Винные пятна 3 страница

Арийе потер щеки. Его лицо в набиравшем силу утреннем свете выглядело серым и усталым. Вскоре соберется миньян [21]. Надо привести себя в порядок.

Он вышел из молельни и спустился в свои комнаты. Аромат фритатты подсказал ему, что Сара уже встала. Обычно Арийе нравилась ее фритатта, горячая и румяная. Он садился за стол с тремя сыновьями и любимой дочкой и слушал их веселую болтовню. Но в это утро запах масла на сковороде вызывал у него тошноту.

Арийе схватился за стул. Сара хозяйничала повернувшись к нему спиной, волосы скромно подобраны, подхвачены тонким шерстяным шарфом, завязанным на затылке.

– Доброе утро, – сказала она. – Ты встал ни свет ни заря…

Оглянулась через плечо, и с губ пропала улыбка, лицо приняло озабоченное выражение.

– Ты не болен, дорогой? Ты такой бледный…

– Сара, – сказал он и замолчал.

В углу стояли старшие сыновья, совершали утренние молитвы. Младший, окончивший молитву, сидел за столом вместе с сестрой. Они с аппетитом уплетали фритатту. Арийе стыдно было говорить перед ними, хотя вскоре все Гетто узнает о его позоре.

– Ничего страшного. Я не мог уснуть.

Последнее, по крайней мере, было правдой.

– Ты должен отдохнуть. Попозже. Для встречи с невестой, царицей Шаббат, тебе непременно нужно выспаться.

Сара улыбнулась. Жена и муж обязаны были в шаббат заниматься любовью, и это требование оба соблюдали с радостью. Он слабо улыбнулся в ответ и отвернулся – налил себе в тазик воды. Сполоснул лицо, смочил и пригладил волосы, надел кипу и поднялся по ступенькам в молельню.

Миньян уже собрался. В такие времена, подумал Арийе, ничего не стоит собрать десятку. После эпидемии чумы не прошло еще и года. Болезнь унесла много жизней, и более двадцати старших сыновей приходили в шул [22] каждый день молиться за своих мертвых.

Арийе подошел к бимаху [23]. На столе лежало покрывало из бархата цвета ночи. Его сшила дочь, когда была еще маленькой девочкой. Даже тогда строчка у нее получалась красивой и ровной. Но сейчас покрывало пообтрепалось, как и все в этой маленькой комнате. Бархат стерся в тех местах, за которые держались руки Арийе. Это его не слишком волновало, как и расшатанные скамьи и неровный пол. Все это говорило о жизни, о том, что сюда приходят люди, много людей, и они обращаются к Богу.

– «Да возвысится и освятится Его великое имя…»

Голоса плакальщиков слились в дружный хор.

Каддиш всегда был любимой молитвой Арийе – молитва о мертвых, в которой не говорится о смерти, горе или утратах, а только о жизни, славе и мире. Молящийся отворачивался от похоронных обрядов, гниющих останков и возглашал:

– «Превыше всех благословений и песнопений, восхвалений и утешительных слов, произносимых в мире, и скажем: амен! Устанавливающий мир в своих высотах, Он пошлет мир нам и всему Израилю, и скажем: амен!»

После утренней молитвы Арийе не стал задерживаться, только обменялся на выходе несколькими словами с членами общины. Не остался и дома, потому что боялся проницательного и любящего взгляда Сары. Жена готовила еду к праздничному вечеру и к следующему дню, потому что в шаббат не разрешалось никакой работы. Когда он уходил, она терпеливо разделяла на слои каждую луковицу, приглядывалась, не забрались ли внутрь какие‑нибудь жучки. Съесть насекомое, даже случайно, означало нарушить заповедь, запрещавшую поедание любого живого существа.

