Крыло бабочки 1 страница

Сараево, 1940

Здесь лежат павшие. Остановись на мгновение, послушай, как шумит лес. Обнажите головы и возложите цветы в намять о тех, кто сумел встретить смерть.

Надпись на мемориале, посвященном павшим во Второй мировой войне.

Босния

Резкий, как удары хлыста, ветер на реке Милячка насквозь продувал тонкое пальтишко Лолы. Она бежала по узкому мосту, засунув руки в карманы. Грубо тесанные каменные ступени вели от берега наверх, к лабиринту улочек с ветхими домами. Лола бегом взлетела по лестнице, завернула во второй переулок и наконец‑то спряталась от пронизывающего ветра.

Полночь еще не наступила, а потому входную дверь не заперли на засов. Внутри было не намного теплее, чем на улице. Девушка перевела дыхание. В подъезде стоял тяжелый запах вареной капусты и свежей кошачьей мочи. Лола тихонько прошла по лестнице и беззвучно повернула щеколду, правой рукой привычно притронулась к мезузе [7] на косяке. Девушка сняла пальто, сняла ботинки и, держа их в руках, на цыпочках в темноте прошла мимо спящих родителей. Квартира состояла из одной комнаты, разделенной для уединения занавеской.

Маленькая сестренка спала, свернувшись калачиком. Лола приподняла одеяло и, стараясь ее не потревожить, легла рядом. Дора была теплая, как котенок, и Лола прижалась к ее спине. Малышка протестующе вякнула во сне и отодвинулась. Лола вгляделась в темноту комнаты: отец спал чутко, а она совсем не хотела его разбудить. Стараясь согреться, девушка заснула руки под мышки. Несмотря на холод, ее лицо все еще горело, лоб взмок от танцев. Если бы отец проснулся, он бы это заметил.

Лола обожала танцы. Они и заманили ее на собрания «Хашомер хазаир». Любила она и походы: долгие, тяжелые подъемы в горы, к озеру или к руинам древней крепости. Остальное ее не слишком интересовало. От бесконечных дискуссий на политические темы ей становилось скучно. Да еще иврит! Ей не нравилось читать и на родном языке, а уж тем более разбирать странные черные закорючки, которые вдалбливал ей в голову Мордехай.

Она вспомнила о его руке на своем плече. Лола до сих пор ощущала эту приятную тяжесть. Рука его была мускулистой от сельского труда. Когда он закатывал рукава, она глаз не могла оторвать, глядя на его загорелые и твердые, как фундук, мышцы. Танцевать с ним было легко даже незнакомые танцы, он отлично вел и ободряюще ей улыбался. Сараевец – хоть и бедный, как Лола, – ни за что не взглянул бы второй раз на боснийского крестьянина. Горожане ощущали свое превосходство над деревенскими. Но Мордехай был совсем другим. Он вырос в Травнике – пусть и не Сараево, но тоже хороший город. Образован: ходил в гимназию. А два года назад, в семнадцать лет, уехал на корабле в Палестину, работал на ферме. И ферма‑то была не преуспевающей, судя по его описаниям. Сухая, пыльная земля, чтобы собрать урожай, надо было здорово повкалывать. Никакого дохода: кормили да кое‑как одевали. Приходилось хуже, чем крестьянину. И все же, когда он рассказывал об этом, казалось, нет в мире более увлекательной и благородной профессии, чем рытье ирригационных каналов и сбор фиников.

Лоле нравилось слушать Мордехая, когда он рассказывал о практических вещах, например, как вылечиться от укуса скорпиона или как остановить кровь при порезе, как устроить отхожее место или сделать навес. Лола знала, что никогда не покинет дом и не поедет в Палестину, но ей нравилось представлять себе жизнь, полную приключений, которая может потребовать от тебя таких умений. И еще ей нравилось думать о Мордехае. Его рассказы напоминали старинные песни на ладино [8]. Их пел ей дедушка, когда она была маленькой. Он торговал на рынке семенами, и мать Лолы, уходя на работу, оставляла с ним дочку. Дедушка знал много историй о рыцарях и идальго, а также стихи о волшебной стране Сефард. Он говорил, что в стародавние времена там жили их предки. Мордехай рассказывал о своей новой стране так, словно это был Сефард. Он говорил, что не может дождаться, когда вернется в Эрец‑Израэль: «Я завидую каждому тамошнему восходу солнца. Мне хочется быть там, смотреть, как белые камни долины Иордана становятся золотыми».

