9. Жена ювелира 5 страница

Кондарских поверий Волкодав наслушался от здешнего жителя еще в Самоцветных горах. И в другое время, наверное, счел бы за благо с ними посчитаться… но не теперь. Хотя его собственное племя тоже считало неправедным делом преследование врага и тем более отнятие жизни, происходившее в ночной темноте. Волкодав на своей шкуре познал, какова бывала расплата. Он вытерпел бы все то же самое еще раз, но своего тогдашнего поступка не изменил.

Очередной прыжок вынес его из‑за угла обширного, как крепость, лабаза, и Волкодав увидел перед собой площадь. Темнота летней ночи мало что значила для его глаз, мешал только туман, но Серый Пес и его едва замечал. След наконец стал вещественным: его уши слышали тяжелое дыхание впереди, его нос обонял пот и страх беглянки, догадавшейся, что ее обнаружили и настигают. Еще бы ей не догадаться. Стремительное клацанье по камню твердых когтей и боевой клич Мыша трудно было неверно истолковать. Волкодав услышал, как она обернулась на бегу, окончательно сбив дыхание. В стороне северного причала мелькнул и сразу пропал крохотный огонек. Он сулил спасение, и женщина, цепляясь за жизнь, повернула в ту сторону. Волкодав пошел наперерез, неотвратимо и молча, как ходят веннские псы, настигая лютых волчиц.

– Ты мог бы убить женщину. Волкодав? – спросила кнесинка Елень.

Он ответил не задумываясь, совершенно спокойна

– Мог бы, госпожа.

Туман, наползавший с моря, растекался по городским улицам, превращаясь в сплошное белое молоко, но здесь, у самого берега, он перетекал плотными волнами, еще не успевшими перемешаться. Порою в нем возникали разрывы, и Волкодав, неожиданно вырвавшись на чистое место, увидел под звездным небом ту, которую так беспощадно преследовал. Она вновь оглянулась, капюшон свалился у нее с головы, залитое потом лицо исказил страх, но этот же пот смыл с кожи искусно наклеенное безобразие нищенки, и Волкодав рассмотрел: женщина была столь же прекрасна, как и семь лет назад, когда он последний раз видел ее. Только тогда в ней еще оставалось что‑то от неповинной девчонки, выхваченной из дому и отданной для утех надсмотрщикам четвертого рудника. Теперь ее красота дышала совершенством матерой хищницы, ни разу доселе не ведавшей неудач.

И вот эта хищница узрела светящийся взгляд и длинные клыки неотвратимо приближавшейся смерти и запоздало спрашивала себя, что же произошло?.. Какой тайный страх, давным‑давно задавленный и позабытый, вырвался из‑под спуда и властно сковывал тело, отрезая дорогу к спасению?..

Уже пластаясь в последних прыжках, Волкодав услыхал откуда‑то сбоку девичий голос, полный изумления и испуга. Девичьему голосу встревоженно ответил мужской. Эти голоса, показавшиеся знакомыми, не имели никакого значения. Ничто не имело значения. В том числе и исход его сшибки с волчицей, уже выдернувшей откуда‑то узкий острый зуб‑клинок. Он знал только: больше она никому не причинит зла. А там…

Женщина пятилась, не сводя с него зачарованных глаз и медленно, слишком медленно наматывая на левую руку широкополый продранный плащ. В правой, выставленной вперед, острием вверх глядел кинжал, готовый распороть брюхо летящему зверю. Волкодав прыгнул без раздумий и колебаний, зная, что длинный клинок не причинит ему никакого вреда. Его мышцы еще не довершили броска, когда, обогнав его, прямо в лицо женщине со злым криком метнулся крылатый черный зверек. И посланница Вездесущей дрогнула – рука с кинжалом непроизвольно ушла вверх. Кажется, она закричала.

