Часть четвёртая 21 страница

— Я не нуждаюсь в помощи гитлеровцев.

— Янек!

— Мне помогут мои руки и моя голова.

— Ах, Януш, Януш!.. — Августа покачала головою. — Ты стал таким непримиримым. Пауль тоже хочет нам добра. Кто, кроме Пауля, может теперь нам помочь?

— Пусть Марта оставит его помощь себе. Так и передай ей: мне ничего не нужно ни от неё, ни от этого её негодяя. — И крикнул вслед, приотворив дверь сторожки: — Имей в виду: каждую минуту может найтись бензин, и мы немедленно вылетим… Ведь правда, Ярош?

— Да, — сумрачно отозвался Ярош.

— Но вы же можете подождать ещё час… Можешь ты пожертвовать один час твоему ребёнку?! — с негодованием воскликнула Августа, но Кропачек не ответил и с треском захлопнул дверь за женой.

Некоторое время царило молчание, потом дверь осторожно приотворилась и в сторожку заглянул старый Ян Купка — механик силовой станции.

— Здравствуй, сынок, — сказал он, обращаясь к Ярошу. — Пришёл узнать, уже не надумал ли и ты улетать?

— Что вы, отец?! — И Ярош обиженно пожал плечами.

— То-то!

Взволнованно шагавший по сторожке Кропачек остановился как вкопанный.

— Может быть, ты, старый приятель, — с оттенком неприязни сказал он механику, — думаешь, что и мне не следует покидать Чехию?

Старик усмехнулся.

— Чтобы узнать мой ответ, пан директор, вам достаточно было бы посчитать чемоданы, с которыми я сюда пришёл. — И он широко расставил пустые руки.

Кропачек невольно покосился на груду своего багажа, наваленного в углу сторожки. Механик поймал его взгляд и рассмеялся.

— Не смущайтесь: не вы первый, не вы последний.

— Ты говоришь это так, словно… укоряешь нас.

— Укоряю?.. — Старик пожал плечами. — Стоит ли, директор? Чему это поможет, что поправит? Разве от моих укоров что-нибудь стало бы на место? Если я кого-нибудь и стану укорять, так только самого себя.

— Уж ты-то ни в чём не виноват, старина!

— В том-то и беда, директор, что виноват, крепко виноват! Пойми я несколько лет тому назад, где настоящая правда, не бывать бы тому, что происходит.

— Ишь ты! — насмешливо проговорил Кропачек. — Достаточно было бы одному такому орлу, как Ян Купка, взяться за дело и…

— Не смейтесь, пан директор, — с укоризною проговорил механик. — Вы, небось, понимаете, что я говорю не об одном себе. Таких старых ослов, как я, оказалось, к сожалению, очень много. Но вам не к лицу смеяться. Всю жизнь вы провели среди рабочего люда и ничего не поняли в происходящем. Это простительно мне, простому механику, а не такому образованному человеку, как вы, пан директор.

— Куда ты клонишь, старина? — насторожённо спросил Кропачек.

— Оба мы не углядели настоящей дороги, по которой следовало итти, чтобы не стать дермом, которое Хенлейн теперь топчет ногами. Вспомните-ка, директор, время, когда мы с вами покидали социал-демократическую партию. Что говорил тогда нам обоим он? — При этих словах механик кивком указал на молча сидевшего Яроша. — Эх, сынок, сынок, стыдно тебе, небось, за своего старика!

— Перестань, Ян! — Кропачек сердито топнул ногой. — Не хочешь же ты сказать, будто раскаиваешься, что не пошёл с коммунистами?

— Да, директор, именно это-то я и считаю своей виной. Вам-то, конечно, было бы со мною не по пути…

— Что ж, старина, — Кропачек обиженно надулся, — значит, теперь наши дороги разошлись. А ведь когда-то… когда-то мы с тобою были социал-демократами…

Механик прервал его протяжным свистом:

— Фью-ю! О тех временах я и думать не могу, не краснея. Да и немудрёно покраснеть, вспоминая, что всю жизнь ты, как баран, на верёвочке ходил по указке жуликов, уводивших тебя от настоящего дела.