В дискуссиях Лола участия не принимала. Чувствовала себя глупее других. Многие члены организации были швабскими евреями и говорили на идиш. В город они пришли в конце девятнадцатого века, вместе с австрийскими оккупантами. Семьи, говорившие на ладино, как у Лолы, проживали в городе с 1565 года. Тогда Сараево являлось частью Оттоманской империи, и мусульманский султан предложил им защиту от преследования христиан. Большинство из тех, кто пришел, скитались с 1492 года. Их изгнали из Испании, и они не могли найти постоянного дома. Мир и приют удалось обрести в Сараево, но только несколько семей по‑настоящему разбогатело. Остальные так и остались мелкими торговцами, как ее дедушка, либо простыми ремесленниками. Швабские евреи были лучше образованы, и взгляды у них были, скорее, европейскими. Очень скоро они получили лучшую работу и вошли в высшие круги сараевского общества. Дети их ходили в гимназию и иногда даже в университет. В организации «Хашомер хазаир» они были лидерами.

Одна из них была дочерью городского советника, другой – сыном вдовца фармацевта. Мать Лолы на них стирала. Отец другой девушки служил бухгалтером в министерстве финансов. Там работал швейцаром отец Лолы. Но Мордехай со всеми был на равной ноге, так что постепенно она набралась храбрости и задала вопрос.

– Мордехай, – спросила она робко, – разве ты не рад быть дома, на родине, говорить на своем языке и не заниматься такой тяжелой работой?

Мордехай повернулся к ней с улыбкой.

– Это не мой дом, – сказал он тихо. – И не твой. Настоящий дом евреев – это Эрец‑Израэль, а здесь я для того, чтобы рассказать всем вам о жизни, которой вы можете жить, подготовить вас и привезти – строить нашу еврейскую страну. – Он раскинул руки, будто готовясь принять в объятья ее и всех остальных. – Если хочешь, мечта становится явью.

Он помолчал, видимо желая, чтобы все вникли в смысл его слов.

– Один великий человек сказал это, и я ему верю. Ну а ты, Лола, сделаешь ли явью свои мечты?

Она покраснела, поскольку не привыкла к вниманию. Мордехай улыбнулся и обратился ко всей группе:

– Подумайте об этом. Чего вы хотите? Вырывать, наподобие голубей, друг у друга крошки или сделаться соколами пустыни, ковать свою судьбу?

Исаак, сын фармацевта, был слабым, книжным мальчиком в очках с толстыми стеклами. Мать Лолы часто говорила, что фармацевт, несмотря на всю свою ученость, не знает самого простого: как правильно кормить подрастающего ребенка. Но из всех молодых людей в зале один Исаак нетерпеливо ерзал во время пламенной речи Мордехая. Мордехай обратил на это внимание и повернулся к нему:

– В чем дело, Исаак? Хочешь, чтобы мы выслушали твое мнение?

Исаак поправил на носу металлическую оправу очков.

– Возможно, то, что ты говоришь, справедливо для евреев в Германии. Мы слышим оттуда тревожные вести. Здесь нет ничего подобного. Антисемитизма в Сараево никогда не было. Посмотрите, где находится синагога: между мечетью и православной церковью. Прошу прощения, но Палестина – дом арабов, а не наша родина. Уж точно не моя. Мы европейцы. Зачем отворачиваться от страны, давшей нам благосостояние и образование? Зачем становиться крестьянами и жить среди людей, которые нас не хотят?