Дальше все произошло одновременно. Волкодав увидел совсем близко ее невероятно распахнутые глаза, полные даже не страха – это был взгляд существа, внешне живого, но уже осознавшего себя по ту сторону смертной черты. Так оступившийся в пропасть какие‑то мгновения еще вроде соприкасается одной ногой со скальным карнизом, но равновесия не вернуть, не уцепиться за камни, и плоть, ощутившая власть земной тяги, прежде разума понимает: падение неизбежно. Боковым зрением Волкодав заметил некое движение справа, оттуда, где только что слышались знакомые голоса. В него, рассекая тягучие волокна тумана, летел метательный нож. Волкодав мог уклониться, но это значило бы испортить прыжок, и он не стал уворачиваться. Удар в бок показался тупым и не особенно сильным. Женщину смело с ног – хрупкий кустик, угодивший под стронутый обвалом валун. Улетел и лязгнул о темную мостовую бесполезный кинжал. Волкодав услышал, как хрустнули позвонки.

Ночь была тихая. У северного причала перестал мигать огонек, зато послышался плеск весел. Там, видно, распознали достаточно, чтобы сообразить: дальнейшее ожидание бессмысленно. А может, даже опасно.

К Волкодаву уже приближались сквозь туман две торопливые тени. Когда они подошли вплотную и превратились в Дикерону и Поющий Цветок, венн стоял на коленях рядом с распластанным телом. И развязывал на волосах ремешки, чтобы переплести косы, как подобает убийце.

– Где собака? – чутко прислушиваясь, спросил мономатанец.

Волкодав поднял голову и молча посмотрел на чернокожего и его спутницу. Он не был уверен, что сумеет членораздельно ответить.

– Мы слышали крики, – пояснила танцовщица. – Нам показалось, что бешеная собака напала на женщину!..

Она держала в руке маленький фонарь вроде тех, какими пользуются мореходы: масляный светильничек, накрытый дутым стеклом с металлическими нитями внутри. У фонаря был вид предмета, которым пользуются почти ежедневно. Похоже, эти двое часто гуляли в ночных потемках, избегая людской суеты и надоевшего любопытства.

– Не показалось, а так оно и было, – проворчал Дикерона. – Где мой нож? Я не мог промахнуться.

– Конечно, не мог, – покорно согласилась Поющий Цветок. – Ты никогда не промахиваешься. Наверное, собака убежала и унесла нож в теле. Сейчас я поищу, мы найдем ее по крови…

Волкодав невольно покосился на свой бок, немного нывший, словно от хорошего тычка в ребра. Порванная рубашка висела клоком, но клок этот был промочен одним лишь потом.

– Не могла она никуда убежать! – упрямо проговорил Дикерона. – Я бил наверняка! Собака даже не взвизгнула! И я услышал бы, если бы она убегала!.. – И вдруг спохватился: – А что женщина?

– Ты не успел спасти ее, – вздохнула Поющий Цветок. – У нее шея сломана.

Волкодаву понадобилось немалое усилие, чтобы преодолеть неожиданно навалившуюся усталость. Хотелось одного:

свернуться калачиком и спать, спать… Поднявшись, он отошел на несколько шагов в сторону и подобрал метательный нож. Нож лежал как раз в тени, отброшенной пламенем светильничка, и потому не блестел. Венн нагнулся за ним и понял, что во время погони смотрел на мир вовсе не с высоты своего обычного роста. Он подал нож слепому:

– На… Держи.

Внятная речь действительно далась ему не без некоторого труда.

– Ты?.. – удивился Дикерона. – Откуда ты тут появился?..

Волкодав задумался, как объяснить, но чернокожий не стал дожидаться ответа. Его больше занимало другое. Взяв нож, он потрогал лезвие, потом понюхал его и даже попробовал языком. Не удовлетворившись, мономатанец сунул нож своей спутнице:

– Я окончательно выжил из ума, или на нем вправду нет крови?..

Поющий Цветок зачем‑то посмотрела на Волкодава и,

явно страдая, ответила правду:

– Мне очень жаль, Дикерона… нож чистый… Дикерона угрожающе повернулся к венну:

– Ты что, вытер его?

– Ты не промахнулся, – тяжело проговорил Волкодав. – Это был я. Ты попал. Мне в бок.

