал среди них шкуры горных овец: они подходили к пергаментам с иллюстрациями. Отобрал лучшие и усадил за работу Рути: она натирала их до гладкости пемзой и мелом. Сам же вымыл руки в холодной воде дворового фонтана, уселся за письмо и на подготовленные страницы костяной палочкой‑стило осторожно нанес линии. На эти тонкие, как волос, линии лягут написанные им буквы. Покончив с линовкой, он провел холодными ладонями по лицу и прошептал молитву.

Взял турецкое перо и окунул его в чернила. «Это хлеб скорби, – огненные буквы, казалось, прожгли пергамент, – который ели отцы наши в земле Египетской. Тот, кто голоден, пусть войдет и поест…»

Желудок Бена Шушана заворчал, пожаловавшись на пропущенный завтрак.

«Кто нуждается, пусть войдет и отпразднует…»

Многие в этом году нуждались, и все из‑за налогов, установленных королем и королевой, ибо войны на юге не кончались. Бен Шушан попытался осадить мчавшиеся во весь опор мысли. В его мозгу должны быть только святые буквы. Пусть не отвлекают его насущные заботы. Он снова прошептал слова молитвы, стараясь успокоиться. Рука написала «шин», букву, означающую причину. Какая причина может быть в постоянной войне с арабами? Разве мусульмане, евреи и христиане не делили друг с другом сотни лет эту землю в согласии? Как говорится, христиане поднимают армии, мусульмане – дома, а евреи – деньги.

«В этом году мы здесь, а в следующем – в стране Израиля».

Этот год мы здесь, благодарение дону Сеньору и дону Абрабанелю. Да прославятся их имена. Они ослепили глаза Фердинанда золотом и отвернули королевские уши от злобного бормотания завистливых горожан…

«В этом году рабы…»

Бен Шушан подумал о рабе, прислуживавшем глухонемому парню. Как бы хотел он поговорить с ним, узнать историю появления этих чудесных миниатюр. Рука писца двигалась от бутылки с чернилами к пергаменту, а воображение создало худую черную фигуру, бредущую с посохом по пыльной желтой дороге к селению из глинобитных домов, к семье, считавшей его мертвым. Что ж, возможно, он и в самом деле уже умер, либо его заковали в кандалы, и теперь он стирает в кровь руки веслом на галере.

Шушан продолжал работу, пока не стемнело. Старался не отвлекаться, выводил букву за буквой. В сумерках попросил Воробышка принести ему чистую одежду и пошел в микву, надеясь, что ритуальным погружением очистит себя от дневной суеты и откроет сознание для святой работы. Вернулся освеженный, попросил Воробышка налить в лампу масла, чтобы ночью продолжить работу. Мириам почуяла запах и вылетела из дома, как оса, закричала о цене на масло. Но Давид ответил ей с непривычной резкостью, и она ушла, бормоча себе что‑то под нос.

Произошло это, когда на черном небе заблистали звезды. Причиной тому стали его добровольный пост, холод и сияние лампы. Буквы вдруг поднялись и закружились волшебным колесом. Рука летала над пергаментом. Каждая буква пылала огнем, танцевала и устремлялась в космические выси. А затем буквы слились в один большой костер, из которого вылетели всего четыре, означавшие снятое имя Всевышнего. Бен Шушан не перенес мощи и сладости этого и упал без чувств.

Когда Рути нашла его утром, отец лежал без сознания под своим письменным столиком. Иней выбелил ему бороду. Но текст, каждая буква и слово в нем были совершенством. Он написал больше страниц, чем сделал бы другой писец за неделю усердного труда. Рути уложила отца в постель, но днем он, несмотря на уговоры, поднялся и снова приступил к работе. Его рука снова стала рукой обычного писца, мозг замкнулся на земных мыслях, но сердце помнило прикосновение ночного чуда. Это чувство осталось с ним и на следующий день. Текст продвигался успешно.

На четвертый день, когда работа близилась к завершению, во входную дверь легонько постучали. Бен Шушан недовольно цыкнул. Рути неслышными птичьими шагами подскочила к воротам и отодвинула засов. Когда узнала стоявшую там женщину, выпрямилась, дрожащими руками поправила на голове платок. Повернулась к отцу, и он увидел ее расширившиеся испуганные глаза.