– Значит, предпочитаешь быть голубем? – Мордехай сказал эти слова с улыбкой, но пренебрежение звучало отчетливо, даже Лола заметила.

Исаак снова поправил очки и почесал в голове.

– Может, и так. По крайней мере, голуби никому не приносят вреда. А вот соколы живут, охотясь на других животных, обитающих в пустыне.

Лола слушала спор этих двоих, пока у нее не заболела голова. Она не знала, кто из них прав.

Сейчас она ворочалась на тонком матрасе и пыталась успокоить взбудораженные мысли. Надо уснуть, иначе она не сделает днем свое задание и отец захочет узнать почему.

Лола работала с матерью в прачечной. Она ходила по городским улицам с тяжелыми корзинами, разносила накрахмаленное белье и забирала грязную одежду. Теплый влажный пар вгонял ее в дрему, и это в то время, когда она должна была следить за котлом. Мать находила ее пристроившейся в уголке, когда вода остывала и на поверхности тазов образовывалась грязная пена.

Луджо, ее отец, не был суровым человеком, он был строгим и практичным. Сначала он разрешил ей ходить на собрания «Хашомер хазаир» («Юной гвардии» в переводе с иврита), после того как она заканчивала работать. Его друг Моса, сторож в еврейской общине, хорошо высказывался об этой группе, говорил, что это – безобидная и здоровая молодежная организация, вроде скаутов. Но однажды Лола уснула, и огонь под котлом погас. Мать ее выбранила, и отец спросил почему. Когда услышал, что накануне были танцы, хора, которую танцевали вместе мальчики и девочки, он запретил ей посещать собрания.

– Тебе только пятнадцать, дочка. Когда станешь постарше, найдем тебе хорошего жениха, и вы вместе будете ходить танцевать.

Лола умоляла, говорила, что во время танцев будет сидеть.

– Там я могу что‑то узнать, – сказала она.

– И что именно?! – с презрением воскликнул Луджо. – Может, эти знания помогут тебе заработать хлеб для семьи? Нет? Вот и я так думаю. Там проповедуют дикие идеи. Коммунистические идеи, насколько я слышал. Это учение запрещено в нашей стране, зачем тебе нарываться на неприятности? Да еще и мертвый язык, на котором никто не говорит, кроме горсточки стариков в синагоге. В самом деле, не знаю, о чем думает Моса. Я хочу, чтобы ты сохранила свою честь, даже если другие забыли о таких вещах. Против походов по воскресеньям я не возражаю, если только мать не даст тебе какое‑нибудь задание. Но с сегодняшнего дня все вечера ты будешь проводить дома.

С этого момента Лола начала вести утомительную двойную жизнь. Члены «Хашомера» встречались два вечера в неделю. В эти ночи она ложилась спать рано, вместе с маленькой сестрой. Иногда, когда днем очень уставала от работы, неимоверным усилием воли заставляла себя не спать, слушая тихое дыхание Доры. Но по большей части нетерпеливое желание пойти на встречу помогало ей притворяться спящей, и, заслышав храп родителей, Лола знала, что может теперь спокойно уйти. Осторожно вставала, одежду надевала уже на площадке, надеясь, что соседи не выйдут из квартиры и не застигнут ее.

В тот вечер Мордехай объявил группе, что уезжает. Лола поначалу не поняла его.

– Я еду домой, – сказал он.

Лола подумала, что он имеет в виду Травник. Потом догадалась, что он собрался в Палестину и она его больше уже не увидит. Он пригласил всех в день отъезда прийти на вокзал и проводить его. Сказал, что Авраам, помощник печатника, решил ехать с ним.

– Он – первый. Надеюсь, многие из вас последуют за нами.

Мордехай глянул на Лолу, и ей показалось, что его взгляд был особенным.

– Когда бы вы ни приехали, мы будем вам рады.