– Но я слышал собаку!..

Волкодав вспомнил полные ужаса глаза Кей‑Сонмора и его молодцов. Отпираться было бессмысленно, и он сказал:

– Я иногда… бываю собакой…

К его немалому облегчению, Дикерона воспринял эти слова совсем не так, как какой‑нибудь житель Нарлака, давно позабывший о вере пращуров и своем родовом имени. Мономатанец не стал ни шарахаться, ни убегать, ни творить отвращающие знамения. Он лишь кивнул и с уважением заметил:

– Теперь понятно, почему мое оружие не причинило тебе вреда. Ты, наверное, знаменитый вождь или колдун. У меня дома считают, что Предок дарит Свое обличье только величайшим в роду!

– Я не величайший, – проворчал Волкодав. – Просто последний.

Удивительное дело, но ему было не вполне безразлично, что станет думать о нем слепой метатель ножей.

Бывшая прислужница Смерти лежала раскинув руки, из угла рта и левой ноздри пролегли густеющие темно‑красные струйки. Пустые глаза неподвижно смотрели вверх, туда, где за туманом скрывался Звездный Мост, недосягаемый для черной души. Волкодаву показалось, будто над площадью на мгновение склонилась гигантская непроглядная тень – и сразу исчезла. Он увидел, как зябко вздрогнула Поющий Цветок, как вздыбилась шерстка успокоившегося было Мыша… Один Дикерона ничего не почувствовал. Мономатанец спрятал нож в ножны, висевшие на груди под рубашкой, и деловито осведомился:

– Так это ты, значит, бабенке шею свернул? Небось, было за что?..

С той стороны, где выходила на площадь улица Оборванной Веревки, замелькали плывущие пятна мутно‑рыжего света; туман превращал факелы в расплывчатые огненные облачка. Это луга с друзьями наконец‑то преодолели страх и шли посмотреть, чем же кончилась невиданная погоня.

На другой день в Кондаре только и пересуду было о том, что за причалами всю ночь плакал тюлень, а первые рыбаки, вошедшие в гавань с рассветом выловили у самых свай тело молодой женщины со зверски переломанной шеей. Смерть стерла с ее лица ярость и ужас, а вода смыла краску и кровь:

самым жалостливым какое‑то время казалось, будто красавица вот‑вот вздохнет и откроет глаза. Ведь не мог, в самом деле, тюлень ни за что погубить подобное существо!.. Женщина была одета в нищенские лохмотья, но пальцы оказались белыми и холеными, никак не привычными рыться в помойках. Не иначе, знатная госпожа, прикинувшаяся побирушкой!.. Кто‑то на всякий случай решил пощупать живчик, сдвинул драный рукав и увидел потертые ножны, пристегнутые к левой руке. Тут народ рассудил, что на площадь женщину привела скорее всего не любовь. Потом из ближайших гостиных домов вышли слуги, и кто‑то поведал про крики и беготню, услышанную за полночь на улице купеческими сторожами. Тогда стало ясно, что бродяжка ночью пыталась залезть в чей‑то дом, но была обнаружена и, удирая от преследователей, выбежала на запретную площадь. А стало быть, туда и дорога воровке!

Наконец из уст в уста распространилось слово великого Сонмора. Ночной Конис сокрушался о беспокойстве, причиненном злыми людьми его достойному другу, ювелиру УЛОЙХО. Я весьма опечален, – передавали в толпе, и у всех, кто это слышал, бежали по спинам мурашки. Тех, кто печалил владыку свободного люда, временами находили завернутых в собственную кожу. Надетую наизнанку. Собравшийся на причале народ как– то сразу припомнил, что день вообще‑то не праздничный, а значит, у каждого множество дел.

