Часть четвёртая 20 страница

Когда Леганье закончил свой обстоятельный доклад, в комнате несколько мгновений царила такая полная тишина, что отвыкшему от неё в парижском шуме Леганье она показалась многозначительной. Ему чудилось, что именно сейчас, после этой длинной паузы Гамелен заговорит о главном. Поэтому он был приятно разочарован, когда Гамелен произнёс своим неизменно ровным голосом:

— Что вы скажете о ситуации в целом, мой друг?

И в ответ на довольно общие фразы начальника Второго бюро добавил:

— Меня занимает вопрос о том, что сказали бы французы, если бы мы без особых околичностей отвергли предложение русских о переговорах наших генеральных штабов на случай осложнений в Чехии.

— Французы?.. Они вышли бы на улицу, — уверенно проговорил Леганье. — Это удивительно, мой генерал, но, оказывается, французы ещё помнят, как в семидесятом году, когда все друзья Франции показали ей спину, чешская депутация в венском парламенте протестовала против присоединения Эльзаса и Лотарингии к Германии.

— Значит, по-вашему, нужно продолжать «делать вид»?

— Безусловно, мой генерал.

— Ваше мнение совпадает с тем, что я слышал на-днях от одного писателя. — Леганье насторожился, но генерал так и не назвал имени. — Он убеждён, что кипучая деятельность, которую развили немцы, внушает опасения. Многим начинает казаться, будто речь идёт вовсе не об одной Чехословакии.

— Это и я могу подтвердить, мой генерал.

— Вы согласны со мною, Леганье, что если мы во-время и с надлежащей тщательностью приведём в движение нашу военную машину, то можем выйти победителями из схватки с Германией?

— Вполне, мой генерал.

— Но вам ясно и то, что если мы дадим Германии усилиться за счёт Чехословакии, Польши и Прибалтики, а сами лишимся союзников в Южной и Восточной Европе, наши карты можно считать битыми?

Леганье не знал, какого ответа ждёт генерал, и потому предпочёл смолчать. Гамелен заговорил снова, с очевидною неохотой:

— А можете ли вы мне гарантировать, что никто ни в кабинете министров, ни в кругах, стоящих за ним, не строит такого рода планов?

— Это было бы ужасно!

— Не можете ли дать мне более конкретный ответ?

— Мне просто не верится, мой генерал!

Первый раз за всю беседу светлые глаза Гамелена остановились на лице собеседника. Этот взгляд был коротким, но никто не назвал бы его теперь ни добрым, ни невнимательным.

Голос генерал-инспектора прозвучал необычно твёрдо, когда он спросил:

— В ком из министров я наживу врага, если на прямой вопрос правительства, можем ли мы выступить, отвечу «да»?

Леганье сделал вид, будто не понял Гамелена, и тот пояснил:

— Если я скажу: мы можем выступить и победить.

Леганье стало очевидно, что Гамелен знает больше, чем следовало. Нужно было не попасть впросак: не показаться нерадивым дураком, но и не сказать лишнего. После короткого раздумья он проговорил тоном, которому стремился придать интонацию неуверенности:

— Если бы в состав кабинета входил Фланден…

Гамелен перегнулся через ручку кресла и снова посмотрел ему в глаза:

— А поскольку его там нет?

— Может быть… Боннэ? — промямлил Леганье.

Гамелен откинулся в кресле, и его взгляд ушёл в сторону.

— Вот мы и поняли друг друга, мой дорогой Леганье.

Леганье, испугавшись, что совершил ошибку, сказав про Боннэ, поспешно добавил:

— Хотя должен доложить, что в довольно узком кругу, где ему не было нужды скрывать свои мысли, Боннэ в связи с вопросом о Суэце решительно заявил, что ни дюйма французской территории не будет уступлено ни при каких обстоятельствах.

— Это хуже, чем если бы он прямо заявил, что готов не только Гитлеру, но и Муссолини отдать всё, что тем нравится. Из-за того, что он держит и Чехословакию в уверенности, будто мы безусловно исполним свои договорные обязательства, Бенеш может пойти на какой-нибудь неверный шаг и… дом загорится с двух концов.

— Не думаю, мой генерал, чтобы Бенеш ещё сохранил какие-нибудь иллюзии.

— Он предпочитает итти с русскими против немцев, чем отдать эти Судеты, — брезгливо проговорил Гамелен.

— Даже если мы совсем отступимся?