В тот день, когда Мордехай и Авраам должны были уехать, Лоле страшно хотелось пойти на вокзал, но мать дала ей огромное задание. Рашель орудовала тяжелым утюгом, а Лола заняла привычное место у котла и катка для отжимания белья. В час, когда поезд Мордехая должен был отойти от станции, Лола смотрела на серые стены прачечной. Конденсат скатывался по холодному камню. Запах плесени наполнял ноздри. Она пыталась вообразить белый солнечный свет, о котором говорил Мордехай, серебристые листья олив и запах цветущих апельсиновых деревьев в окруженных каменными стенами садах Иерусалима.

Место Мордехая занял молодой человек по имени Самуил из Нови‑Сада. Он был хорошим преподавателем, однако ему недоставало харизмы, поддерживавшей интерес Лолы к вечерним собраниям. Теперь чаще обычного она засыпала, еще до того как родители начинали храпеть. Просыпалась на рассвете: в этот час муэдзин сзывал соседей‑мусульман на утреннюю молитву. Тогда она понимала, что пропустила собрание, и большого сожаления не испытывала.

Другие парни и девушки последовали за Авраамом и Мордехаем в Палестину. Каждый раз на вокзале устраивали большие проводы. Иногда они писали группе. Тексты были одинаковые: работа тяжелая, но земля стоит того, чтобы с ней работать, главное, чтобы дома и земли были еврейскими. Лола задумывалась об этих письмах. Неужели никто из них не тоскует по родному дому? Вряд ли всем была по вкусу новая жизнь. Однако казалось, что все уехавшие превратились в одного человека, говорившего с ними одним и тем же монотонным голосом.

Чем тревожнее становились новости из Германии, тем больше людей уезжали в Палестину. Аннексия Австрии приблизила рейх к их границам. Но жизнь общины шла как обычно: старики встречались, пили кофе и сплетничали, верующие ходили на онег шаббат [9]. Тревогу не вызвало даже то, что правительство сквозь пальцы смотрело на сборища фашистов. Они на улицах задирали евреев и нападали на цыган.

– Это обыкновенные оболтусы, – пожимал плечами Луджо. – Каждая община «не без урода», даже наша. Не надо обращать на них внимание.

Иногда, забрав очередную партию грязного белья в богатой части города, Лола замечала Исаака с перекинутой через плечо тяжелой сумкой с учебниками. Он уже учился в университете – изучал химию, как его отец. Лоле хотелось спросить его, что он думает об «уродах» и беспокоило ли его то, что немцы захватили Францию. Но ее смущала корзина с вонявшим бельем. К тому же она боялась спросить, чтобы не показаться дурочкой.

Заслышав легкий стук в дверь квартиры, Стела Камаль опустила на лицо кружевную паранджу и только потом пошла отворить дверь. В Сараево она пробыла чуть более года и все еще придерживалась консервативных обычаев Приштины, где ни одна традиционная мусульманская семья не позволяла своим женщинам показать лицо посторонним мужчинам.

В тот день, однако, ее посетитель не был мужчиной. Пришла прачка, с которой договорился ее муж. Стела посочувствовала молодой девушке: за спиной у нее висела корзина с выглаженным бельем, а через грудь перекинут мешок с грязной одеждой. Видно было, что она устала и озябла. Стела предложила ей горячий кофе.

Сначала Лола не поняла албанский выговор Стелы. Женщина отбросила кружевную паранджу, закрывавшую лицо, и повторила приглашение, жестом изобразив, что наливает кофе из джезвы. Лола радостно согласилась: на улице было холодно, а она весь день на ногах. Стела поманила девушку в квартиру и пошла к мангалу, в котором тлели угольки. Положила в джезву молотый кофе и дважды довела до кипения.

От густого аромата у Лолы потекли слюнки. Она посмотрела по сторонам. Никогда не видела столько книг. Стены квартиры были уставлены ими от пола и до потолка. Квартира, хоть и небольшая, но обставлена с большим вкусом. Низкие деревянные столы, инкрустированные перламутром в турецком стиле, а на них опять же раскрытые книги. Натертые мастикой полы согревали красивые домотканые коврики килимы. Сверкала медь старинного мангала, накрытого полукруглой крышкой в полумесяцах и звездах.