Когда возле тела остались лишь самые стойкие любопытные, сквозь толпу прошагал отряд стражников во главе с невозмутимым Брагеллом. Дюжие парни без лишней болтовни засунули мертвую в рогожный мешок и погрузили на тележку. Грубая буроватая ткань тотчас промокла неровными пятнами, и сверток утратил всякое сходство с человеческим телом, сделавшись больше похожим на вялый, тронутый гнилью овощ. Когда тележку выкатывали за городские ворота, под каменной аркой во всю ширину прохода разложили костер, и мокрый сверток зло зашипел, соприкоснувшись с огнем. Только так добрые кондарцы могли быть уверены, что душа нечестивицы и тем более погибель, взявшая ее, не сыщут дороги назад. А если и сыщут, то остановятся у черты, убоявшись праведного огня. Другая предосторожность, свойственная не только нарлакам, состояла в том, чтобы схоронить скверного мертвеца в месте, не принадлежащем ни одной из стихий. Так испокон веку поступали с казненными преступниками и иными людьми, почему‑либо признанными недостойными упокоения в Священном Огне. Удалившись от города, стражники достигли устья едва сочившейся Ренны и там, посреди галечного русла, на скорую руку выкопали для убитой последнее земное убежище. Быть может, во время следующего прохождения Змея взбеленившаяся вода выроет труп из неглубокой могилы, но кондарцам до этого не было дела. Морские течения у здешних берегов были таковы, что отданные Ренне останки если когда и всплывали, то в городскую гавань, пугать людей, уже не возвращались. Легенда, правда, гласила, что было одно‑единственное исключение – самый первый Сонмор, которого якобы пришлось хоронить семь раз подряд.

Да и то большинство кондарцев предпочитало верить в оборванную веревку…

– Почему ты отказываешься от награды? – спросила Виона. – Ты ее заслужил!

– Я ее не заслужил, – упрямо повторил Волкодав. Его голос казался Вионе похожим на каменную стену, вылинявшую от солнца и дождя.

Они сидели на садовой скамейке, в тени плюща, взбиравшегося по деревянной решетке. Между кожистыми синевато‑зелеными листьями белели восковые звездочки цветов. Цветы были маленькие и неяркие, но взамен броской красоты Боги дали им нежный запах, привлекавший рои пчел. Виона стряхнула себе на руку немного пыльцы, и пчелы стали с деловитым гудением садиться на медно‑черную кожу, щекотать ее лапками и дуновением крылышек. Дома, в Мономатане, пчелы водились не в пример крупнее и злее, а у меда был совсем другой аромат.

– Но ведь ты подоспел первым, – сказала Виона. – Ты не позволил мне… Икташ и Эврих с Сигиной, они только потом…

– Вот их твой супруг пускай и вознаграждает, – сказал венн. – И еще няньку, за то, что вовремя ахнула.

Ни на пчел, ни на молодую хозяйку он не смотрел. Сидел, сложив на груди руки, с деревянным лицом.

Мастер УЛОЙХО в самом деле готов был озолотить всех, кто помог не допустить смерть к его любимой жене. Один Волкодав полагал, что не имеет никакого права на похвалы и награды, и переубедить его было невозможно. Люди могли говорить что угодно, однако он‑то знал, что самым постыдным образом прохлопал подкравшуюся опасность. Пусть даже она и явилась в совершенно неожиданном образе, который вряд ли кто‑то сумел бы предугадать. Кому была бы нужна его погоня за злодейкой и расправа над ней, если бы не удалось отстоять жизнь госпожи?..

Вот Эврих и Сигина, те вправду заслуживали всяческого почета. Особенно Сигина: без нее у Эвриха, по его собственным словам, мало что получилось бы. «Я как девчонке в глаза посмотрел, меня самого чуть куда‑то не затянуло, – рассказывал молодой аррант. – Помнишь тот раз, на Засечном кряже? Я ведь как тогда поступил?.. Вызвал в себе примерно то, что чувствовала бедная вилла… а я, ты знаешь, благодаря Канаону примерно знаю, что она чувствовала… ну, потом сам из этого вылез и ее за собой вытащил. Все просто, если умеючи… А тут! Прорва какая‑то, бездонный колодец, падаю в него и поделать ничего не могу, только вижу, как небо наверху отдаляется!.. И вдруг – точно ладонь подхватила и держит! Так и вынесла к свету обоих, и меня, и ее…»