— Появление русских по эту сторону Карпат сейчас же вызвало бы крестовый поход против них всей Европы, а значит…

— И против нас?

— Увы!.. Все это очень грустно, дорогой Леганье, очень грустно. — Гамелен в задумчивости побарабанил ногтями по мрамору пресс-папье, которое перед тем внимательно рассматривал. — Ужасно, но, по-видимому, это так: мы должны пожертвовать своею южной линией Мажино в Судетах, чтобы спасти Европу от вступления Красной Армии. Тут больше ничего не придумаешь. — Он взмахнул прессом, как бы предостерегая Леганье от реплики. — Насчёт Боннэ, мой друг… На-днях, на заседании кабинета, он так исказил мою докладную записку о готовности вооружённых сил, что создалось впечатление, как раз обратное тому, которое я хотел достичь. Вместо того чтобы убедиться в нашей готовности драться и победить, министры остались при мнении, что мы обречены на поражение.

— Если угодно, мой генерал, мы можем доставить материал, который позволит вам опровергнуть слова Боннэ.

— Что вы, что вы, Леганье! Как можно! Такое опровержение станет известно англичанам, и у Чемберлена создаётся впечатление будто мы намерены действовать одни. Мы с вами не должны вмешиваться в дела дипломатов. К тому же, мой друг, какие бы опровержения вы мне ни доставляли, я уже ни за что не решусь в присутствии Боннэ сделать ни одного откровенного доклада.

— Не слишком ли далеко идут ваши подозрения, мой генерал?

— Какое там далеко! — с неожиданной резкостью проговорил Гамелен. — Вы знаете, что мне сказал премьер? «Я не поручусь за то, что любой ваш доклад, сделанный в присутствии Боннэ, не станет на другой же день известен немцам». Вы, Леганье, должны были бы знать это раньше премьера.

— Принимаю ваш упрёк, мой генерал, — делая огорчённое лицо, смиренно проговорил Леганье.

Тон генерала стал снова мягким, как всегда:

— Не принимайте мои слова близко к сердцу. Все, что меня сегодня интересует насчёт Боннэ, — его спекуляции на фондовой бирже.

— Простите, мой генерал?..

— Да, да, вы не ослышались: его биржевая игра, успех которой зависит от наших уступок Гитлеру, — вот и всё.

С этими словами Гамелен стукнул прессом по столу и поднялся в знак того, что приём окончен.

На следующее же утро, как только закончилось совещание начальников отделов, Леганье приказал майору Анри задержаться и изложил ему деликатное поручение: офицер прикомандировывался к министру иностранных дел с задачей информировать бюро о каждом слове господина Боннэ.

— Но предлог, мой генерал? Как смогу я проникнуть в штат господина Боннэ?

— Ему нужен секретарь. Я обещал прислать человека.

Леганье не стал добавлять, что при этом он предупредил Боннэ о том, что посылаемый им человек является офицером секретной службы и что донесения этого офицера он, Леганье, должен будет докладывать Гамелену.

— Генерал-инспектор особенно интересуется вашими сделками на фондовой бирже, — сказал тогда Леганье Боннэ.

— Ах, старый «молчальник»! — со смехом воскликнул министр и почесал карандашом кончик длинного носа. — Теперь я понимаю, кому обязан последней потерей на пакете «Чешских анилиновых». Старый хитрец! Ну, подожди же!

В присутствии нового секретаря патриотические фразы лились из большого рта Боннэ нескончаемым потоком. При этом министр был уверен, что каждое его слово делается достоянием Второго бюро. Он не подозревал, что большая часть его усилий пропадает напрасно: донесения Анри Второму бюро были кратки и бессодержательны. Исчерпывающие же доклады обо всем, что Анри слышал от чиновников Боннэ, — а слышал он от них такое, что господин министр вовсе не был намерен предавать гласности, — Анри каждое утро перед отправлением на службу отдавал человеку, приносившему ему завтрак из ресторанчика, который был одним из многочисленных пунктов связи разведывательной сети, раскинутой по Парижу Абетцем.

Отлёт Бена в Лондон освобождал Роу от каких бы то ни было забот. Самому Роу необходимо было задержаться в Оберзальцберге. Секретная депеша шефа, полученная через редакцию «Телеграфа», требовала сведений о предстоящих встречах Гитлера с венграми и поляками. Поляки не беспокоили Роу: связи в польском посольстве в Берлине у него обширные и прочные. Он был уверен, что в случае надобности мог бы за невысокую цену завербовать и самого посла Липского, которому не было большого смысла разыгрывать невинность в ведомстве министра, заведомо состоявшего на службе если не в трех разведках сразу, то уже в двух-то наверняка — немецкой и французской.