Арийе пошел к торговцу, который настолько разбогател, что отдал часть своего дома под библиотеку. Поскольку Арийе учил его сыновей, ему позволяли использовать эту комнату для собственных занятий. Там он осторожно развернул льняное полотно и вынул Аггаду донны де Серена. Если уж ему предстоит сознаться ей во лжи и краже, то, по крайней мере, пойдет к ней не с пустыми руками. Он прочитает внимательно книгу и решит, можно ли ее показать на глаза инквизиции. Если можно, то сегодня же отнесет книгу Висторини. В случае удачи вернет с визой инквизитора и после шаббата навестит донну де Серена.

Он открыл серебряные застежки. Что же это было за место, в котором жили эти евреи? Как они могли создать такую книгу?! Может, эти евреи жили, как принцы? Похоже на то, раз позволили себе столько золотого и серебряного листа. А сколько надо было заплатить ремесленникам, мастерам серебряных дел и художникам‑иллюстраторам? А сейчас их потомки слоняются по земле, ищут безопасное место, где можно было бы преклонить голову. Возможно, когда‑то было много книг, таких как эта. Они были такими же красивыми, но превратились в пепел. Ушли без следа.

Но он не мог позволить себе предаться скорби и бездействовать. Зачем гадать, кто художник? Наверняка христианин. Ибо какой еврей смог бы научиться такому искусству или умению столь совершенно писать текст?

Над историями, какими бы интригующими они ни были, задумываться не стал. Вместо этого поставил себя на место Доменико Висторини, стал охотником, яростно преследующим малейший намек на ересь. Ум должен исполниться подозрительности и даже враждебности. Арийе надеялся, что Висторини, как ученый, оценит красоту и древность книги. Но Висторини‑цензор сжег так много красивых книг!

Итак, Арийе перелистал страницы с иллюстрациями, пока не дошел до первых страниц еврейского текста. «Это хлеб скорби…» – начал читать знакомую историю Пасхи так, словно увидел ее впервые.

Висторини поднес стакан к губам. Неплохое вино принес ему еврей. Он не помнил, пил ли когда‑нибудь кошерное вино. Сделал еще один глоток. Очень даже неплохое.

Не успел он поставить стакан, как еврей достал мех с вином и снова наполнил ему стакан. Висторини с удовольствием отметил, что мех был очень большой, а стакан еврея был почти не тронут. Красное вино светилось в лучах заходившего солнца. Благоразумнее будет покончить с делами. Если он скажет это, еврей уйдет и, скорее всего, унесет с собой вино.

– Эта книга… У вас в Гетто, наверное, много таких припрятано?

– Нет, мне таких видеть не доводилось. Думаю, в общине сефардов осталось их совсем немного.

– А чья это книга?

Арийе ожидал этот вопрос и боялся его. Он не мог выдать донну де Серена.

– Моя, – солгал он.

Арийе надеялся воспользоваться видимостью своей дружбы со священником.

– Твоя? – скептически вскинул брови священник.

– Я купил ее у купца, который приехал сюда из Апулии.

Священник хохотнул:

– Ха! И это ты, человек, который постоянно кричит о своей бедности? Ты смог купить такую роскошную книгу?

Арийе лихорадочно соображал. Он мог сказать, что получил ее за услугу, но это выглядело бы неправдоподобно. Какую услугу мог он оказать, которая равнялась бы такому сокровищу? Поскольку он всегда помнил о своем грехе, то и высказал то, что первое пришло на ум:

– Я выиграл ее у него в азартной игре.

– Странная ставка! Иуда, ты меня удивляешь. Что за игра?

Раввин покраснел. Разговор растравлял его раны.

– Шахматы.

– Шахматы? Их нельзя назвать азартной игрой.

– Дело в том, что купец слишком высоко ставил свое умение играть. Вот и сделал ставку на книгу. Так что в этом случае можно сказать, что игра была азартной.

Священник снова рассмеялся, в этот раз искренно.

– Слова… Я и забыл, что ты за словом в карман не полезешь.

Он сделал еще один большой глоток вина и почувствовал расположение к раввину. Что его в прошлый раз так в нем раздражило? Он не мог припомнить. Жаль, что ему придется разочаровать человека.