— Кажется, ты не можешь пожаловаться на то, что плохо поработал в своей жизни.

— Поработал-то я не хуже других, но все в чужую пользу.

— Мы с тобою трудились на одного хозяина! — не без гордости произнёс Кропачек.

— Этого-то мне и стыдно. Вот этими руками всю жизнь подкидывал кроны в карман каких-то акционеров, которых даже в глаза не видел.

— Ну, в этом-то отношении мы с тобою в одинаковом положении.

— Не совсем, уважаемый пан директор, не совсем. Вы-то, по крайней мере, были участником в деле.

Кропачек насторожился.

— Что ты имеешь в виду?

— Только то, что вы за свою службу получили от хозяев хорошую пачку акций, а я вот что, — и старик состроил комбинацию из трех пальцев. — Да я тужу не об этом. Мне многого и не нужно. Ярош в наследстве не нуждается, у него своя голова. А вот плохо, что, работая на толстосумов, я забыл о своём настоящем рабочем деле, о том, что я не единственный рабочий на свете. Вот что, директор!

Кропачек с усмешкою положил руку на плечо Яроша:

— Вижу — твоя работа! Хорошо, что я в своём доме запретил тебе говорить о партийных делах. А то бы ты и меня распропагандировал так, что, чего доброго, и я стал бы коммунистом.

— Может быть, и плохо, что этого де случилось, директор! — сказал старый Купка. — Не бежали бы вы теперь из своей страны, как крыса с тонущего корабля.

— Но, но, ты, старина, полегче! Тебе-то на меня грех жаловаться.

— Если не считать того, что вы всех нас крепко обманывали.

— Ты в уме? — Кропачек побагровел от негодования.

— Всю жизнь вы толковали нам, что мы работаем на нашу республику, а вот теперь мы вдруг узнали, что дело не столько в нашей Чешской республике, сколько в американских биржевиках, которые сцапали контрольный пакет Вацлавских заводов.

— Кто сказал тебе такую чепуху?! — крикнул Кропачек, но в голосе его звучало больше смущения, чем решительности.

— Уж кто бы ни сказал…

— Тоже, может быть, господа коммунисты?

— Может быть, и коммунисты, — с улыбкою ответил механик.

— А если бы это и было правдой, так что тут плохого? — подбоченясь, спросил Кропачек.

— А что хорошего, ежели чешскими заводами распоряжаются янки?.. Сегодня заводы, завтра банки, послезавтра парочка-другая министров, а там, глядишь, и вся Чехословакия окажется в кармане иностранных торгашей. Может быть, так оно уже и вышло. Оттого и очутились мы теперь в таком положении, что сами себе не принадлежим, а?

Кропачек сумрачно молчал, отведя взгляд от собеседника.

Тут впервые подал голос Ярош. Он говорил негромко, сосредоточенно глядя себе под ноги.

— Нет, отец, тут ты не прав. Сколько бы усилий ни прилагали иностранцы к тому, чтобы захватить нашу страну, она никогда не будет им принадлежать. Её единственным законным хозяином всегда был, остаётся и будет во веки веков чешский народ.

Старый Купка лукаво покосился в сторону Кропачека.

— И те, кто бросает родину в эти дни, они тоже будут хозяевами? — спросил он.

Ярош молча покачал головой.

— Я тоже так думаю, сынок, — сказал механик. — И убей меня бог, ежели я поверю, что праздник будет на их улице. Никакие американцы, ни кто бы то ни было другой, кто заинтересован в наших нынешних делах своим карманом, не поможет им спасти свои шкуры. Уж это как пить дать. Верно, сынок?

Ярош ответил таким же молчаливым кивком, и в сторожке наступила напряжённая тишина, в которой отчётливо слышалось сердитое сопение Кропачека.