Хуже обстояло дело с венграми. В их государстве англичане не считали нужным держать обширную сеть секретной службы. Но Роу надеялся, что три дня, оставшиеся до свидания Гитлера с Хорти, — срок достаточный, чтобы можно было сварить кашу с таким темпераментным народом, как мадьяры. Так оно и случилось. Через три дня перед Роу уже лежали два плоских футлярчика, похожих на изящно переплетённые записные книжки. Каждый футляр содержал миниатюрный звукозаписывающий аппарат. Благодаря хорошо оплаченной любезности поляка и венгра аппараты эти, находясь в их карманах, записали каждое слово, произнесённое во время свидания Гитлера с главою фашистской Венгрии Хорти и с польским послом Липским.

Роу не рисковал возить такие вещи на немецких самолётах, поэтому английский лётчик ждал его на мюнхенском аэродроме…

Бен, сидевший у Галифакса как раз в то время, когда принесли этот материал, просмотрел его без особого интереса, но, едучи домой, подумал, что прочитанное может пригодиться на завтрашнем обеде у Маргрет. Для общества, которое у неё соберётся, такого рода сообщение — сущий клад. Не говоря об Уэллсе, может быть, даже для толстяка Черчилля это явится новостью!

Когда Бен рассказал Маргрет о «гвозде», припасённом на завтра, она со свойственной ей экспансивностью даже потрепала его за ухо.

— Уверяю вас, дорогой, если я приложу некоторые усилия, из вас получится ничуть не худший министр, чем свиновод.

— Умоляю, дорогая, не раньше, чем окончится вся эта кутерьма с Чехословакией.

— Вы думаете, тогда наступит рай?

— Премьер уверяет: на полстолетие по крайней мере…

— Перестаньте болтать чепуху! — неожиданно раздался над головою Бена пронзительный, скрипучий голос, заставивший его вздрогнуть и испуганно оглянуться.

Маргрет расхохоталась.

— Разве не прелесть? Меня уверяли, что ему триста лет.

Бен скептически оглядел попугая.

— За триста лет можно было научиться чему-нибудь более умному.

— Я прикажу незаметно внести его перед десертом, когда всем будут угрожать снотворные сентенции Уэллса.

— Старик действительно становится скучноват.

Супруги не виделись до следующего вечера, так как Бен уехал в Грейт-Корт посмотреть на свиней и вернулся только к обеду. Обычно он равнодушно относился к обедам Маргрет, иногда даже досадовал на то, что приходится тратить усилия на поддержание разговоров, которые его мало занимали. Случаи, когда удавалось поговорить о свиньях, он мог перечислить по пальцам, а политика, искусство, жизнь общества — ото всего этого его только клонило ко сну.

Сегодня совсем иное дело. У него есть новость, которая заставит позеленеть от зависти даже милейшего Черчилля, всю жизнь подтрунивавшего над его неповоротливостью.

Бен с трудом сдерживал нетерпение, когда отворялась дверь и дворецкий докладывал о приходе нового гостя. Краем уха слушал он рассказ Уэллса, недавно вернувшегося с юга Европы, и с беспокойством косился на Маргрет, способную сесть за стол и без Черчилля. Багровая громада Ванденгейма, которого Маргрет демонстративно называла «дядей Джоном», — он был троюродным братом её матери, — давно заполнила добрую половину диванчика у камина, и его громкий голос покрывал сдержанные реплики министра государственных имуществ Горация Нельсона.

Наконец, едва дворецкий успел скороговоркой произнести: «Мистер Уинстон Черчилль», толстяк стремительно влетел в комнату, сверкая розовым глянцем широкого лица, широкими лацканами смокинга, широкими шёлковыми лампасами брюк, лаком ботинок. Все в нём блестело и лоснилось от самодовольства и уверенности в себе. Сильно выдвинутая вперёд челюсть, маленькие глазки, свирепо блестевшие из-под сдвинутых бровей, немного наклонённая голова — все придавало ему сходство со старым бульдогом. Нехватало только обнажённых клыков и свирепого рычания. Впрочем, оно не замедлило послышаться, едва Черчилль увидел поднявшегося ему навстречу хозяина:

— Об успехе вашей миссии говорит весь Лондон!