Стела вернулась и подала Лоле тонкий фарфоровый филджан, тоже с полумесяцем и звездой на дне. Стела высоко подняла джезву и длинной темной струей налила горячий кофе. Лола обхватила ледяными пальцами чашку без ручки и почувствовала как ароматный дымок дохнул в лицо. Она потягивала крепкий кофе и смотрела на молодую мусульманку. Даже дома волосы Стелы были забраны назад под белоснежным шелком, сверху платок красиво покрывала кружевная паранджа, готовая опуститься, как только того требовала скромность. Красивая женщина – темные глаза, белоснежная кожа. Лола с удивлением поняла, что они примерно одного возраста. Сердце кольнула зависть. Руки Стелы, державшие джезву, были гладкими и белыми, а не красными и шелушащимися, как у Лолы. Как хорошо жить в красивой квартире, да еще когда за тебя делают тяжелую работу.

И тут Лола заметила фотографию в серебряной рамке. На ней была запечатлена молодая женщина, должно быть, в день свадьбы, правда, на лице ее не видно было радости. Мужчина рядом с ней высок и солиден, в длинном черном одеянии, на голове феска. Но судя по всему, он раза в два старше невесты. Вероятно, брак по расчету. Лола слышала, что, по албанским традициям, невесты должны были в день свадьбы неподвижно простоять от рассвета до заката. Им запрещалось принимать участие в празднестве. Даже улыбка считалась нескромной и предосудительной. Лола привыкла к бурным изъявлениям радости на еврейских свадьбах, а потому не могла представить себе таких обычаев. Неужели это правда? Может, это только слухи, которыми сознательно разделяют разные общины? Присмотрелась к фотографии, и ее зависть угасла. Она, по крайней мере, может выйти замуж за молодого и сильного мужчину. Такого, как Мордехай.

Стела увидела, что Лола рассматривает фотографию.

– Это мой муж, Сериф эфенди Камаль, – сказала она.

Она улыбнулась и слегка покраснела.

– Вы его знаете? Большинство людей в Сараево, кажется, его знают.

Лола покачала головой. Не существовало никаких точек пересечения между ее бедной неграмотной семьей и Камалями, большим и влиятельным кланом мусульманских алимов, ученых. Камали дали Боснии много муфтиев, высших духовных лиц.

Сериф Камаль изучал теологию в университете Стамбула, а восточные языки – в парижской Сорбонне. Он был профессором и старшим чиновником в министерстве по религиозным вопросам, после чего его назначили главным библиотекарем в Национальном музее. Он говорил на десяти языках, написал учебники по истории и архитектуре, хотя его специальностью было изучение античных рукописей. Страстью Серифа была литература: лирическая поэзия, написанная славянами мусульманами на классическом арабском языке, но в форме сонетов Петрарки. Этот вид стихосложения был принесен на Далматинское побережье двором Диоклетиана.

Сериф откладывал брак, поскольку был увлечен учебой, а женился, просто чтобы от него отстали доброжелатели из его окружения. Отец Стелы выучил его албанскому языку. Старый профессор начал расспрашивать его о затянувшемся холостяцком образе жизни. Сериф шутливо ответил, что женится, но только если его друг отдаст за него одну из своих дочерей. Не успел Сериф опомниться, как у него появилась невеста. Прошел год, и он до сих пор дивится тому, что счастлив с юной супругой. Особенно после того, как та призналась, что беременна.

Стела подготовила и аккуратно сложила грязные простыни и одежду. Подала их Лоле несколько неуверенно. До сих пор она сама стирала и не собиралась прибегать к чужим услугам. Но теперь она ждала ребенка, и Сериф настоял на том, чтобы она себя поберегла.

Лола взяла корзину, поблагодарила Стелу за кофе и ушла.