Внезапно дверь порывисто распахнулась и на пороге появился Гарро. Он сумел сохранить не только бодрость духа, но и вид человека, уверенного в себе, в будущем, в жизни. Его смуглое сухое лицо не отражало даже усталости, хотя именно на его долю выпали все хлопоты с визами и пропусками друзей.

Он вошёл в сторожку, потрясая над головой пачкою бумаг.

— Я вам говорил: все будет в наилучшем порядке.

— Французская виза? — бросился к нему Кропачек.

— Я ни минуты в ней не сомневался.

— Ещё бы! — сразу приободрясь, воскликнул Кропачек. — Моё имя достаточно известно деловой Франции.

— К сожалению, нет времени, чтобы достать визы для иного пути, как только через Австрию.

— Полетим хотя бы через ад.

— Мне такой путь не очень нравится, — усмехнулся Гарро. — Я предпочёл бы отправить вас кружным путём.

— Не имеет значения, не имеет значения, — твердил Кропачек, рассматривая документ. — Ярош! Как быть с бензином?

— Бензин есть, — сказал Ярош, — сейчас заправим.

Он поспешно вышел, чтобы не оставить директору времени для вопросов. Пришлось бы признаться, что бензин он решил перекачать из собственной машины, которая должна была перевести самого Яроша в Прагу. Пришлось бы сказать, что ему вообще не нужно лететь в Прагу, так как он остаётся здесь, записавшись добровольцем в армию, которой предстояло защищать родные горы. Он остаётся вместе с товарищами, которые стали ему ближе всей родни, ближе дяди Яна и даже… да, даже ближе и дороже Марты. Это были Гарро, Даррак и Цихауэр, уже оформившие переход в чехословацкое подданство ради того, чтобы иметь право сегодня же вечером явиться на армейский сборный пункт.

Выйдя из сторожки, Ярош по привычке оглядел серый горизонт и в сомнении покачал головой: погода не внушала доверия. Тем не менее самолёты садились и взлетали. Ярош направился к своей машине. Через полчаса бензин был перекачан, и Гарро повёз к самолёту на своей «татре» Кропачека с грудою чемоданов. От возбуждения лицо директора раскраснелось, усы растрепались. Сопя и смешно семеня короткими ногами, он помогал грузить багаж. Ярош вместе с пилотом в последний раз осматривал машину.

— Можете прогревать моторы! — крикнул Крсшачек лётчику в крайнем возбуждении.

— А пани Кропачек? — удивился пилот.

Кропачек сделал решительное лицо:

— Я ей сказал: один час.

— Не хотите же вы сказать… — в нерешительности начал было Ярош, но директор перебил его:

— Именно это я и хочу сказать! Да, да, не смотри на меня, как на сумасшедшего.

Кропачек пытался закурить сигару, по руки его так дрожали, что он только раскрошил её и раздражённо бросил. Тут раздался испуганный возглас пилота:

— Кто-то выкачал масло из моего бака!

Ярош побежал к зданию склада. Вернувшись, он, не обращая внимания на протянутый Кропачеком бумажник, обратился к Гарро:

— Кладовщик предлагает масло в обмен на вашу «татру».

Кропачек возмущённо закудахтал, но Гарро вскочил в автомобиль и умчался с Ярошем. Они вернулись с маслом в запломбированных бидонах. За рулём «татры» сидел немец с налитой кровью физиономией, — такою же красной, как шарф вокруг его шеи. Как только бидоны были вынуты, он, не сказав ни слова, угнал автомобиль. Гарро добродушно расхохотался:

— Даже не извинился в том, что ограбил нас.

— Вы так и не сказали мне, сколько стоит ваша «татра»? — обеспокоенно проговорил директор, все ещё держа в руках бумажник.

Гарро беспечно отмахнулся:

— Рассчитаемся, когда я приеду в Париж.

Ярош давно уже не следил с таким трепетом за стрелками приборов, как в те минуты, когда пилот грел моторы. Привычные прикосновения к рычагам управления казались Ярошу полными нового смысла: быть может, он касается их последний раз в жизни… И кроме того… кроме того, в душе его ещё не угасла надежда на то, что пани Августа вернётся с Мартой. Марта улетит с родителями прочь от всего, что может ждать её тут, прочь от ненавистного Пауля. Марта придёт!.. Она не сможет не прийти!