– Что ж, я рад, что тебе тогда повезло. Но то, что легко приходит, так же легко и уходит.

Арийе выпрямился на стуле.

– Не может быть, чтобы вы… Неужели вы хотите сказать, что не пропустите эту книгу?

Священник перегнулся через стол и положил руку на плечо Арийе. Это было на него не похоже – по своей воле прикасаться к еврею.

– Я сожалею, но да, именно это я и имею в виду.

– Но по какой причине? Я прочел все до единого слова. Все псалмы, каждую молитву, каждую песню. Здесь нет ничего, ни одного слова, которые бы противоречили «Индексу».

– Ты прав. Ничего такого в тексте нет.

Голос Висторини был тих и спокоен.

– Так почему тогда?

– Я говорю не о тексте. В тексте, как ты и говоришь, против церкви ничего нет.

Он помолчал. Сердце Арийе громко стучало в тишине.

– К великому сожалению, много ереси в иллюстрациях.

Арийе прикрыл глаза рукой. Ему даже и в голову не пришло приглядываться к иллюстрациям. Он был ослеплен ими, но не подумал присмотреться к ним повнимательнее. Он тяжело привалился к резной спинке стула.

– В которой из них? – прошептал он.

– Более чем в одной.

Священник потянулся за манускриптом и задел при этом свой бокал. Арийе рефлексивно выставил вперед руку, чтобы он не упал. Затем, в слабой надежде смягчить священника, схватил мех и наполнил бокал до краев.

– Не нужно далеко ходить, – сказал Висторини, открывая книгу. – Видишь? Здесь. Художник рассказывает историю Исхода. Показывает отделение света от тьмы. Вот резкий контраст белой и черной краски. Очень искусно сделано. Строго и красноречиво. Здесь ереси нет. Следующая. «И Дух Божий носился над водою». Красиво использован золотой лист. Он отражает незримое присутствие Бога. Снова ничего еретического. Но вот следующая, и еще одна, а за ней еще три. Взгляни и скажи, что ты видишь?

Арийе взглянул, и в голове что‑то вспыхнуло. Как он мог просмотреть? Земля, на которой Бог создал растения и животных… На каждой иллюстрации она показана в виде шара. С тем, что земля была круглой, а не плоской, соглашалось большинство теологов. Интересно, что художник, живший столетием раньше, когда христиан за такое суждение посылали на костер, придерживался такой точки зрения. Один только этот факт не мог обречь книгу. Иллюстратор, однако, и дальше вторгался на опасную территорию. В правом верхнем углу на трех миниатюрах имелся второй золотой шар. Он явно означал солнце. Его размещение было двусмысленным.

Арийе взглянул на Висторини.

– Вы думаете, что это предполагает гелиоцентрическую ересь?

– Предполагает! Рабби, не хитри. Это – явная поддержка ереси сарацинских астрономов и Коперника, а они указаны в «Индексе», а еще и этот человек из Падуи, Галилей. Его скоро призовут в инквизицию, и он ответит за свои заблуждения.

– Но картинки – никто не станет рассматривать их с такой точки зрения. Шары, концентрические кольца могут посчитать украшением. Если кто‑то специально не ищет в них такой смысл, то он ничего и не заметит…

– А я вот ищу.

Висторини осушил бокал, и раввин рассеянно снова его наполнил.

– Из‑за этого Галилея церковь вынуждена снова публично заговорить о ереси.

– Дом Висторини, прошу вас. За все добро, которое я сделал вам в прошлом, за долгие годы, что мы знаем друг друга. Прошу вас, пощадите эту книгу. Я знаю, вы ученый человек, человек, почитающий красоту. Вы же видите, как красива эта книга…

– Тем больше причин сжечь ее. Ее красота когда‑нибудь соблазнит неразумного христианина, и он доброжелательно отнесется к вашей предосудительной вере.