Женщина шагнула через порог. Бен Шушан в бешенстве откинул перо. Как посмела она, та, чье имя он не хотел произносить, как посмела прийти к его дому? Его гнев подействовал на пустой желудок. Словно кислота, вызвал резкую боль. Рути, испуганная выражением его лица, помчалась прочь от ворот, к дому.

Женщина заговорила медоточивым голосом шлюхи.

Не желая слушать ее, Бен Шушан пробормотал на иврите:

– «Сотовый мед источают уста чужой жены, и мягче елея речь ее; но последствия от нее горьки, как полынь» [27].

Это были последние слова, которые он сказал сыну – своему сыну, в котором души не чаял! – прежде чем тот ушел креститься, а потом – к алтарю. Два года прошли, но до сих пор память о мальчике разрывала ему сердце. И вот она перед ним, причина его разбитого сердца, произносит имя, которое в его доме более не звучало.

– Нет у меня сына! – закричал он, повернулся к ней спиной и пошел за Рути в дом.

Два шага, и он остановился. Что она сказала?

– Ночью приходил альгвазил вместе с судебным приставом. Муж сопротивлялся, и они избили его. Когда он закричал, они сунули ему в рот кляп. Один держал его за руки, а другой тисками раскрывал рот. Я боялась, что ему сломают челюсть.

Она плакала. Он слышал это, потому что в ее голосе больше не было меда. Он все еще не мог заставить себя взглянуть на нее.

– Они держат его в Каса Санта. Я ходила туда, хотела узнать, в чем его обвиняют и кто на него заявил, но они набросились на меня. Сказали, что я виновна в том, что испортила христианскую кровь: ношу ребенка от еретика‑маррана [28]. Я трусиха, потому что ушла оттуда, убежала. Я не могу перенести мысли о том, что ребенок может родиться в застенках инквизиции. Пришла к вам, потому что не знаю, куда еще обратиться. У моего отца нет денег на выкуп.

Медовый голос прозвучал тонко и жалобно, как у девочки.

И тут Давид Бен Шушан посмотрел на нее, а потом на ее большой живот. Судя по всему, ей скоро рожать. В этот момент он испытал прилив любви и ощущение потери, потрясшие душу. Его внук не будет евреем. Покачиваясь, словно пьяный, он прошел через дворик и захлопнул тяжелую деревянную дверь перед залитым слезами лицом.

Молодой человек говорил с трудом. Когда они отвинтили тиски, вместе с кляпом изо рта выскочили четыре зуба. Губы были разорваны с обеих сторон, и, когда он открывал рот, чтобы ответить, по подбородку и на запачканную одежду стекала струйка крови. Он пытался поднять руку и утереть рот, но мешали наручники.

– Как я могу признаться, падре, если вы не говорите, в чем меня обвиняют?

Они притащили его сюда прямо в пижаме, и он дрожал. Комната в Каса Санта была без окна, стены занавешены черной тканью. Помещение освещал скудный свет шести свечей, поставленных с обеих сторон от картины с распятым Христом. Стол тоже был накрыт черной скатертью.

Лицо инквизитора скрывалось в проеме капюшона. Видны были только бледные руки, кончики пальцев, прижатые под невидимым подбородком.

– Рубен Бен Шушан…

– Ренато, отец. При крещении мне дали имя Ренато. Меня зовут Ренато дель Сальвадор.

– Рубен Бен Шушан, – повторил священник, словно он его не услышал. – Ты поступишь хорошо, если признаешься ради своей бессмертной души и…

Он сделал длинную пазу, легонько постучал кончиками пальцев.

– И ради смертного тела. Ибо если добровольно не расскажешь мне о своих грехах, сделаешь это в другом месте.

У Ренато похолодело в груди. Он прижал закованные руки к животу. Хотел сглотнуть, но слюны не было. Его голос звучал хрипло.

– Я понятия не имею, в чем провинился.

В центре помещения писец скрипел пером. Он записывал каждое слово Ренато. Этот звук перенес Ренато домой. Ему слышался скрип пера по пергаменту. Но его отец писал только возвышенные слова. Не то, что этот человек, чья работа – записывать отчаянные вопли и жалобы арестантов.

Из глубины капюшона до него донесся преувеличенно тяжкий вздох.