Ему приходилось встречать сходные описания лишь в древних рукописях, созданных во времена, когда обитатели Небесной Горы запросто гуляли среди людей. Эврих навострил перо и попытался добиться от Сумасшедшей, что за Богиню та призвала на помощь. Сигина лишь ласково улыбалась ему, словно ребенку, спросившему, отчего вода мокрая. «Мне недосуг служить Богам и Богиням, – отвечала она. – Я просто жду моих сыновей…»

Делать нечего, пришлось Эвриху так и внести таинственный случай в свои «Дополнения», не присовокупив подобающих истолкований. Волкодав хотел было ядовито спросить его, не забыл ли, мол, помянуть, как сам поначалу не желал вести деревенскую дурочку к ювелиру… Однако по здравом размышлении промолчал. Сам хорош…

– Что ж, грешно было бы неволить тебя, – грустно проговорила Виона. – Правду говорят люди – от денег, взятых без приязни, не бывает добра.

Волкодав ничего не ответил, но мысленно с нею согласился. Откуда ему было знать, что его начинают осторожно опутывать шелковой паутинкой, как хитрый маленький паучок опутывает большую строптивую муху?.. Беседуя с ним, Виона незаметно пускала в ход искусство, усвоенное при храме. Она ведь давно успела решить про себя, что кое‑какие науки, преподанные служителями Вездесущей, не грех помаленьку использовать к своему благу; ибо далеко не все, что постигалось в доме великой и ужасной Богини, имело целью убийство. Был сводящий с ума жертвенный танец, но был и такой, что возвышал душу созерцанием истинной красоты. Или вот взять искусство беседы. Овладевший им мог выяснить все что угодно даже у очень упрямого человека. А большой мастер – еще и заставить этого человека выполнить свою волю, причем так, что тот будет уверен, будто действует по собственному желанию.

Помимо прочего, искусство включало способность распознавать, что за собеседника подарила судьба, так что переспорить Волкодава Виона даже и не пыталась. Молодая женщина просто начала рассказывать о себе, о том, как несмышленой девочкой осталась совсем одна. Со стороны могло показаться, будто обращалась она к пчелам, забравшимся на ладонь, но, когда руки телохранителя успокоенно легли на колени, Виона этого не пропустила.

– В наших краях растут густые леса, – тихо говорила она. – И в самом сердце лесов есть озера, окруженные черными деревьями в тяжелых космах лишайников. Никакой ветер не может повалить черное дерево, а когда оно умирает от старости, оно тонет в воде, потому что плоть его тяжелее железа. У моего деда был черный меч. Дед побеждал им храбрых врагов, сражавшихся оружием из железа и меди. Он брал меня с собой на озера. Деревья так высоки, что вода остается спокойной, даже когда над лесом бушует гроза и ливень треплет вершины. Поэтому там вырастают цветы, которых нет больше нигде. Мы называем их «упавшими звездами». Они распускаются ночью. Они лежат на воде, и лепестки в темноте светятся голубым светом. Я, наверное, никогда больше их не увижу. Ты тоже вспоминаешь свою родину, Волкодав? Какая она?

Венн помолчал немного, потом проговорил уже не тем бесцветным голосом, что поначалу:

– Тебя бы там многое удивило.

– Расскажи о своей стране, – попросила Виона и склонила голову к плечику, внимательно глядя на венна. Топазы, вправленные в серебро, переливались у нее в волосах.

– Зимой у нас идет снег, – сказал Волкодав. – А озера и реки покрывает крепкий лед. Можно напилить его и сделать дом, м этот дом простоит до весны.

– Ты хотел бы туда вернуться? – спросила Виона. Он покачал головой, по– прежнему глядя в землю. Потом ответил:

– Мне не к кому возвращаться.

– И мне, – сказала Виона. – Теперь мой дом здесь, в стране, где я обрела мужа и сына. Я желаю тебе, Волкодав, чтобы и у тебя когда‑нибудь появился дом, куда тебе захочется возвратиться.

– Спасибо, – сказал венн.