Настроение у Висторини улучшилось. Он наслаждался разговором. Раввин был в полной его власти. Голос еврея, его медоточивый голос дрожал. Висторини ни разу еще не видел, чтобы тот так страстно защищал книгу. И ему пришло в голову продлить удовольствие. Он поднял пустой бокал к окну, якобы любуясь красивым изгибом сосуда.

– Возможно… Но нет. Я не смею предложить это…

– Падре?

Арийе подался вперед, глаза его оживились. Он снова пошарил рукой, взял мех и наполнил бокал священнику.

– Я могу убрать оскорбительные страницы. – Он поводил пальцем по пергаменту – взад и вперед. – Четыре страницы. Не так много – останется основное. Бегство из Египта – главное содержание книги…

– Четыре страницы.

Арийе представил, как нож проходится по пергаменту, и ощутил резкую боль в груди, словно в него вонзили острое лезвие.

– Вот такая идея, – сказал Висторини. – Поскольку ты эту книгу выиграл, что скажешь, если мы и сейчас разыграем ее судьбу? Выиграешь ты, я ее отредактирую и спасу книгу, выиграю я, и она пойдет в костер.

– Что за игра? – прошептал Арийе.

– Что за игра? – Висторини прислонился к спинке стула, прихлебывая вино. Задумался. – Нет, это будут не шахматы. Чувствую, что ты меня обыграешь, как обыграл того купца. Где, как ты говоришь, это было?

Арийе так расстроился, что не мог припомнить своей лжи. Он притворно кашлянул, чтобы скрыть смущение.

– Апулия, – выдавил он наконец.

– Да. Апулия. Именно так ты и сказал. Так вот, я не хочу повторять судьбу того несчастного. Карт у меня нет, костей – тоже, – он продолжил, лениво переворачивая страницы: – Все, я решил. Давай сделаем так: я напишу слова, которые обычно пишет цензор, разрешая какую‑то книгу: «Revisto per mi», каждое слово на отдельном листе. А ты вслепую будешь их тащить. Если порядок слов будет правильным, я напишу это слово на книге. Если же порядок будет нарушен, не закончу фразу, и ты проиграешь.

– Но это значит, что у меня шансы один к трем. Надежда, отец, слишком слаба.

– Слаба? Да, возможно, и так. Сделаем так: если первый твой выбор окажется правильным, сможешь убрать эту бумажку. Тогда твои шансы увеличатся. Думаю, так будет справедливо.

Арийе видел, как священник написал на кусочках пергамента заветные слова и опустил их один за другим в пустую коробку, стоявшую на столе. Сердце у него подпрыгнуло, когда он заметил то, чего священник, будучи слегка нетрезв, не учел. Один из листков пергамента, которые он взял, был более низкого качества – чуть потолще. Это был листок, на котором Висторини написал второе слово – «per». Арийе возблагодарил Бога: его шансы значительно повысились. Пальцы быстро определили более толстый листок и отложили его в сторону. Теперь у него были равные шансы. Верный и неверный. Светлый или темный. Благословение или проклятие. Надо выбрать жизнь. Он взял листок, вынул и подал священнику.

Выражение лица Висторини не изменилось. Он положил пергамент на стол лицом вниз. Взял Аггаду, открыл на последней странице текста, окунул перо в чернила и красивым почерком написал слово «revisto».

Арийе старался не показать своей радости. Книга спасена. Теперь ему оставалось взять толстый листок, и ужасная игра будет закончена. Он снова опустил руку в ящик, безмолвно благодаря Бога.

Подал толстый листок Висторини. На этот раз лицо священника не осталось безучастным. Углы рта опустились. Он сердито подвинул к себе Аггаду и написал следующие два слова: «Per mi».

Раздраженно посмотрел на сиявшего Арийе.

– Это еще ничего не значит, пока я не подпишу и не поставлю подпись.

– Но вы… но мы… Отец, вы дали мне слово.

– Как ты посмел!