Растаяли снега, и в апрельское утро с гор донесся запах травы. «Люфтваффе» насылали на Белград бомбардировщики, волну за волной. Границы пересекли армии четырех враждебных народов. Не прошло и двух недель, как югославская армия капитулировала. Еще раньше Германия объявила Сараево частью нового государства. «Теперь это Независимое государство Хорватия, – объявил назначенный нацистами лидер. – Оно должно быть очищено от сербов и евреев. Им сейчас здесь не место. Камня на камне не останется от того, что когда‑то им принадлежало».

16 апреля немцы вошли в город, и в следующие два дня разорили еврейский квартал. Все, что представляло хоть какую‑то ценность, было украдено. Пылали старые синагоги. Антиеврейские законы о «защите арийской крови и чести хорватского народа» означали, что отец Лолы, Луджо, не может больше работать в министерстве финансов. Его направили в рабочую бригаду с другими евреями, даже со специалистами, такими как фармацевт, отец Исаака. Всех заставили прикрепить желтую звезду. Маленькую сестренку Лолы, Дору, исключили из школы. Семья, и всегда‑то бедная, теперь могла рассчитывать только на жалкую мелочь, которую зарабатывали Лола и Рашель.

Стела Камаль была встревожена. Ее муж, обычно такой вежливый, обеспокоенный состоянием ее здоровья, за последние два дня едва перемолвился с ней парой слов. Из музея он вернулся домой поздно, почти не притронулся к ужину и закрылся в кабинете. За завтраком почти все время молчал и рано ушел. Когда Стела решила прибрать у него в кабинете, обнаружила, что стол завален бумагами, некоторые из них сильно исправлены, многие предложения вычеркнуты. Часть бумаг скомкана и брошена на пол.

Обычно Сериф работал спокойно, и стол у него всегда был безупречен – полный порядок. Стела почти виновато разгладила один из выброшенных листков. «Нацистская Германия – клептократия», – прочитала она. Такого слова она не знала. «Долг музеев – сопротивляться разграблению культурного наследия. Потери во Франции и Польше можно было бы предотвратить, если бы директора музеев не облегчили немцам грабеж. Вместо этого, к нашему стыду, наша профессия стала одной из самых пронацистских в Европе…» Больше на листе ничего не было написано. Стела подняла еще одну скомканную бумажку. На ней был жирно подчеркнутый заголовок: «Антисемитизм чужд музеям Боснии и Герцеговины». Похоже, это была статья либо открытое письмо, осуждающее антиеврейские законы. Здесь тоже было много начиркано, но Стела смогла кое‑что разобрать: «…только громоотвод может отвлечь внимание людей от их реальных проблем», «Помогать еврейской общине, в которой больше бедняков, чем в любой другой…»

Стела смяла бумажку и бросила ее в урну. Прижала костяшки пальцев к пояснице: она у нее немного болела. Она ни разу не усомнилась в том, что ее муж – умнейший из людей. Не сомневалась в этом и теперь. Но его молчание, скомканные бумаги, тревожные строчки… Ей хотелось поговорить с ним об этом. Весь день она репетировала про себя, что сказать. Но, когда он пришел домой, налила ему кофе из джезвы и промолчала.

Через несколько дней начались аресты. В начале лета Луджо приказали отправиться в трудовой лагерь. Рашель плакала и просила не откликаться, бежать из города, но Луджо сказал, что здоровье у него крепкое и он хороший рабочий, а потому справится.

Он взял жену за подбородок: «Так лучше. Война долго не продлится. Если убегу, они придут за тобой». До сих пор он публично не выказывал своих чувств, а сейчас поцеловал ее, долго и нежно, и забрался в грузовик.

Луджо не знал, что никаких трудовых лагерей не существует, а есть места, где мучают и морят голодом. Год подходил к концу, когда рабочих пригнали в горы Герцеговины. Реки там исчезают в подземных пещерах и через много миль являются как ни в чем не бывало. Вместе с другими измученными людьми – евреями, цыганами, сербами – Луджо стоял у входа в глубокую пещеру, потолка которой он не увидел. Усташ подрезал ему поджилки и столкнул в пропасть.