– Зачем ты это с собой делаешь? Признайся, и дело с концом. Многие так поступали и уходили отсюда. Лучше принять епитимью на год‑другой, чем принести свою жизнь на костер.

Ренато простонал. Он помнил горький дым последнего аутодафе. День был сырой, и запах горелой плоти застыл над городом. Огню предали шестерых. Трое, сознавшись в ереси в последний момент, были задушены, прежде чем вспыхнуло пламя. Остальных сожгли живьем. Их крики до сих пор вторгались в его сон.

Снова из‑под капюшона послышался громкий вздох. Взмах белой руки. Из тени вышел третий человек, высокий, в кожаной маске.

– Воды, – сказал священник, и человек в маске кивнул.

Священник поднялся и вышел из комнаты. Огромный человек подошел к Ренато и грубо содрал с него пижаму. Рубен Бен Шушан провел свою юность как ученик, он сидел согнувшись над пергаментами и старался перенять профессию отца. Но с тех пор как два года назад он стал Ренато, он работал каждый день на улице. Занимался тяжелым физическим трудом в роще отца Розы либо выжимал оливковое масло. Он не был крупным человеком, но руки его стали сильными, мускулистыми и загорелыми. И все же, стоя обнаженным рядом с человеком в капюшоне он казался совсем мелким. На плечах его расцвели синяки, доставшиеся от стражника.

Охранник грубо толкнул его вперед. Они вышли из черной комнаты, спустились по ступеням в камеру дознания. Ренато увидел лестницу, прислоненную к большому каменному бассейну. На ней все еще болтались окровавленные веревки, которыми привязывали предыдущего пленника. Увидел деревянные крючки, которые воткнут ему в ноздри. От страха он не совладал со своим сфинктером, и помещение наполнилось вонью.

Давид Бен Шушан тщательно подготовился. Надел самую необтрепанную тунику, расправил воротник плаща, так чтобы длинный капюшон с обеих сторон красиво ниспадал на плечи. Рути, утерев слезы, штопала маленькую дырку в единственной паре отцовских носков.

– Дай сюда, глупая девчонка, – сказала Мириам, выхватывая у нее носок.

Руки Рути огрубели от разделки шкур и были не так ловки, как у матери, при выполнении тонкой работы. Мириам быстро соединила порванную ткань такими мелкими стежками, что их невозможно было заметить.

– Поторапливайся! – сказала она и бросила носок мужу. – Кто знает, что они сейчас делают с моим мальчиком!

– Нет у тебя никакого мальчика, – грубо сказал Давид. – Не забывай этого. Мы сидели шиву [29] по нашему сыну. Я сделаю то, что могу, для чужого человека, попавшего в беду.

– Говори так, если тебе от этого легче, дурак! – воскликнула Мириам. – Хватит прихорашиваться.

Давид пошел по узкому переулку к дому брата. К горлу подступала тошнота. Никогда еще не чувствовал он так сильно своей бедности. Каждый иудей и каждый выкрест знал, что инквизиция больше заботится о наполнении королевского кошелька, чем об очищении испанской церкви. Стоило заплатить большой штраф, и заключенные могли уйти из Каса Санта, хромая или лежа на носилках, в зависимости от того, как долго они сидели в тюрьме. Но захочет ли Иосиф заплатить такую сумму за отступника‑племянника, которого собственный отец объявил мертвым?

Давид был так погружен в собственный позор и горе, что, оказавшись перед воротами красивого дома брата, не заметил, что внутри творится суматоха. У Иосифа, гордившегося своим благополучием, в доме обычно стояла тишина, и вышколенные слуги вели себя прилично. Но в этот раз двор звенел от взволнованных голосов. «Какое же сегодня число? – подумал Давид. – Да нет, свадьба состоится в следующем месяце, а стало быть, эта возня не означает приготовлений к празднеству». Привратник брата узнал его и впустил. Давид увидел, что лучший мерин Иосифа выведен из конюшни, и к путешествию подготовлены лошади охранников и слуг.

В этот момент из дома вышел сам Иосиф, одетый в дорожное платье. Он озабоченно о чем‑то говорил с усталым человеком, по всей видимости только что вернувшимся из путешествия. Давид узнал в нем секретаря дона Исаака Абрабанеля. Поначалу Иосиф так был поглощен разговором, что рассеянно глянул на брата, стоявшего среди суетившихся слуг. Но, когда его взгляд вернулся к ссутулившейся фигуре, лицо его смягчилось. Иосиф Бен Шушан любил и уважал своего набожного младшего брата, хотя положение в обществе ставило между ними барьер. Он протянул ему руку и крепко обнял.