Неожиданный комплимент заставил Бена растеряться. Он поспешно искал в нём скрытый смысл, так как не мог допустить, что Черчилль способен сказать что-либо действительно приятное.

Бен обратил на оскалившегося в улыбке бульдога растерянно-умоляющий взгляд, но после короткой паузы последовало новое рычание, такое громкое, что его услышали все:

— Говорят, ваше дипломатическое приобретение в Чехии весьма удачно: от его скрещивания с йоркширами можно ждать отличных результатов.

И, не обращая внимания на оторопевшего Бена, ещё больше выпятив челюсть, Черчилль устремился к Маргрет.

Обед начался в напряжённом ожидании следующего броска бульдога. Но он пережёвывал пищу, старательно двигая массивной челюстью, хмурился и молчал. Бену стало невмоготу удерживать просившуюся наружу сенсацию. При первом удобном случае, как только речь зашла о политическом положении в Европе, он сказал:

— На-днях Гитлер пригласил польского посла для секретного разговора…

По тому, как на миг перестала двигаться челюсть Черчилля, а маленькие глазки метнулись в его сторону, Бен понял, что попал в точку: бульдог ещё не имел этих сведений. Бен заговорил смело:

— Полякам очень хочется, чтобы война между Германией и Чехословакией произошла, потому что они рассчитывают стащить кость во время драки.

— Из-за этого желать европейской войны? — возмущённо проговорил Уэллс. — Да ведь это значит утратить остатки морали!

— Насколько я понимаю, речь идёт не о героях вашего социального романа, а о Гитлере и Беке, — насмешливо проворчал Черчилль в топорщившуюся у его подбородка накрахмаленную салфетку, но так, что могли слышать все.

Приняв это за неожиданную поддержку, Бен ещё более оживился:

— Канцлер подчеркнул, что если Польша сама откроет военные действия из-за Тешина, Третий рейх её тотчас поддержит.

— Боннэ скорее умрёт со страха, чем позволит полякам предпринять что-либо подобное, — заметил Нельсон.

При этих словах Ванденгейм нагнулся над столом так, что его салфетка окунулась в соус. Он хотел видеть говорившего. Там, где дело шло о Боннэ, он был кровно заинтересован. Дело Боннэ поддержать в поляках задор, а не мешать им. Свои страхи он может спрятать в карман! За это Джон платил наличными!

Не обращая внимания на спрашивавшую его о чём-то Маргрет, Джон тут же сделал заметку на манжете: «Телегр. Долл. Б». Это значило, что следует, не откладывая, послать телеграмму Долласу с требованием прочистить мозги французскому министру.

Бен поспешил продолжить своё сообщение:

— Гитлер решительно заявил Липскому, что если Чемберлен не заставит чехов удовлетворить его, Гитлера, требований, то он не остановится и перед вооружённым нападением на Чехословакию.

— А если мы их удовлетворим? — спросил Нельсон.

— Похоже на то, что именно этого он и не хочет.

— Следует ли это рассматривать, как желание этого варвара зажечь европейскую войну во что бы то ни стало? — спросил Уэллс.

— Война позволила бы ему коренным образом решить вопрос о Юго-Восточной Европе, которая стоит на его пути на восток, — словно это было его собственное мнение, заявил Бен.

— Вполне разумное желание, — сказал Нельсон. — Нельзя же в конце концов не понимать, что Германия не успокоится до тех пор, пока не получит своего.

— Если мы не даём Гитлеру колоний, то нельзя ему отказывать в расширении за счёт Европы, — вставила Маргрет. — Это нам ничего не стоит и ничем не угрожает.

— Речь идёт кое о чём большем, нежели простой захват куска земли, — глубокомысленно заявил Бен. — Прибалтика, Польша, Чехия, Венгрия, Румыния — это барьер, который Гитлер хочет водрузить между Европой и большевиками.

— А раз так, у кого поднимется рука мешать ему? — послышался громкий голос Ванденгейма, и он обвёл сидящих за столом налитыми кровью глазами.

Все головы повернулись к нему.

— При всем том, что я никогда не вкладываю в Европу ни одного цента, который не приносит сто процентов дохода, я не пожалел бы ничего на цемент для надёжного барьера против русских, — сказал Джон.

— Вы хорошо знаете Советскую Россию? — негромко спросил Уэллс, и все же при этом вопросе за столом наступила тишина.