– Ты, верно, много путешествовал, – продолжала Виона. – Если я правильно поняла, вы с другом собираетесь плыть через море?

Волкодав молча кивнул.

– Я не выпытываю, – сказала мономатанка, – но мне кажется, я как‑то слышала, будто ваш путь проляжет вдоль берегов то ли Шо‑Ситайна, то ли Озерного Края?..

Волкодав снова кивнул:

– Это так.

– У моего племени, – вздохнула Виона, – есть пословица: лепешка, оставленная у тропы, вернется и приведет жареных поросят. Я теперь вряд ли увижу, как над плечом Сидящей Кошки восходит солнце и окрашивает огнем водопады, но в моей власти помочь вернуться на родину человеку, который очень об этом мечтает. Ты больше не хочешь охранять меня. Волкодав, но могу я нанять тебя, чтобы ты отвез этого человека к его семье?..

Он пристально посмотрел на нее.

– Я рад тебе послужить… только мы с Эврихом странствуем во исполнение обета… данного другу, оставшемуся .далеко… Если твой человек направляется туда же, куда и мы… Кто он такой? Я знаю его?

– Знаешь, – улыбнулась Виона. – Его отец был горец с Заоблачного кряжа, а мать выросла в Озерном Крае. Когда они перебрались в Нарлак, злые люди воспользовались неосведомленностью чужестранцев и наняли их мыть золото на реках Змеева Следа. Так мальчик остался сиротой. Его зовут Йарра.

О «Сегванской Зубатке» м о тамошних похождениях Волкодава Виона была наслышана от Эвриха. Чуть позже Сигина поведала ей про мальчика Йарру, вроде бы пригретого венном. А третьего дня она же показала Вионе смуглого светловолосого паренька, ждавшего своего старшего друга возле ворот. Зачем Сумасшедшей это понадобилось, оставалось только гадать, но вот пригодилось, и молодая женщина была ей благодарна.

– Госпожа! – сказал Волкодав и даже повернулся на скамейке, чтобы посмотреть Вионе прямо в глаза. – Как ты догадалась, что я и сам собирался отвезти мальчишку домой?..

Волкодав остановился, когда с высокого, крутого холма перед ним открылась деревня. Взгляд венна сразу отыскал один из домов под низко нахлобученной земляной крышей – и больше не покидал его. Посередине крыши, возле охлупня, светилось отверстие дымогона. Волкодав хорошо представлял, что там, внутри. Печь в северном углу, сложенная из камня и глины, надежа и заступа от злых сил, крадущихся с полуночной стороны. Ни один венн не скажет бранного слова в присутствии государыни печи. А против нее – святой красный угол, осененный ликами Богов и чтимых пращуров, ушедших в ирий. Вдоль бревенчатых стен – широкие лавки. Просторная, щедрая, добела выскобленная Божья Ладонь…

Волкодав стоял и смотрел, не в силах принудить себя спуститься вниз и постучать в дверь, казавшуюся такой родной. наваждение, он напомнил себе, что здешняя Светынъ текла совсем в другом мире. И два лесистых холма стояли все же немного не как те, что укрывали от северного ветра его родную деревню. Так бывает во сне, когда знакомые места предстают измененными, и это не удивляет. Сейчас он пойдет туда и спросит, что за род здесь живет, уж не дети ли, часом, Серого Пса. Сердце почему‑то колотилось у горла, отдаваясь мучительной болью в груди. Волкодав знал: это был страх. Он боялся утратить надежду. Но даже если ей будет позволено сбыться… Впереди ждала неизвестность.

Волкодав стоял и смотрел, как в леса за Светынью опускается солнце. И не мог сдвинуться с места.

Если не преодолеть страх, значит, зря он четыре седмицы топал пешком, узнавая и не узнавая суровый и светлый мир, названный его предками Беловодьем. Сейчас он сделает шаг. Сейчас. Только еще немного отдышится.