– Брат! Что привело тебя сюда? Отчего у тебя такой похоронный вид?

Давид Бен Шушан репетировал свою просьбу всю дорогу, но сейчас у него точно язык связало. Его брат был явно занят своими делами, и лоб у него наморщился от забот.

– Это мой… это человек, который пострадал… попал в беду, – сказал он, запинаясь.

В глазах Иосифа промелькнуло быстро подавленное нетерпение.

– Беды осаждают нас со всех сторон! – сказал он. – Но заходи, я должен поесть перед своим путешествием. Заходи перекусим и скажи мне, что я могу для тебя сделать.

Давид подумал, что «перекус» брата, должно быть, равнялся банкету на его скудном столе. Мясо у него свежее, а не соленое, как у него. И фрукты, которые трудно найти зимой, и воздушная выпечка. Давиду все это и не снилось.

Когда Давид рассказал, что случилось, Иосиф покачал головой и сказал:

– В любое другое время я дал бы выкуп за этого молодого человека. Но ему не повезло. Сейчас мы должны думать прежде всего о евреях – прости меня, брат, – но пусть те, кто предали нашу веру, расхлебывают последствия. Они сами сделали такой выбор. Я очень спешу, еду в Севилью со всеми деньгами, которые у меня есть. Секретарь дона Абрабанеля, – он кивнул на человека, изнеможенно прислонившегося к подушкам, – привез мне важные новости. Король и королева готовят указ об изгнании.

У Давида перехватило дыхание.

– Да, как мы и опасались. Они приняли капитуляцию Гранады как знак божественной воли: Испания должна быть христианской страной. Они намерены отблагодарить Бога за победу и объявить Испанию страной, в которой не должно остаться ни одного еврея. Нам предоставляют выбор: либо обратиться в чужую веру, либо уехать. Этот план они держали в секрете, но недавно королева доверила его своему старому другу, дону Сеньору.

– Но как могли король и королева пойти на это? Это же еврейские деньги – в большей степени еврейские, – благодаря им они и одержали победу над арабами!

– Нас выдоили, брат мой. А теперь как тощих коров нас отправят на бойню. Дон Сеньор и дон Абрабанель готовят еще одну дань – взятку, если говорить откровенно. Посмотрим, поможет ли это. Но они не слишком надеются, – Иосиф махнул в сторону изможденного человека. – Скажи моему брату, что королева сказала дону Исааку.

Человек провел по лицу рукой.

– Мой хозяин сказал королеве, что вся история нашего народа свидетельствует, что Бог уничтожает тех, кто уничтожает евреев. Она ответила, что это решение исходит не от нее и не от ее мужа. «Господь вложил это решение в сердце короля, – сказала она. – Сердце короля в руках Господа, как вода в реках. Он поворачивает его, куда захочет».

– Король, в свою очередь, – прервал его Иосиф, – перекладывает всю ответственность на королеву. Но ближайшее окружение королевской четы знает, что королева повторяет слова своего духовника. Да будет навеки стерто его имя.

– Что еще вы можете им предложить, кроме того, что уже отдали?

– Триста тысяч дукатов.

Давид закрыл лицо руками.

– Да, знаю, ошеломляющая сумма. Выкуп народа. Но у нас нет другого выбора.

Иосиф Бен Шушан поднялся и подал брату руку.

– Так что сам понимаешь, почему я ничем не могу помочь тебе сегодня.

Давид кивнул. Они вместе вышли во двор. Слуги и охрана уже сидели верхом. Давид прошел с братом до его лошади. Иосиф нагнулся с седла и сказал брату на ухо:

– Думаю, ты и сам понимаешь, что о нашем разговоре нужно молчать. Поднимется паника, как только об этой новости станет известно. Не надо плакать, слезы чуда не сотворят.

Лошадь, свежая, беспокойная, перебирала копытами. Ей не терпелось двинуться в путь. Иосиф резко дернул за повод и взял брата за руку.

– Мне жаль твоего сына.

– У меня нет сына, – прошептал Давид.

Его слова заглушил звон железа по камню, кавалькада стремительно вылетела из ворот.