— Да, — безапелляционно заявил Джон.

— Вы бывали там?

— И не собираюсь.

— На месте американцев я попытался бы спасти мир, прокламируя идеи Сталина, а не загораживаясь от них.

— На месте американцев?! — крикнул Ванденгейм. — Почему англичане не попробуют привить коммунистическую бациллу самим себе?

Уэллс покачал головой и отодвинул тарелку.

— Потому, что мы не можем себе представить никакой другой системы, кроме той, которую в течение семисот лет создавали своими руками на этом острове. Мы слишком стары для новых идей. В этом наша беда.

— Наше счастье! — сердито бросил Черчилль.

Уэллс взглянул на него с сожалением.

— Из-за этого заблуждения мы и погибнем. А Америка молода, она…

Джон прервал его на полуслове:

— Ну, что касается нас, то мы не собираемся погибать и не нуждаемся ни в каких прививках.

— Вы так уверены? — насмешливо спросил писатель.

— Америку оставьте в покое, — отрезал Джон.

Уэллс снова покачал головой.

— Вам не избежать общей участи.

Ванденгейм выдернул из-за жилета салфетку и, комкая её, сказал ещё громче, почти крикнул:

— Так беритесь же за дело, или придём мы!

— Берёмся и притом довольно крепко, — сказал Бен, тоже повысив на этот раз голос так, чтобы на него не могли не обратить внимания. — Линия правительства ясна: миром должна управлять твёрдая рука. Сэр Гораций лучше меня изложит вам нашу точку зрения.

Все повернулись к Нельсону. Было достаточно широко известно, что он является ближайшим советником Чемберлена и что в действительности многое из того, что большинство считало идеями премьера, было подсказано ему именно Горацием Нельсоном. Но так же хорошо была известна и молчаливость этого истинного кормчего британского кабинета.

Не оставляя вилки и продолжая маленькими кусочками класть себе в рот лососину, Нельсон негромко и как бы с неохотою неторопливо проговорил:

— Мистер Уэллс прав в одном: если не будет наведён порядок, мир быстро придёт к своему концу. Война и хаос, полное опустошение земель и обнищание народов ждёт Европу, если мы немедленно не возьмёмся за её оздоровление…

— Это непосильно для одной нации, хотя бы такой великой, как наша, — сказал Бен.

— Вы правы, — меланхолически согласился Нельсон. — Особенно учитывая ужасающую раздроблённость Европы на десятки мелких государств-карликов.

— Это ужасно, — живо откликнулся Бен. — На вопросах свиноводства можно ярко показать, что…

Но Маргрет без стеснения прервала его:

— Бен, здесь никто, кроме вас, в этом не разбирается!

Бен обиженно замолчал.

— Сэр Гораций, — пригласила Маргрет, — вы говорили о государствах-карликах…

— О карликах, которые вносят только беспорядок во всякую попытку упорядочить дело. Всякие там Чехии, Румынии и тому подобные рассадники беспорядка, вообразившие, будто вопрос о фикции, которую они называют национальным суверенитетом, должен нас беспокоить больше, чем забота о рынках.

— Проблема рынков действительно очень осложнилась с тех пор, как Россия объявила монополию внешней торговли, а в Китай все глубже проникают японцы, — глубокомысленно заметил Бен.

— Слишком глубоко лезть мы им не позволим, — возразил Джон.

— Если вопросы России и Китая как наших рынков не будут разрешены в течение ближайшего десятилетия, мы задохнёмся, — сказал Бен.

— Нас спасут колонии, — сказала Маргрет. — У нас их теперь больше, чем когда-либо.

Челюсть бульдога выпятилась так, что обнаружила ряд зубов. Это были, правда, не жёлтые клыки, а белые, как снег, фарфоровые изделия дантиста, но выражение лица Черчилля стало все же крайне угрожающим.

— Мне не нужны даже три четверти мира, пока существует Россия! — прорычал он.

— Тем скорее вы должны признать правоту правительства, стремящегося в первую голову покончить именно с ней, — ехидно вставил Нельсон.

Черчилль фыркнул так, что взлетел конец заправленной за его воротник салфетки. Складка на его затылке налилась кровью.

— Мистер Чемберлен ещё в колледже страдал недостатком логики. Чтобы уничтожить Красную Армию, её следовало бы именно сейчас стравить с немцами.