В доме раскрылась дверь. Острые глаза Волкодава различили девичий силуэт, мелькнувший на фоне освещенного прямоугольника. Притворив дверь, девушка пошла по тропинке к берегу река – туда, где, несмотря, на поздний час, вился дым над крышей кузницы и раздавался мерный стук молотка. Волкодав знал: девка несла ужин кузнецу, припозднившемуся с работой.

Точно так же, как его мать когда‑то носила ужин отцу…

К кому спешила девчонка? К родителю, брату, жениху?..

Волкодав спустился с холма и, ничего не подгадывая нарочно, поравнялся с девушкой на середине тропы. Перед ним была настоящая веннская красавица, статная, русоволосая, с непугливым взором ясных серых глаз. Ей никогда не приходилось бояться людей, а против опасного зверя свисал с кушака добрый охотничий нож. Гроздья серебряных колец позванивали у висков, и налобный девичий венчик уже сменила широкая предсвадебная плачея, сплошь расшитая бисером.

Бьющий в глаза свет мешал Волкодаву как следует рассмотреть узор на повязке, а цветные клетки поневы казались то черными, то красными, то зелеными. То есть на самом‑то деле он распознал их безошибочно и мгновенно, но предпочитал тешиться обманом, уговаривал себя, дескать, мало ли что примерещится, вот подойду поближе и уж тогда рассмотрю…

девушка окликнула его первой, как подобает хозяйке, заприметившей нежданного гостя.

«Здравствуй, добрый молодец!» – сказала она ласково. и Волкодав понял, что жить стало незачем. Венн, встретивший другого венна, с первого взгляда знал о нем все. Чей родом и какого колена, которое по счету дитя у родителей, с кем свадьбу играл, есть ли свои ребятишки… и еще много– много всякого разного, необходимого для должного приветствия и разговора, «добрым молодцом» назвал бы незнакомого соотчича только слепой, девушка слепой не была.

Она просто никогда раньше не видела знаков, принесенных им на одежде. Старые бабки в женской избе не показывали их малышам, объясняя: бывают, мол, еще и такие. беловодские венны слыхом не слыхивали про Серых Псов.

Яркое закатное солнце заставляло Волкодава жмурить слезившиеся глаза. Он поклонился девушке и сказал:

«И ты здравствуй, Волчица».

Дома, братцы, у небес

Не допросишься чудес.

День за днем – как те

Горшки на заборе.

Дома – скука и печаль;

Нас притягивает даль ‑

Чудеса живут, 'известно,

За морем..

И народ вокруг – не тот!

Хоть бы раз пойти в поход:

Кто же чудо у порога

Отыщет?

А за морем – пир горой!

Что ни парень, то герой,

Что ни девка – вмиг

Утонешь в глазищах!.

Так мы плачемся в глуши.

И однажды, вняв души

'Устремленьям, да и просто

В науку,

Нас хватает и несет…

И судьбы водоворот

С надоевшим домом дарит

Разлуку.

…и окажется, что где б

Ни прижиться – горек хлеб,

Не рукою материнской

Спеченный,

Не в отеческой печи,

Не от дедовской свечи,

Не на пращуров земле

Разожженной.

Там героев – как везде:

Что алмазов в борозде.

Вместо раскрасавиц – дура

На дуре.

Ну а чудо из чудес ‑

Твой земляк, какой невесть

В тот заморский край

Закинутый бурей,

И на сердце ляжет мрак,

И назад потянет так,

Что хоть волком вой на

Площади людной.

И поймешь, что дом, где рос,

Где по тропкам бегал бос,

Он и есть на свете главное

Чудо.

И вспорхнуть бы, полететь!..

Но уж врос в чужую твердь;

Корни рвать – себе

И ближним на муку…

Что и как в родном краю

Да про молодость свою ‑

Это все теперь рассказывай

Внуку.

А взрослеть возьмется внук,

Он осмотрится вокруг,

Станет привязью

Родительский корень:

Дома чуда ждать сто лет,

Вот в краях, где вырос дед, ‑

Там‑то жизнь эх, кабы

Съездить за море…

⇐ Предыдущая 13 14 15 16 171819 20 21 22 Следующая ⇒