Затем они пришли за Рашелью, когда Лолы не было дома: она разносила выстиранное белье. У солдат были списки всех еврейских женщин, чьих мужей и сыновей они уже депортировали. Посадили их в грузовики и отвезли к разрушенной синагоге.

Лола вернулась и обнаружила, что ее мать и сестра исчезли, дверь открыта настежь, вещи разбросаны: похоже, искали что‑то ценное. Она побежала в квартиру тетки, жившей через несколько улиц от них, стучала, пока не заболели костяшки пальцев. Соседка‑мусульманка, добрая женщина, которая все еще носила традиционную чадру, отворила дверь и впустила Лолу. Подала ей воды и рассказала, что произошло.

Лола постаралась отогнать от себя паническое настроение, опустошавшее мозг. Ей надо думать. Что же теперь делать? Единственное, что пришло в голову: нужно найти родных. Она повернулась, чтобы пойти. Соседка положила ей руку на плечо.

– Тебя узнают. Возьми это.

Она подала Лоле чадру. Лола надела и отправилась в синагогу. Расколотая топором входная дверь висела на сломанных петлях. Рядом стояла охрана, и Лола, обойдя здание с другой стороны, подошла к маленькому помещению, в котором хранились сиддурим [10]. Окно было разбито. Лола сняла чадру, обернула ею руку и вытащила из рамы кусок разбитого стекла. Затем нащупала защелку и отворила створку, заглянула внутрь. В маленькой комнате все было перевернуто вверх дном, полки сброшены, молитвенники разбросаны по полу. Воняло. Кто‑то испражнился на книги.

Лола подтянулась, приученные к тяжести мокрого белья руки у нее были сильные. Край рамы царапал сквозь одежду, пока она, извиваясь, лезла через проем. Стараясь не шуметь, девушка мягко соскочила на пол с подоконника и тихонько открыла тяжелую полированную деревянную дверь. В нос ударил резкий неприятный запах: тут были и пот, и жженая бумага, и свежая моча. Ковчежец, в котором хранилась древняя Тора, много веков назад увезенная из Испании, стоял с раскрытыми нараспашку почерневшими от огня дверцами. На поломанных скамьях, в засыпанных пеплом проходах сидели перепуганные женщины – старые и молодые. Некоторые пытались утешить младенцев, детский плач гулко отдавался от высоких каменных стен. Другие сидели, сгорбившись и обхватив руками головы. Лола медленно шла сквозь толпу, стараясь не привлекать к себе внимания. Ее мать, маленькая сестренка и тетя сидели, прижавшись друг к другу, в углу. Лола встала позади матери и тихонько положила руку ей на плечо.

Рашель вскрикнула, подумав, что Лолу поймали.

Лола сделала знак, чтобы она замолчала, и сказала:

– Отсюда есть выход, через окно. Я так сюда пришла. Мы можем спастись.

Тетя Лолы, Рина, подняла полные руки, выражая тем самым отчаяние.

– Только не я, детка. У меня плохое сердце. Одышка. Мне не убежать.

Лола испугалась: она знала, что мать не оставит старшую сестру.

– Я помогу тебе, – сказала она умоляющим голосом. – Ну пожалуйста, давай попытаемся.

Лицо ее матери, и раньше‑то бывшее изможденным и усталым, еще больше осунулось и казалось совсем старым.

– Лола, у них списки. Они хватятся нас, когда будут сажать в машины. Да и вообще, куда нам идти?

– Мы пойдем в горы, – сказала Лола. – Я знаю дорогу. Есть пещеры, где мы можем спрятаться. Пойдем в мусульманские деревни. Там наверняка нам помогут…

– Лола, мусульмане тоже там были. Жгли, ломали, грабили не меньше усташей.

– Таких людей немного…

– Лола, дорогая, я знаю, у тебя добрые намерения, но Рина больна, а Дора слишком маленькая.

– Но мы сможем спастись. Поверь мне. Я знаю горы, я…

Мама крепко взяла Лолу за руку.