Висторини поднялся и ударил кулаком по тяжелому дубовому столу. В бокале заплескалось вино. Хмель в нем дошел до той печальной стадии, когда гнев берет верх над эйфорией.

– Как ты смеешь говорить о моем слове. Ты пришел ко мне с выдумкой, будто выиграл эту книгу, и еще смеешь говорить о моем слове! Ты посмел вообразить, будто мы друзья. Пусть бы корабль, что привез твоих предков из Испании, никогда не добрался до берега! Венеция предоставила вам безопасность, а вы не исполняете тех немногих правил, которые она установила. Вопреки запрету вы создаете типографии, хулите нашего Спасителя. Тебе, Иуда, Бог дал ум и образование, а сердце твое ожесточено и не хочет правды, ты отворачиваешь лицо от высшей истины. Убирайся отсюда! И скажи настоящему владельцу книги, что раввин проиграл ее в азартной игре.

Этим ты избавишь его от мыслей, что все это золото сгорит в огне. Вы, евреи, любите золото. Я это знаю.

– Доменико, прошу вас… я сделаю все, что вы попросите… пожалуйста… – Раввин задыхался.

– Пошел вон! Немедленно! А не то обвиню тебя в распространении ереси. Может, хочешь отбывать срок на галере с оковами на ногах? Или предпочитаешь камеру в тюрьме? Прочь!

Иуда упал на колени и стал целовать сутану священника.

– Сделайте со мной все, что хотите, – закричал он. – Только спасите книгу!

Священник молча пнул его ногой, и раввин растянулся на полу. Он с трудом поднялся и, спотыкаясь, вышел из комнаты, миновал коридор и вышел в переулок. Он рыдал, задыхался и рвал на себе бороду, как человек, оплакивающий близкого родственника. Все вокруг поворачивались и смотрели на сумасшедшего еврея. Он чувствовал на себе их взгляды, ощущал их ненависть. Бросился бежать. Кровь сгустилась и прилила к сердцу. Ему показалось, что гигантские кулаки ударили его в грудь.

Когда пришел мальчик со свечами, Висторини только что налил себе в бокал остатки вина. Он совсем захмелел, и в сумерках ему показалось, что это Арийе вернулся просить о книге. Но потом он понял свою ошибку и знаком показал служке поставить на стол зажженные свечи.

Мальчик вышел, и он положил Аггаду поближе к свету. Услышал вдруг голос, звучавший в голове. Обычно он не позволял себе его слышать. Однако иногда он звучал по ночам, во сне и тогда, когда он слишком напивался…

Голос, темная комната, чувство стыда, страх. Мадонна в нише справа от двери. Рука ребенка и рука матери, направляющая крошечные пальчики, касающиеся полированного дерева ее стопы.

– Ты должен делать это, всегда.

Доносились голоса… Арабский, ладино, берберский? Он уже не знал, какой это язык, а может тот другой язык, на котором он не должен говорить…

– Dayenu! [24] – крикнул он.

Потянул себя за грязные волосы, словно хотел вытащить из головы воспоминания, отбросить их подальше. Он знал теперь, а возможно, знал всегда правду о прошлом, о котором он не должен думать и даже не должен видеть во сне. А перед глазами – раздавленная нога Мадонны, маленький свиток упавшего пергамента. Он кричал тогда от ужаса, вырывался из чьих‑то грубых рук, но все равно видел сквозь слезы. Видел еврейский текст. Спрятанную мезузу. Сквозь слезы видел слова: «Люби Господа всем своим сердцем…» Видел еврейские буквы смятые в грязи сапогом человека, пришедшего арестовать его родителей и осудить их на смерть как тайных иудеев.

Была и Аггада, он в этом уверен. Спрятана в секретной каморке, куда они уходили говорить на запрещенном языке. Ее лицо, такое усталое и покрытое морщинками, в отблесках свечей. И добрые глаза, когда она смотрела на него, улыбаясь. Ее голос, когда она пела подле свечей. Такой тихий, почти шепот.