На аэродроме послышались шум и крики. Толпа беженцев заволновалась. В ней замелькали каски полицейских. Из уст в уста передавалась невероятная весть: власти очищают аэродром от чехов. Таково требование англо-французской комиссии. Сюда будут садиться только её самолёты. Отправлять отсюда будут только иностранцев.

Беженцы яростно сопротивлялись полицейским, выкидывавшим их чемоданы за забор. Женщины пускали в ход зонтики, мужчины — палки и кулаки. Людей было слишком много, чтобы полиция могла что-нибудь сделать. В распахнувшиеся ворота въехали грузовики с войсками. Но когда солдаты узнали, зачем их привезли, они принялись со свистом и бранью ударами прикладов выгонять полицейских с аэродрома. Беженцы в восторге приветствовали солдат. Ярош понял, что нужно спешить.

— В вашем распоряжении считанные минуты, — сказал он Кропачеку. — Что делать с пани Августой?

Кропачек, ещё несколько минут тому назад уверявший, что не станет ждать ни одной секунды сверх назначенного часа, теперь совершенно растерялся. Его пугали не опасности, которым мог бы подвергнуться он сам, оставшись здесь. Нет, страшно было подумать, что могут остаться неулаженными все дела, связанные с переходом завода к немцам, нарушиться его связи с французскими деловыми кругами. Он растерянно смотрел то на Яроша, то на Гарро и, бессмысленно суетясь, бегал вокруг самолёта.

Внезапно он преобразился. Растерянность как рукой сняло. Он широко расставил коротенькие ножки, заложил руки за спину и с видом победителя уставился в поле.

— Один час и ни секундой больше! — торжествующе воскликнул он к общему удивлению. — Прошу готовиться к старту.

Но стоило Ярошу посмотреть в направлении его взгляда, как он понял все: по грязи поспешно шагала Августа. Тут и Ярош едва не вскрикнул от радости: за матерью следом шла Марта… Значит, Марта летела с родителями!

Когда женщины подошли к самолёту, винты уже медленно вращались под мелодичное позванивание моторов. Избегая устремлённого на него взгляда дочери, Кропачек сам приставил к борту стремянку и протянул руку, намереваясь помочь жене войти. Но Августа решительно повернула его лицом к Марте.

Отец и дочь стояли друг против друга, опустив головы.

— Ну же, Марта, — сказала Августа.

— Пауль сказал, что… — начала было Марта.

Но отец не дал ей говорить:

— Пауль сказал?! — Он едва не задохнулся от гнева. — Пауль сказал! Передай, что он может убираться ко всем чертям. Я даже не хочу знать, что он сказал. — Он в отчаянии схватился за голову. Шляпа покатилась в грязь. Махнул рукой жене: — Садись! — Видя, что она колеблется, гневно повторил: — Садись же! — И обернувшись к пилоту: — Старт!.. Прошу старт!

Он схватил за руку Августу и потянул её к стремянке, но она вырвалась и, рыдая, прильнула к Марте.

— Ты должна лететь… ты должна лететь… — бормотала она, захлёбываясь слезами.

Марта стояла неподвижно, устремив пустой взгляд в пространство — мимо отца, мимо самолёта, мимо стоявшего около него Яроша. А Ярош едва сдерживал желание схватить её и бросить в отворённую дверцу. Он никогда не представлял себе, что человек может являть собою такое яркое олицетворение душевного опустошения, каким была стоявшая перед ним Марта.

Наконец она нерешительно потянулась к отцу.

— Прости меня…

И заплакала.

Ярош привык видеть Марту сильной, уверенной в себе, иногда даже немного высокомерной. Ему было невыносимо смотреть, как она стоит с протянутой, словно нищенка, рукой и слезы текут по её ввалившимся, побледневшим щекам. И он с удивлением подумал: как это может Кропачек стоять и смотреть на неё и не протянуть ей руки?