— Не смеем не отдавать должного вашему опыту в деле борьбы с Красной Армией, но мы вынуждены считаться и с тем, что немцы не готовы, — вкрадчиво ответил Нельсон. — Русские снова могли бы выйти победителями.

— Вашим делом было бы не допустить нашего вторичного провала.

— Ваш личный опыт должен вам подсказывать, что тут опять можно просчитаться, — с ещё большим ехидством сказал Нельсон.

Черчилль прорычал что-то грозное, но неразборчивое. Нельсон же невозмутимо продолжал:

— А какова была бы реакция всего мира, если бы русские оказались спасителями Европы? Можно себе представить, как бурно расцвели бы в ней коммунистические идеи!

— В Англии этого никогда не могло бы случиться, — проворчал Черчилль. — Да и вообще вы неверно представляете себе картину. Россия могла бы прийти к победе только в состоянии полной обескровленности, экономической разрухи и политического развала. В таком виде она не была бы страшна никому. — Он энергично ткнул в воздух вилкой. — Ни она, ни её идеи!

— Годы не умерили вашего оптимизма, — усмехнулся Нельсон.

Черчилль в бешенстве оттолкнул тарелку.

— Чтобы бросить Германию на Россию, нужно оставить кое-какие приманки прозапас, а вы, кажется, решили выдать Германии все авансом. Это ошибка.

— Иначе Гитлер бросится на нас прежде, чем мы заставим его повернуть на восток.

— Если речь идёт о том, чтобы успокоить Германию, — с тревогой проговорил Уэллс, — то я предпочёл бы отдать ей всю Чехословакию, нежели кусочек Британской империи. — Он обвёл всех взглядом выцветших усталых глаз. — Тем более, что все это имеет очень временное значение. Мир идёт к концу. И не все ли равно, как он к нему придёт.

— Так шли к упадку великие цивилизации Азии и на их месте появлялись колонии Европы, — громогласно произнёс Джон Третий. — Так идёт к своему упадку Европа, чтобы стать колонией Америки.

Дворецкий наклонился к уху Бена. Бен поднялся:

— Прошу прощения, джентльмены: премьер у телефона.

В течение нескольких минут, что отсутствовал хозяин, в столовой царило насторожённое молчание. Было слышно только позвякиванье сменяемой лакеями посуды. Когда Бен, наконец, вошёл, все взглянули на него с нескрываемым любопытством. Он остановился в дверях, интригующе оглядывая гостей.

— Послу его величества в Праге предложено предъявить Бенешу условия капитуляции Чехословакии.

Пальцы Уэллса, барабанившие по столу, на мгновение замерли, потом он испуганно поднёс руку к губам.

А Бен, сделав рассчитанную на эффект паузу, сказал:

— Ньютон сделает свой демарш вместе с французским послом. Они заявят Бенешу, что если он не примет англо-французских условий, то весь мир признает его виновником неизбежной войны.

— Неизбежной войны… — едва слышно прошептал писатель.

— Послы скажут президенту, что если чехи объединятся с русскими, то война примет характер крестового похода против большевиков.

Уэллс поднял руку к глазам.

— Закат Европы начинается…

— Правительства Англии и Франции не смогут остаться в стороне от такого похода, — закончил Бен. — Они должны будут выступить.

— На чьей стороне?! — в страхе воскликнула Маргрет.

— Разумеется, немцев, — успокоил её Нельсон.

— И да благословит их тогда господь-бог! — с облегчением воскликнула Маргрет.

— Аминь, — торжественно провозгласил Ванденгейм.

Оттуда, где стоял высокий буфет, послышался пронзительный, скрипучий крик:

— Перрестаные боллтать чепухху!

Второй день они сидели на аэродроме. Больше других доставляла Ярошу хлопот пани Августа. Она не переставала досаждать и Кропачеку, находя все новые и новые поводы для слез и упрёков. Слушая её, можно было подумать, что добродушный директор виноват даже в том, что Вацлавские заводы оказались в спорной зоне, и уж во всяком случае его виною было то, что гитлеровцы не желали оставить его директором.