Нет. Это неправда. Этого не было. Должно быть, множество еврейских книг помутили ему разум. Это все сны. Ночные кошмары. Это не воспоминания. Он начал молиться на латыни, чтобы вытеснить другие голоса. Налил в бокал вина. Рука дрожала. Вино брызнуло на пергамент, но он даже не заметил.

– Я верую в единого Бога, Отца небесного… – Поднес к губам бокал и осушил его. – И в Иисуса Христа, Его Сына единокровного, нашего Спасителя… и в святую католическую и апостольскую церковь. Я признаю крещение как спасение за грехи….

Его щеки стали совсем мокрыми.

– Джованни Доменико Висторини. Это я! Джованни. Доменико. Висторини.

Он бормотал это имя снова и снова. Потянулся за бокалом. Пуст! Сжал пальцы. Тонкое венецианское стекло треснуло, осколок поцарапал большой палец. Он не обратил на это внимания, хотя капля крови смешалась с вином, вытекшим на пергамент.

Закрыл Аггаду, и капля размазалась.

«Сжечь книгу. Джованни Доменико Висторини, сожги ее сейчас. Не жди костра. Я пойду к алтарю. Я Джованни Доменико Висторини. Я пойду, потому что это я. Джованни Доменико Вистор… я… я… Кто я? Может, я Элияху ха‑Коэн?

Нет! Никогда!»

Неожиданно взял перо в раненную руку. Пролистал страницы, пока не нашел нужное место. Написал: «Джованни Дом. Висторини. В год Господа нашего 1609».

Отшвырнул перо в угол, положил голову на стол, на раскрытые страницы Аггады и зарыдал.

Ханна

Бостон, 1996

– Жаль, что мы так и не узнаем, что произошло на самом деле.

Раз потянулся к корзине с горячими лепешками пападам.

– Да.

Я весь вечер не могла думать ни о чем другом. Посмотрела в окно ресторана на Гарвард‑сквер. Закутанные в шарфы студенты шли мимо бездомных, просящих милостыню, каждый возле своего подъезда. Середина апреля, температура снова опустилась, на перекрестках упрямо лежат последние островки серого снега. Кому‑то Гарвард покажется живым и буйно юным, как молодежь, припозднившаяся в теплую ночь, а другим – одним из самых мрачных мест на земле, ледяным, продуваемым ветрами крысиным лабиринтом, где подростки тратят юность на бессмысленную борьбу за первенство.

Первоначальный восторг при обнаружении кровавого пятна сменился унынием. Знакомое чувство – профессиональный азарт. Я словно бы столкнулась с джинном, живущим среди страниц старинных книг. Иногда, если повезет, удается на несколько мгновений освободить его, и он вознаграждает тебя – позволяет заглянуть в туманное прошлое. В других случаях взрывает перед тобой дорогу и встает со скрещенными на груди руками: дальше хода нет.

Раз, не понимавший моего настроения, только растравлял душу.

– Кровь указывает на какую‑то драму, – сказал он, вертя в руке бокал с пино.

Жена Раза, Афсана, работала в Провиденсе по три дня в неделю. Преподавала там поэзию. Поэтому мы ужинали вдвоем и могли говорить о работе сколько угодно. Но все, что нам оставалось – только строить предположения, и это меня бесило.

– Не понимаю, как ты можешь пить красное вино с индийской пищей, – сказала я, пытаясь сменить тему.

Сама я прихлебывала пиво.

– Возможно, там была большая драма, – продолжил Раз как ни в чем не бывало. – Горячие испанцы боролись за обладание этой книгой – похватали шпаги, кинжалы…

– Скорее всего какой‑нибудь парень разрезал пасхальную трапезу, и соскользнула рука, – проворчала я. – Не ищи зебру.

– Что?

– Так у нас говорят. «Если у нее четыре ноги, длинный нос и она ест сено, прежде ищи лошадь, а уже потом зебру».