Впрочем, Кропачек недолго сумел выдержать суровый вид. Он обеими руками схватил голову дочери и прижал к своему плечу… Плечи его вздрагивали, так же как плечи Марты.

Он взял Марту под руку, подвёл к лесенке и подтолкнул к самолёту. Его губы дрожали, и он только мог прошептать:

— Ну…

— Я не должна, не должна… — лепетала она, вцепившись в поручни.

Не помня себя, Ярош подхватил Марту сзади и втолкнул в пассажирскую кабину. Судорожно всхлипывая, протиснула в дверцу своё грузное тело и пани Августа. Последним проворно взбежал Кропачек.

— Вот так, вот так… — бормотал он, сквозь слезы улыбаясь Ярошу.

Ярош захлопнул дверцу и махнул пилоту. Тот дал газ и медленно зарулил к старту.

Но ещё прежде чем он вырулил на бетонную дорожку, дверца самолёта отворилась и из неё выпрыгнула Марта. Она упала, сделала попытку подняться, чтобы отбежать в сторону, но пилот уже дал газ. Поднятый винтами вихрь грязи ударил Марту, она снова упала. Самолёт побежал.

На секунду вихрь брызг скрыл от Яроша и удаляющийся самолёт и распростёртую на земле, рыдающую Марту.

Чемберлен сидел усталый, равнодушный. Его длинное худое тело так глубоко ушло в кресло, что голова оказалась много ниже высокой готической спинки. Ему было неудобно, хотелось откинуться, но прямая спинка мешала. От этого он совершал головой странные, беспомощные движения. Взгляд бесцветных старческих глаз был устремлён прямо на жёлтое лицо Флеминга, но тот не мог бы сказать с уверенностью, что премьер его видит. Временами голос Флеминга повышался, тогда во взгляде Чемберлена мелькало что-то вроде испуга и выражение его лица делалось несколько более осмысленным, но по мере того, как снова затихал голос секретаря, черты лица премьера принимали прежнее отсутствующее выражение.

Премьер старался сдерживать одолевавшую его нервную зевоту. Насколько хватало сил, он внимательно слушал нового секретаря, которого ему подсунул Бен. Бен уверял, будто, имея рядом с собой этого человека, можно отказаться от собственной памяти. Будто бы однажды сказанное при Флеминге или прочитанное им может быть воспроизведено им в любой момент и в точном контексте.

Перед тем как отправиться на совещание, Чемберлен хотел освежить в памяти всё, что относилось к чехословацкой проблеме, восстановить содержание переговоров и тексты решений, предложений и нот, посланных чехам и полученных от них.

— Слава всевышнему! Сегодня этой возне со строптивым народцем будет положен конец!

Взгляд Чемберлена равнодушно скользнул по массивной фигуре Флеминга, по его большому, с нездоровой жёлтой кожей лицу с резко выдающимися скулами и тёмными мешками под глазами.

— Вы нездоровы, Флеминг? — ни с того, ни с сего спросил премьер, прерывая доклад, от которого ему неудержимо хотелось спать.

— Тропическая лихорадка, сэр.

— Где вы её подцепили?

— На Новой Гвинее, сэр.

— Стоило ездить этакую даль за таким товаром.

— Я привёз ещё отличную коллекцию бабочек, сэр.

При этих словах взгляд Чемберлена заметно оживился, и он выпрямился в кресле.

— Вы говорите: бабочки?

— Совершенно удивительные экземпляры, сэр.

— С Новой Зеландии?

— С Новой Гвинеи, сэр.

Чемберлен посмотрел мимо уха Флеминга на видневшуюся за высоким окном светлую голубизну осеннего баварского неба. Он мечтательно улыбнулся.

— Я вам признаюсь, Флеминг: в раннем детстве я любил бабочек.

— В этом нет ничего предосудительного, чтобы делать из этого тайну.