Сдерживая бешенство, осунувшийся и даже похудевший, Кропачек бегал из угла в угол тесной каморки, снятой за большие деньги у аэродромного сторожа. Располагая этой комнаткой, Кропачеки могли считать себя счастливцами. Насколько хватал глаз, вокруг всего огромного аэродромного поля, защищённые от холода только забором, прямо на размокшей от дождя земле ютились толпы беженцев. Тысячи лихорадочно горящих глаз завистливо следили за изредка взлетавшими самолётами. Подавляющему большинству этих людей разум давно должен был подсказать, что ждать на аэродроме совершенно бесполезно: на борт отлетающих за границу машин попадали почти исключительно иностранцы. Французы, англичане и американцы, чьи правительства были истинными виновниками огромного несчастия чешского народа, спешили первыми покинуть страну, которой угрожало нашествие гитлеровцев. Они суетились у самолётов, нагруженные чемоданами и картонками, боясь поднять глаза, чтобы не встретиться с ненавидящими взглядами тысяч несчастных, предательски покидаемых ими на произвол гитлеровских орд.

Но что было делать беженцам, когда поезда проходили через городок, уже набитые людьми доотказа? Итти пешком? Сотни километров? Это были первые беженцы от гитлеровских орд. Люди ещё не знали, что настанет время и в их собственной стране и во многих других странах Европы, когда детские коляски и тачки будут продаваться за бешеные деньги, как единственные средства для перевозки домашнего скарба. Они ещё не знали, что придётся ходить пешком, с мешком за плечами, — и ходить при этом быстро, не по асфальту шоссе, а по грязи обочин и лесным тропам, чтобы не сделаться жертвой немецких лётчиков, из чисто спортивных побуждений охотящихся за беглецами.

Люди ещё не видели этого в прошлом и не угадывали в будущем. Они сидели на своём тяжёлом скарбе, наивно воображая, что самолётов и поездов должно хватить для всех желающих покинуть родные места. Должно!.. О чем они думают там, в Праге?

По сравнению с ними Кропачек мог чувствовать себя счастливцем. Не только потому, что над его головою была крыша, но главным образом потому, что он был уверен: его ждёт самолёт, он улетит во Францию, куда немецкие власти обещали пропустить его через территорию Австрии. И в самом деле, было бы просто смешно, если бы ему, директору Вацлавских заводов, не удалось резервировать для себя самолёт, просто смешно. Удивительно было, конечно, что ему не удалось получить для своего самолёта бензин, но этот товар перестал продаваться, а мальчишка, посланный на завод к Штризе с запиской Кропачека об отпуске бензина из заводской кладовой, как сквозь землю провалился.

Наконец он вернулся, но вместо разрешения на бензин принёс записку Марты, написанную по-немецки. Кропачек отказался взять её в руки.

— Девчонка хочет лететь с нами? — спросил он жену.

— А ты разучился читать?

— По-немецки? Разучился, — решительно заявил он. — И никогда больше не научусь. Клянусь господом-богом.

— Сумасшедший, настоящий сумасшедший!

Воздев руки к небу, пани Августа взяла записку. Марта просила улетать как можно скорее.

Пани Августа просительно проговорила:

— Может быть, ты сам пойдёшь поговоришь с нею? А, Янушку?.. Нам было бы лучше остаться здесь.

— Остаться здесь? — Кропачек остановился перед женой. — Остаться здесь?..

Он больше ничего не мог выговорить.

— Пойди поговори с девочкой, — робко попросила жена.

— Говорить с нею? — Маленькая фигурка Кропачека, утратившая всю свою жизнерадостность, стала олицетворением злобного отчаяния. — Говорить?.. О завтрашней погоде?.. Может быть, о модах?..

— Сумасшедший! Настоящий сумасшедший!

— Я не хочу, ни о чём не хочу с нею говорить, пока она не придёт сюда и не скажет, что желает остаться честным человеком, что она остаётся моею дочерью, чешкой… Да, да, именно так: остаётся чешкой. Чешкой, чешкой!..

Он продолжал, как одержимый, твердить одно и то же и, охватив голову руками, прислонился к раме маленького окна, за которым тускнел осенний день.

Пани Августа оглядела его согнутую спину, на которой обвис ставший непомерно широким пиджак.

— Так я пойду одна, — как ей казалось, решительно, но в действительности жалко проговорила она.

Он не обернулся.

— Я пойду и скажу нашей девочке, что у неё нет больше отца, что… — и она прижала к губам платок.

— Открой ей такую Америку. — Кропачек через силу рассмеялся. — Как будто не сама она заявила нам это.

— Но ты же видишь, девочка хочет нам добра.

⇐ Предыдущая 27 28 29 30 313233 34 35 36 Следующая ⇒