Четыре дня Ренато то приходил в себя, то снова терял сознание. Когда очнулся, почувствовал, что щека прижата к каменному полу, покрытому промокшей от мочи соломой и крысиным дерьмом. Он харкал кровью и длинными белыми полосками разложившейся ткани кляпа. Тело разваливалось изнутри. Ему хотелось пить, но он не мог дотянуться до кувшина с водой. Позже, когда хватило сил добраться до него, ухватить трясущимися руками и вылить в рот струйку, боль при глотании вызвала у него новый обморок. Во сне он снова видел себя привязанным к лестнице. Вода лилась ему в рот, и он невольно ее сглатывал, а ткань кляпа все глубже проваливалась в горло.

Ренато не знал, что такая боль возможна. Он безмолвно молился о смерти. Но на молитвы никто не отвечал. Когда очнулся, понял, что лежит там, где и прежде, а из темноты на него глядят красные глаза крыс. На пятый день он уже дольше находился в сознании, а к шестому сумел подтянуть себя в сидячее положение и прислониться к стене. Все, что ему оставалось делать – это ждать и вспоминать.

Инквизитор пришел в камеру. Они устанавливали лестницу, а пленник задыхался и корчился в ужасе. И Ренато наконец увидел свидетельство против него и понял, в чем он должен сознаться. Священник брезгливо, словно кусок дерьма, держал двумя пальцами за длинный кожаный ремешок привязанную к нему маленькую квадратную шкатулку. Внутри было слово Бога, написанное безупречным почерком отца.

– Фальшивый выкрест, ты, словно жук‑древоточец, выгрызаешь сердце нашей церкви, – сказал священник. – Ты тайно возносишь свои отвратительные молитвы и оскорбляешь нашу церковь своим лживым присутствием.

Ренато не мог ответить. Не мог ни сознаться, ни опровергнуть обвинения. Священник вылил еще один кувшин воды и вдруг с неожиданной, потрясающей силой протолкнул кляп ему в горло. Ренато показалось, будто его подняли за кишки. Он потерял сознание, а когда пришел в себя, увидел, что он снова один.

«Шин. Фе. Каф».

«Пролей гнев Твой на народы, которые не знают Тебя…» [30]

Поскольку он не знал, что еще делать, Давид Бен Шушан вернулся к работе. Близилось завершение Аггады. Но мозг Давида, словно чернила, кипел в ядовитом вареве. Рука дрожала, и буквы выходили не столь красивыми. Из дома доносились вопли Мириам. Горе боролось в ней с яростью. Она выливала потоки брани на его брата и кричала на бедного Воробышка, которая, как он догадывался, безуспешно пыталась успокоить мать. Он ничего не сказал о великой миссии своего брата и о судьбе, которая нависла над ними. Мысли метались между брошенным в темницу Рубеном и их грядущим бегством. Затем он задумался о Воробышке. «Вставай, моя милая, беги!» Нужно найти для нее мужа, да побыстрее. Если придется бежать по неизвестным дорогам, ей потребуется больше защиты, чем он сможет ей предоставить. Мысленно он перебирал список возможных кандидатов. У Авраама, могеля, был сын подходящего возраста. Мальчик заикался, косил, зато у него был добрый нрав. Но Авраам может не согласиться из‑за того, что Рути – сестра выкреста. Мойше, мясник, был сильным мужчиной со здоровыми сыновьями. Они могли стать настоящими защитниками, но мальчики упрямы, своенравны. К тому же Мойше любит деньги, а Давид ничего не мог ему предложить.

Давиду даже в голову не пришло спросить об этом саму Рути. Если б спросил, очень удивился бы ее реакции. Он сам того не знал, но любовь к дочери уживалась у него с презрением. Он видел, что дочь добра, преданна, но в то же время жалка. Давид, как и многие люди, делал ошибку: путал доброту со слабостью.

Отец не подозревал, что у Рути была тайная жизнь. Более трех лет Рути изучала Зогар, Книгу Сияния. Потихоньку она стала практиковать каббалу. Эти занятия были ей запрещены по причине возраста и пола. Еврейские мужчины могли заниматься каббалой по достижении сорока лет. Женщинам, как они думали, этого не дано было понять. Но из семьи Бен Шушанов вышли знаменитые каббалисты, и с самого юного возраста Рути знала о силе и значении Зогара в духовной жизни ее отца. Когда маленькая группа ученых приходила в дом ее отца для занятий, Рути прислушивалась к трудному тексту, притворяясь, что спит.