— Да, но понимаете, — Чемберлен бессмысленно хихикнул, — мне тогда казалось, что мальчику должно быть очень стыдно носиться по полям с сачком и потом восхищаться красотой насаженных на булавки крохотных разноцветных существ… Честное слово, из-за этого стыда я отказывал себе в удовольствии ловить бабочек. Это было моею тайной, никогда не удовлетворённой страстью, хе-хе… А вы их много наловили?.. Да вы садитесь, почему вы стоите?

— Благодарю, сэр. Отличную коллекцию. Когда я преподносил её в дар Ботаническому музею, то мне сказали, что у них никогда ещё не бывало такого экземпляра. Troides meridionalis Rothsch.

Чемберлен приставил ладонь к уху:

— Как вы сказали?

— Troides meridionalis Rothsch, изумительный вид.

Чемберлен оживился и заёрзал в кресле.

— Очень интересно, Флеминг, чрезвычайно интересно!

— Если это вас действительно интересует, сэр, я буду рад поднести вам мою печатную работу о бабочках Гвинеи. — Флеминг скромно потупился. — Она удостоена Малой бронзовой медали Королевского общества.

— Это все необыкновенно интересно! — Чемберлен сделал попытку приподняться с кресла. — Как только мы покончим с этими скучными делами и вернёмся в Лондон, вы непременно должны показать мне вашу работу.

— Вы очень любезны, сэр.

— Может быть, я займусь ещё бабочками, а? Как вы думаете, Флеминг?

— Это очень увлекательно, сэр.

— Действительно, что может мне помешать заняться тем, что мне нравится?.. Жаль, что у меня не будет времени побывать на Новой Гвиане.

— Гвинее, сэр.

— Я и говорю: Гвинее, у вас неладно со слухом… Но я думаю, что при удаче и в Англии можно поймать недурные экземпляры. Я видел бабочек даже в Ричмонде… Я вам очень благодарен, Флеминг, вы вернули меня в далёкое детство…

Он не договорил: без доклада, как свой человек, вошёл Нельсон.

— Несколько слов, сэр.

— Прошу, Гораций, прошу.

Нельсон повёл глазами в сторону Флеминга.

— Вы свободны, Флеминг, — послушно промямлил премьер.

— Прилетел господин Даладье, — сказал Нельсон, когда Флеминг вышел. — Я передал ему ваше желание повидаться в частном порядке, прежде чем начнётся конференция.

— Я выражал такое желание?

— Сегодня утром.

— Ну что же… это очень умно, очень.

— Кому прикажете присутствовать, сэр?

— Нет, нет, Гораций. Никаких секретарей, никаких записей, совершенно частная и доверительная встреча.

— Если позволите, я проведу Даладье сюда так, что о встрече, кроме нас троих, никто не будет знать…

— Именно так, Гораций, именно так… Вы одобряете мою идею, Гораций?

Чемберлен беспокойно заёрзал в кресле.

— Мне нужно несколько минут, чтобы переменить воротничок. В последнее время у меня стала потеть шея.

— Вы уже говорили мне, — с досадою, морщась, сказал Нельсон. — Я советовал вам поговорить с врачами…

— С врачами? Прекрасная идея. Пусть врач придёт, я должен с ним поговорить. Это отвратительно: вечно мокрый воротничок.

Нельсон терпеливо ждал, когда он кончит болтать, потом невозмутимо сказал:

— Через пять минут я приглашу господина Даладье.

— Даладье? Ах, да, Даладье, а я думал — вы о враче.

Когда Нельсон вернулся с Даладье, на Чемберлене был свежий стоячий воротничок необыкновенной вышины, казавшийся все же слишком низким для его морщинистой жёлтой шеи.

Даладье старался придать значительность выражению своего неприветливого мясистого лица, которое считал похожим на лицо Наполеона. Каждое движение его тяжёлого, грубо срубленного тела было исполнено сознанием важности миссии, определённой ему историей.

Едва обменявшись с ним несколькими словами приветствия, Чемберлен заговорил о беспокойстве, которое ему внушает предстоящее свидание.