Это была присказка моей матери. Обычно неопытные врачи диагностируют редкие болезни, даже если симптомы пациента прекрасно подходят к обычным заболеваниям.

– Какая ты скучная. Зебры намного интереснее.

Раз взял бутылку и снова наполнил бокал. Ему‑то что?

Аггадой он не занимается, а разочарования моего ему не понять.

– Можешь сделать тест ДНК… Определить этническую принадлежность человека, пролившего кровь…

– Можно, да нельзя. Придется испортить пергамент, ведь понадобится большой образец. Да если бы я и предложила это, мне никто не позволит.

Я отломила кусок пападама, плоский, хрустящий, как маца. Как маца, которую загадочная черная женщина держит на иллюстрации в Аггаде. Еще одна загадка, которую я не в состоянии пока разгадать.

Раз продолжал меня мучить:

– Как бы хорошо было перенестись в те времена, когда все случилось…

– Да, представляю, как завопила на него жена: «Раззява! Смотри, что ты сделал с книгой!»

Раз улыбнулся. В нем всегда была романтическая жилка. Поэтому он и не преуспел, подумала я. Официант принес блюдо с виндалу [25]. Я полила рис огненным соусом, положила в рот, и на глаза навернулись слезы. Я постоянно заказывала это блюдо, пока училась в Гарварде. Рот обожгло не меньше, чем от любимой еды – королевских креветок с самбалом в ресторане «Малайя» в Сиднее. Иногда еда может исправить настроение. Вскоре я почувствовала себя немного лучше.

– Ты прав, – сказала я. – Хорошо бы оказаться в тех временах, когда Аггада была домашней книгой, а не экспонатом, запертым в музее…

– Ну, не знаю, – сказал Раз.

Он с сомнением ковырнул виндалу и положил чуть‑чуть себе на тарелку.

– Она и в музее выполняет свою задачу. Ее создали с тем, чтобы она учила, и она по‑прежнему учит. И она не просто рассказывает историю Исхода.

– Что ты имеешь в виду?

– Из того, что я от тебя услышал, книга вместе с людьми переживала несчастья. Подумай об этом. Ты живешь в обществе, в котором люди толерантно относятся к различиям, как в Испании в период сосуществования христианства, ислама и иудаизма: все в порядке, все трудятся, богатеют. Потом появляется страх, ненависть, желание унизить «иного», и общество разваливается. Инквизиция, нацисты, экстремисты, сербские националисты… все та же старая песня. Мне кажется, что книга стала свидетелем всего этого.

– Глубоко для химика‑органика, – съязвила я.

Раз нахмурился, но тут же рассмеялся и спросил, о чем я намерена говорить в Тейт. Я рассказала, что приготовила доклад об анализе структуры и проблемах консервации турецких рукописей. Их переплеты часто приводят к порче книг. Специалисты по консервации не знают, что с этим делать. С этой темы мы перешли к сплетням о моем клиенте миллионере, обсудили достоинства и недостатки университетских программ по вопросу о продаже музейных экспонатов. Лаборатория Раза много работала с раритетной собственностью Гарварда, и у него сложилось определенное мнение относительно этого предмета.

– Одно дело, когда рукопись находится в университетской библиотеке и она доступна ученым, и совсем другое, когда ее передают частному коллекционеру и запирают в каком‑нибудь подвале…

– Да‑да, знаю. Ты бы видел подвал этого человека…

Мой клиент жил в огромном старинном особняке на Брэттл‑стрит, и он выделил помещение для предметов искусства, забитое до отказа настоящими сокровищами. Раза трудно было удивить, поскольку он каждый день имел доступ к фантастическим вещам. Но даже его глаза расширились, когда я рассказала ему, строго между нами, о нескольких предметах, которыми завладел мой богач.