Но не только душа Рути вела тайную жизнь, а и ее миниатюрное тело – тоже. Она не могла учиться по книгам отца: он бы не разрешил. Но книги, которые ей были нужны, она видела в переплетной мастерской, когда носила туда отцовские работы. Миха, переплетчик, был слишком быстро повзрослевшим молодым человеком, с бледными, обвислыми щеками и редкими волосами, которые он нервно теребил, когда в мастерскую входила его жена. Она была худенькая и неряшливая, часто болела, измученная частыми родами. Несколько плачущих детей постоянно тащились за ней.

Рути вспомнила, как переплетчик по‑новому взглянул на нее, когда она сказала, чего она хочет. Поначалу она сказала, что это отец попросил дать ему на время книги, но Миха сразу понял обман. Все знали, что Давид Бен Шушан, хотя и бедный, имел замечательную библиотеку. Он догадался, чего она хотела, и знал табу, которое она нарушает. Если уж она решались нарушить столь суровые правила, подумал он, тогда, возможно, перешагнет и другие барьеры. Взамен за это он уложил ее на мягкие обрезки, валявшиеся на рабочем столе. Она вдыхала сильный аромат кожи, а руки переплетчика касались ее укромных мест. Поначалу она была страшно напугана. Задрожала, когда он поднял ее грубую шерстяную юбку и развел смуглые бедра. Но его прикосновение было нежным, а потом и восхитительным. Он открыл ей удовольствие, о котором она и не догадывалась. Когда его язык оказался между ее ног и он стал лизать ее, точно кот, лакающий молоко, она ощутила физический экстаз сродни духовному, который испытывала в редкие вечера за чтением. Тогда буквы поднимали ее, и она парила.

Она стала думать об этом, как о чем‑то правильном. Проснувшаяся в ней женственность стала средством для получения духовного наслаждения. Поскольку она узнала силу желания и телесные удовольствия, то поняла, если не простила, предательство брата по отношению к семье и вере. Она думала, что если бы ее отец был менее требовательным и строгим, то привлек бы Рубена к мистике и красоте Зогара. Тогда бы ее брат не перешел в другую веру.

Но Рубен учился по закону. Каждый день он склонялся над столом и делал рутинную работу, в которой отец постоянно находил изъяны. В ее ушах все еще звучал отцовский голос, всегда спокойный, ни разу не повышенный, но постоянно критический: «Расстояние в середине буквы „бейт“ должно равняться ширине верхней и нижней линии. Вот здесь, на этой строке, видишь? Ты написал слишком узко. Сотри и переделай страницу. Рубен, тебе давно должно быть известно, что нижний левый угол „тет“ квадратный, а правый – округлый. Ты же сделал наоборот, видишь? Переделай страницу». И так повторялось снова и снова.

Отец так и не открыл Рубену дверь к славе, бушевавшей в темных чернилах. Она же видела в крошечных буквах поэму, молитву, врата в рай. У каждой буквы была своя дорога, своя тайна. Почему же отец не поделился ими с ее братом?

Когда она думала о букве «бейт», ее волновала не толщина линий и не точность расстояний. Она думала о ее тайне: о числе два, о двойственности; о доме, доме Бога на земле. «И построят Мне святилище, и Я буду пребывать в них» [31]. В них, а не в нем. Он будет пребывать в ней. Она станет домом Бога. Дом божества. Одна крошечная буква, а в ней – дорога к радости.

Со временем сердце Рути открылось для переплетчика, и привязанность между ними возрастала. Когда переплетчику пришла в голову мысль об условном знаке, намекавшем на свидание, Рути предложила букву союза – «бейт». Она увидит ее нацарапанной в уголке отцовского счета и поймет, что жены Михи нет дома. Она в свою очередь добавит ее к инструкциям, которые отец отправит в мастерскую, и без слов станет ясно, что у нее есть время, и дома ее не хватятся. Интересно, был ли у Рубена секретный знак для встреч с возлюбленной? Может, это была зарубка на дереве или вывешенное полотенце? Видимо, что‑то в этом роде, поскольку Роза, как и большинство христиан, читать не умела.