— Что ещё может выдумать Муссолини?

— Какие бы предложения он ни сделал, — меланхолически заявил Даладье, — я заранее с ним согласен.

— Давайте условимся, — несколько оживившись, сказал Чемберлен: — обещаем дуче принять всякое его предложение. А в дальнейшем будет видно, что из наших обещаний стоит выполнить.

— Выполнить придётся все, без чего нельзя умиротворить Гитлера, — с важностью произнёс Даладье.

— Да, да, именно так: умиротворить его, умиротворить во что бы то ни стало. Я совершенно убеждён: если мы не достигнем соглашения, он завтра откроет военные действия.

— И вместе с тем я верю в искренность его желания установить твёрдый порядок в Средней Европе, что вовсе не противоречит и нашим намерениям. Твёрдый порядок!

— А возражения чехов?

Морщины, собравшиеся вокруг рта и носа Даладье, превратили его лицо в безобразную маску. У французского премьера это называлось улыбкой.

— Известен ли вам в юридической практике случай, когда суд спрашивал у приговорённого согласия быть обезглавленным?

Но Чемберлену было не до шуток. Ему не давал покоя страх, испытываемый перед реакцией английского народа на происходящее. Ведь с этой реакцией ему придётся столкнуться по возвращении в Лондон. Он не был уверен в том, что рядовой англичанин, воспитанный на парламентско-демократической фразеологии, простит ему преступление, замышляемое сегодня против Чехословакии.

— Канцлер не понимает, что я не могу вернуться в Лондон с решением, которое хотя бы внешне не будет приемлемо для общественного мнения Англии, — пожаловался Чемберлен. — Гитлер не хочет этого понять. Он требует все больше и больше, — ворчливо проговорил он. — И я вынужден уступать и уступать, не считаясь ни с чем.

— Надеюсь, в этом смысле дуче будет на вашей стороне. Я восхищён его идеей собрать нас тут, в Мюнхене, для решительного разговора.

— Я все же сожалею, — сказал после некоторого молчания Чемберлен, — что Гитлер не пригласил сюда ни одного чеха, с которым можно было бы посоветоваться в случае затруднения.

— Никаких затруднений нет и не должно быть. — Даладье разрубил воздух решительным движением смуглой, поросшей чёрными волосами руки. — Если мы скажем «да», то о чём же спрашивать чехов?

— Речь идёт о важнейших укреплениях в Судетских горах! Отдав их немцам, мы делаем чехов совершенно беззащитными.

— Эти укрепления были нужны нам не меньше, чем чехам. Недаром же французы называли их «южной линией Мажино». И если я решаюсь отдать их, при чем тут чехи? — Даладье высоко поднял толстые, словно набитые ватой, плечи. Он пошевелил в воздухе короткими волосатыми пальцами, как будто пытаясь ухватить ускользавший от него довод. — Разве мы не были правы тогда, в деле с Испанией, когда вас меньше всего интересовало мнение самих испанцев? — Он исподлобья посмотрел на Чемберлена, но, не дождавшись ответа, продолжал: — Мы с вами до сих пор не были бы уверены, что испанский вопрос исчерпан, если бы стали слушать Альвареса дель Вайо и других… Не хотите же вы повторения такого спектакля и с этими… с чехами!.. Все складывается чрезвычайно удачно; дело можно, повидимому, закончить — трик, трак! — И он, как фокусник, прищёлкнул пальцами: — Трик-грак!

— Прага может заупрямиться. Бенеш в отчаянии может броситься в объятия русских.

— К счастью, аграрии достаточно сильны, чтобы не допустить такого оборота дел.

Даладье встал и прошёлся, без стеснения потягиваясь. Он остановился напротив британского премьера, расставил толстые ноги и, засунув одну руку сзади под пиджак и без церемонии почёсывая поясницу, другою похлопал себя по губам, желая показать, как ему скучно от этих разговоров.