Из этого разговора мы перешли к музейной политике в целом, а потом к более пикантным вещам – к сексу в книгохранилищах, то есть к любовным отношениям библиотекарей, и посвятили этой теме весь оставшийся вечер. Пока говорили, я вертела солонку. Заговорившись о кровавом пятне, забыли о кристаллах соли, вынутых мной из переплета. Я сказала Разу, что побеспокою его и на следующий день, потому что хочу взглянуть на эти кристаллы под его чудо‑прибором.

– Приходи, пожалуйста. В любое время. Мы всегда готовы тебя видеть. У нас есть для тебя работа. Тебе стоит только слово сказать.

– Спасибо, дружок. Мне очень лестно твое приглашение. Но Сидней я ни за что не оставлю.

Похоже, разговор о том, кто с кем крутит романы в нашем узком кругу, не прошел бесследно. Когда выходили из ресторана, Раз положил руку мне на бедро. Я повернулась и посмотрела на него.

– Раз?

– Афсаны сейчас нет, – сказал он. – Так что такого?

Я взглянула на его руку и скинула ее двумя пальцами.

– Пожалуй, мне придется называть тебя по‑другому.

– М‑м?

– Придется называть тебя Крыса Раз.

– Да брось, Ханна. С каких пор ты превратилась в такую скромницу?

– Так, дай подумать. Пожалуй, года два назад. С тех пор, как ты женился.

– Знаешь, я совсем не верю в то, что Афсана живет монашкой в Провиденсе. Эти молодые аспиранты, небось, слюнки глотают, когда смотрят на ее ноги. Поэтому…

Я закрыла уши руками.

– Избавь меня от подробностей твоих брачных отношений.

Развернулась и поспешила вниз по лестнице. Думаю, в некоторых вопросах я и в самом деле ханжа. Я уважаю верность в браке. Считаю, что человек может делать все, что угодно, если он одинок. Живи сам и давай жить другим. Но зачем вступать в брак, если не хочешь себя связывать?

В неловком молчании мы прошли несколько кварталов до моего отеля и простились, сухо пожелав друг другу спокойной ночи. Я поднялась в номер в не слишком хорошем настроении. Если найду человека, которого полюблю по‑настоящему, то не буду ветреной, как Раз.

Странно, но во сне я увидела Озрена. Мы были внизу в его доме, в кондитерской. Только кухонная плита там была моя – «Де Лонги». И пекли мы с ним булочки. Когда я вынимала противень из плиты, он подошел ко мне сзади, так что рука его касалась моей. Булочки прекрасно поднялись и источали чудный аромат. Он взял одну булочку и поднес к моим губам. Корка треснула у меня во рту, и я ощутила нежную и ароматную начинку.

Иногда булочка – просто булочка. Но только не в том сне.

Я проснулась от настойчивой трели телефона. Подумав, что это всего лишь будильник, я подняла трубку и бросила ее на рычаг. Через две минуты он снова зазвонил. В этот раз я села и посмотрела на электронные часы. Половина третьего. Меня действительно будили, но на четыре часа раньше, чем следует. Ну я задам дежурному! Я сонно откликнулась:

– М‑м?

– Доктор Хит?

– Угу.

– Это доктор Фриосоли. Макс Фриосоли. Я звоню из госпиталя Маунт Оберн. У меня здесь доктор Сара Хит…

Любой другой человек на моем месте тут же бы проснулся и забеспокоился. Но тот факт, что моя мать находится в госпитале посреди ночи, меня ничуть не удивил.

– М‑м? – пробурчала я.

– Она серьезно ранена. Вы, как я полагаю, ее близкая родственница?

Неожиданно я подскочила, стала шарить в поисках выключателя. Не могла его найти в чужой гостиничной комнате.

– Что случилось? – мой голос охрип, словно я проглотила туалетный ерш.

– Произошло ДТП. Боль при пальпации предполагает легочное…

– Постойте. Говорите по‑английски.

– Но я думал… доктор Хит…

– Моя мать – доктор медицинских наук, а я – доктор философии.

⇐ Предыдущая 13 14 15 16 171819 20 21 22 Следующая ⇒