Рубен дожидался этого момента в конце каждого дня, когда освобождался от переписки и бегал по поручениям. Рути замечала, как он подскакивал и оживлялся. Обращала внимание, как какое‑то поручение вызывало улыбку на его лице и придавало пружинистость походке.

Когда его посылали купить оливки или масло у отца Розы, как мог он не заметить созревавшую дочь? Рути догадывалась, как все случилось, хотя ее брату и в голову не приходило поделиться тем, чего не должны были слышать ее невинные уши.

После его обращения, свадьбы и ухода Рути случайно повстречалась с братом на рынке. Она знала, что ей следует его проигнорировать, словно тот был незнакомцем. Нужно было пройти мимо с опущенными глазами. Но сердце ее не было вышколено. Она незаметно в толпе схватила его за руку. Эта рука стала совсем другой, загрубевшей, не то что дома, приученная к письму. Рути сжала ее, излив в этом жесте всю сестринскую любовь, и заторопилась прочь.

В следующий раз, спустя две недели, он уже приготовился. Сунул ей в руку записку с просьбой о встрече. Написал место: на юге города – Эсплугес де Ллобрегат. Слово «эсплугес» означает «пещеры», склоны белых холмов изрезаны ими. Одна из них, глубокая и потаенная, была любимым их местом в детстве. Позже он приводил туда Розу во время тайных свиданий. Он не знал, что в этой же пещере Рути предавалась чтению запрещенных книг. Их первая встреча оказалась напряженной: как бы она его ни любила, не могла не обвинять его за боль и бесчестие, которое он навлек на их семью. Но брат был хорошим человеком, она чувствовала это сердцем. Доброта передалась ей от него, а не от ее ворчливой матери и не от рассеянного отца. Вскоре они встречались там уже каждую неделю. Он плакал в тот день, когда сказал ей о будущем ребенке.

– Только когда сам станешь отцом, поймешь, что чувствует к тебе собственный отец, – прошептал он.

Рути положила на колени его голову и погладила по волосам. Он глухо спросил:

– Он когда‑нибудь говорит обо мне?

– Нет, – сказала она так мягко, как только могла. – Но я верю, что ни на один час он не забывает о тебе.

Она провела пальцами по каменной стене пещеры. Место напоминало ей о пещере с костями, останками нелюбимых покойников. Ее собственная ладонь была такой бренной. Все они умрут, и кости иссохнут, станут пористыми, дырявыми, словно кружево. И кому будет важно, что ее брат позволил священнику прыснуть себе на лоб водой и произнести несколько молитв на латыни? В этой самой пещере Рути чувствовала присутствие Бога. Она вздрогнула перед неизбежностью того, что вода испарится и иссякнет дыхание священника.

В этот момент ей в голову пришла идея. Какой невинной она ей казалась: дать брату нечто, что напоминало бы ему о часах, проведенных им рядом с отцом, когда они оба молились Богу.

– Я тебе кое‑что принесу, – сказала она.

И через неделю исполнила обещание.

Давид Бен Шушан нетерпеливо позвал дочь.

– Воробышек! – крикнул он. – Ты мне нужна. Поторопись, бросай свою работу.

Рути кинула щетку в ведро и встала с четверенек.

– Но я еще не закончила мыть пол, отец, – сказала она тихо.

– Неважно. У меня задание, которое не может ждать.

– Но мама будет…

– С матерью договорюсь.

В манере отца было что‑то уклончивое, чего Рути до сих пор не замечала. Он смотрел на входную дверь.

– Нужно отнести переплетчику этот пакет. Я уже написал подробные инструкции. Он знает, что с этим делать. Книга должна быть готова к приезду дона Иосифа. Его ожидают к шаббату. Иди дочка, поторопись. А то этот негодяй будет потом говорить, что я слишком поздно дал ему работу.

Рути пошла к колодцу. Быстро, но тщательно вымыла и вытерла руки, прежде чем взять пакет. Завернула его в материю. Рука ее отца, обычно такая твердая, дрожала. Почувствовав форму завернутого в ткань металла, тут же его узнала. Она так часто его полировала, боясь уронить или испортить серебряную филигрань. Это была единственная дорогая вещь в

⇐ Предыдущая 17 18 19 20 21 22 232425 26 Следующая ⇒