— Будем откровенны, — с развязностью проговорил он. — Важно, чтобы все было решено как можно быстрей, прежде чем чехи действительно успеют сговориться с русскими.

— Вы правы: главное — как можно быстрей, — согласился Чемберлен.

— Нужно отдать Гитлеру Судеты, прежде чем он придумает ещё какие-нибудь требования, которым мы уже не сможем уступить. — И Даладье снова решительно рубанул воздух.

Капли падали с бетонного свода с угнетающей размеренностью, как будто где-то там, в многометровой железобетонной толще купола, был запрятан точный прибор, отмеривавший их секунда за секундой. Хотя от места, куда падала вода, до изголовья было сантиметров десять, Ярошу казалось, что капли ударяют ему в самое темя. Вообще ему было трудно привыкнуть к жизни в каземате форта. Легко ли лётчику вместо свободного простора неба оказаться в подземелье, на глубине нескольких метров, вместо жизни птицы влачить существование крота! Пусть он пошёл на это добровольно, пусть все они, кто сидит в этой норе, поклялись, что форт «Ц» достанется нацистам только с трупами его защитников, — все это не скрашивало неприглядности непривычного жилья. И, право, не будь около Яроша старых товарищей по испанской войне, он, наверно, не выдержал бы — ушёл бы на поверхность, проситься обратно в воздух. Жаль, что с ним нет ещё и Зинна, не вступившего в отборный гарнизон форта, чтобы не бросать своего передатчика.

Люди нервничали. Большая часть их сумрачно молчала, сбитая с толку поведением французов и англичан. Но кое-кто ворчал, Ярош — больше других.

— Что за идиотизм! — говорил он сквозь сжатые зубы. — Построить чудесные форты, набить их замечательными орудиями, снабдить самыми совершенными приборами — и забыть о людях, которым предстоит приводить все это в действие.

— Люди! — насмешливо проговорил телефонист, сидевший в дальнем углу каземата. — Цена солдату — десять граммов свинца. Тесно, сыро? Подумаешь! Солдат не барышня.

— Со всем этим я готов примириться, — сказал Ярош, — но вот эта проклятая капля… Я сойду с ума…

— Перестань, — остановил его Цихауэр. — Посмотри на Даррака.

И он кивком головы указал на скрипача, лежавшего на койке, закинув ногу на ногу, и сосредоточенно читавшего нотную тетрадь.

— Луи?! — воскликнул Ярош. — Ему хорошо. Вокруг него всегда тот мир, который он пожелает создать. Вон посмотри: воображает себя в волшебном лесу или, быть может, в хижине горного короля… А я не могу не думать о том, что, вероятно, сейчас мои товарищи на мною испытанных самолётах идут в воздух…

— Брось философствовать, — перебил Цихауэр. — Ты уже сказал себе, что ты простой пехотный солдат, — и баста.

— Да, — согласился Ярош, — это так… Если бы только не эта проклятая капля.

Луи оторвался от нот.

— Ты надоел мне со своею каплей. — Он размял отсыревшую сигарету. — Капля — это в конце концов напоминание о том, что мир не кончается у нас над головою, что над нами есть ещё что-то, кроме железа и бетона, пушек и пулемётов, мин и колючей проволоки… — Он привстал на койке и поймал в пригоршню несколько капель, упавших со свода. — Не суп, не водка, а самая честная вода. Оттуда, где под ногами пружинит засыпанная осенними листьями земля, где щебечут птицы… Одним словом, вода из того мира, который ещё существует и который безусловно опять будет нашим. Может быть, там дождь шуршит сейчас по ветвям деревьев и ручьи звенят все громче…

— Или светит солнце, — мечтательно проговорил Цихауэр, — и высоко-высоко над вершинами кедров, так высоко, что невозможно изобразить кистью, висят лёгкие мазки облачков…

Он спустил ноги с койки и оглядел товарищей.

— Даже удивительно думать, что где-то голубеет небо и есть, наверно, люди, которые не думают о возможности войны.

⇐ Предыдущая 28 29 30 31 323334 35 36 37 Следующая ⇒