– Знаю, ты сможешь. Все эти вечера в «Хашомере» прошли для тебя не зря.

Лола недоуменно уставилась на мать.

– Ты что же, думала, я сплю? Нет, я хотела, чтобы ты туда ходила. Я не беспокоилась за твою честь, как отец. Знаю, ты скромная девушка. Но теперь я хочу, чтобы ты ушла из этого места.

– Да, – сказала она твердо, когда Лола покачала головой. – Я твоя мать, и ты обязана меня слушаться. Иди. Мое место здесь, с Дорой и сестрой.

– Мамочка, ну позволь мне хотя бы забрать с собой Дору.

Мать покачала головой. Она изо всех сил удерживала слезы. От усилий кожа покрылась пятнами.

– Так у тебя будет больше шансов спастись. Ей за тобой не успеть.

– Я ее понесу…

Прижавшись к матери, Дора переводила взгляд с одной на другую. Она любила обеих больше всего на свете и, сообразив, что в результате спора лишится одной из них, горестно захныкала.

Рашель ласково похлопала ребенка и оглянулась по сторонам: не привлек ли плач внимание охранников.

– После войны мы найдем друг друга.

Она обхватила ладонями лицо Лолы.

– Иди. Ты должна остаться в живых.

Лола до боли потянула себя за кончики волос. Крепко обняла мать и сестру, поцеловала тетю. Повернулась и, спотыкаясь о лежащие тела, пошла, утирая глаза рукой. Дойдя до двери в хранилище, подождала, когда охранники посмотрят в другую сторону. Дождавшись, отворила дверь и проскользнула внутрь. Прижалась спиной к двери и утерла нос рукавом. Вдруг почувствовала, как ее схватила маленькая рука. Рука эта принадлежала девочке с личиком эльфа. Огромные глаза смотрели на нее из‑за толстых стекол очков. Она прижимала к губам палец. Девочка пригнула Лолу и указала на окно. Лола увидела шлем и дуло винтовки. Мимо разбитого окна проходил немецкий солдат.

– Я знаю, кто ты, – прошептала девочка.

На вид ей было лет девять или десять.

– Ты ходила на собрания «Хашомер» с моим братом Исааком. Я тоже собиралась в этом году…

– Где Исаак? – Лола знала, что его исключили из университета. – Его забрали в трудовой лагерь?

Девочка покачала головой.

– Папу забрали, а Исаак ушел с партизанами. Из вашей группы вместе с ним ушли еще несколько человек. Макс, Злата, Оскар… сейчас, может, еще кто‑то. Исаак не взял меня с собой, сказал, что я еще маленькая. Я ему говорила, что могу передавать донесения, могу шпионить. Но он не стал меня слушать. Сказал, что безопаснее будет остаться с соседями. Но он ошибся. Он должен сейчас меня взять, потому что иначе – смерть.

Лола поморщилась. Не должен ребенок ее возраста так говорить. Хотя она была права. Лола читала смерть на лицах любимых людей.

Она посмотрела на маленькую сестру Исаака. Ребенок, немногим старше Доры, лицо живое, в глазах любознательность, как у брата.

– Не знаю, – сказала Лола. – Опасно будет пробираться по улицам… Думаю, твой брат…

– Если хочешь знать, где он, придется взять меня с собой. Иначе не скажу. Во всяком случае у меня есть это.

Девочка сунула руку под передник и вытащила немецкий «люгер». Лола поразилась.

– Где ты взяла это?

– Украла.

– Как?

– Когда нас потащили из дома, я специально сделала так, чтобы меня стошнило на солдата. Я ела рыбу, так что ему не позавидуешь. Он меня выронил и выругался. Пока он стирал с себя блевотину, я выхватила это из его кобуры и убежала. Спряталась в доме, где живет твоя тетя. Потом пошла следом за тобой. Я знаю, где мой брат, только не знаю, как туда добраться. Так ты возьмешь меня или нет?

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