Часть четвёртая 15 страница

Штризе пожал плечами:

— К сожалению, пока ещё директор тут он, а не я.

— Если вы будете так работать, то вам не видать директорского кресла, как своих ушей. «Все, что смогу…» — передразнил он.

Крепко сжатые кулаки Штризе лежали на столе по сторонам пивной кружки. От его лица отхлынула краска, брови сдвинулись, подбородок угрожающе выпятился. Можно было подумать, что он удерживается от искушения схватить тяжёлую кружку и опустить её на голову собутыльника. Но на Кроне его угрожающий вид не произвёл никакого впечатления. Ему были страшны не такие, не свои, не немцы. Он боялся темноты чешского леса, закоулков чешских городов, загадочной глубины чешских глаз…

— Проводите меня до отеля, — сказал он, не заботясь больше о том, как поймёт это приглашение Штризе. Но, подумав, как бы невзначай прибавил: — В этих трущобах я не найду дороги до городка.

Он старательно застегнул пальто, переложил пистолет в наружный карман и кивком головы приказал Штризе погасить лампу.

Корт был окружён пожелтевшими буками. Совсем недалеко, за деревьями, слышался шум набухшей от осенних дождей реки. Возгласы играющих не нарушали, а ещё больше подчёркивали тишину, заполнявшую уединённый уголок парка. Это не была звонкая, горячая тишина лета, состоящая из неуловимого жужжания насекомых, шороха трав и неугомонной возни птиц, а усталый покой увядающего леса, уже не сопротивляющегося приближению неизбежного октября.

Быстрые движения белых фигур игроков то и дело прорезывали яркую желтизну площадки. Игра Марты была ничуть не менее стремительной и точной, чем удары её противника. Ослепительный смэш, данный ею к самой сетке, заставил Яроша сделать длинный прыжок. Но зато и ей пришлось, в свою очередь, мчаться что было сил, чтобы взять коротко срезанный мяч. Она приняла его и с возгласом торжества послала противнику, но, прежде чем успела опомниться, отражённый молниеносным драйвом мяч прочертил по песку и плоско ушёл за линию, едва не заставив Марту растянуться и бесплодной попытке отрезать ему путь.

— Два — один! — негромко, словно смущаясь своего выигрыша, крикнул Ярош.

Марта сбросила козырёк.

— Только, пожалуйста, не делай вида, будто это само собою разумелось.

Он улыбнулся.

— Хочешь реванш?

— Пауль возьмёт его за меня, — сказала она, устало опускаясь на скамью.

Весёлость Яроша сняло как рукой. Он хмуро осмотрел ракетку и стал с ненужной старательностью укладывать её в чехол. Прошло ещё несколько мгновений тишины. Ярош, наконец, не выдержал:

— Сказать правду, это перестало доставлять мне удовольствие…

Она посмотрела исподлобья на его нахмуренное лицо.

— Все Пауль и Пауль… — пробормотал он.

— Право, ты рискуешь стать смешным! — Она закурила. — Я всегда думала, что такого рода чувства у мужчин принято держать про себя. — И посмотрев ему в глаза: — Разве это не наша женская привилегия — вцепляться в волосы сопернице?

— Именно из-за того, что у нас делают любезную мину там, где следует дать в зубы, эти господа и лезут во все щели.

— Пауль всё-таки мой двоюродный брат!

— Я говорю вообще о хенлейновцах.

— При чем же тут Пауль? Я никогда не видела его в белых чулках.

Ярош присвистнул:

— Вот в чём дело! Может быть, ты по-своему и права: он действительно не совсем такой, как здешние громилы.

— Ярош! — Марта сердито смяла сигарету. — Ведь тут его родина! Он поэтому и вернулся.

— Именно таких они и посылают сюда.

— Зачем думать нехорошее, если…

Он не дал ей договорить:

— …если некоторым наивным чешкам хочется видеть своих в тех, кто явился только для того, чтобы убивать и разрушать?

— Разрушать свою родину? — В её голосе прозвучал испуг.

— Да, разрушать страну, давшую им жизнь, вскормившую их. Все это для них жалкие условности!

— Ты… ревнуешь.

— Конечно.

— Пауль стал трезвее смотреть на вещи — вот и всё. Он вернулся, наученный жизнью.

— Этих молодцов учила не жизнь, а их атаман, которого они называют фюрером. Пауль не тот, что был. Это совсем другой человек. С другой душой, с другой психологией. Он ещё улыбается, он ещё прячет когти, но недалёк день, когда он выпустит их!

— Ты говоришь глупости!

— И тогда ты узнаешь настоящего гитлеровца. Такого, каких мы видывали в Испании. Их там и дрессировали.

— Не смей! Не смей так говорить о Пауле. Он был там совсем не за тем.

— Я-то знаю, зачем он был там!

— Я не хочу тебя больше слушать.

Марта отвернулась и стала собирать рассыпавшиеся волосы. Взяла сумочку и посмотрела в зеркало. Да, вот здесь и вся разгадка. Самая обыкновенная ревность! Именно поэтому наших молодых петухов будет труднее примирить, чем самых яростных политических противников. Впрочем, Марте это только льстит.

Она из-за сумочки украдкой взглянула на Яроша:

— Ну… отошёл?

Он молчал, насупив брови.

— Не делай из мухи слона. Ты сходишь с ума от какой-то необъяснимой ненависти.

— Да, от этой ненависти действительно можно сойти с ума! Только она вовсе не необъяснима. Я и все мы отлично знаем, за что ненавидим эту проклятую гитлеровскую саранчу. Она пожрёт всё, что посеял чешский народ.

Марта резко отстранилась от него.

— Ты, наконец, забываешь: я тоже наполовину немка.

— Но между тобою и Паулем большая разница. Он из тех, кому не должно быть места на чешской земле!

Он опустился на соседнюю скамью. Закурил.

— Давай переменим тему, — неохотно сказал он.

— Так-то лучше!

Они сидели, глядя на багровеющее закатом осеннее небо. Тени деревьев изрезали песчаную плоскость корта. В ветвях осторожно суетились птицы, устраиваясь ко сну. Время от времени они стайками перелетали с дерева на дерево. Когда стихали шум крыльев и возня на ветвях, становилось слышно отдалённое дыхание завода. Это не был ясный, определённый звук, а лишь ритмический гул, который нельзя было назвать иначе, как симфонией большого промышленного предприятия, слишком сложной и монолитной, чтобы в ней можно было выделить звучание отдельных инструментов. Впрочем, ухо Яроша не было ухом дилетанта: прислушиваясь к доносящимся из долины голосам завода, он отчётливо представлял себе их происхождение. Его связь с заводом не ограничивалась теми пятью годами, которые он провёл тут лётчиком-испытателем. Все его детство прошло в домике отца — машиниста силовой станции Вацлавокого завода. И здесь же, на заводе, протекали месяцы его ежегодных студенческих практик.

Ярош не мог представить себе жизни вне завода… И если уж говорить откровенно — без Марты. А ведь Марта — дочь здешнего управляющего. Доктор Ян Кропачек пришёл сюда вместе с первым заводским машинистом Яном Купкой. Значит, и старый инженер так же неотделим от завода, как сам он, Ярош.

Ему кажется, что старый управляющий так же хорошо, как он сам, понимает, зачем появилась на заводе эта группа немцев во главе с бородатой жабой Винером. Очень жаль, что Марта не хочет серьёзно отнестись к тому, что перестало быть секретом для кого бы то ни было из желающих смотреть правде в глаза. Что это — простая девичья беспечность или?..

В калитку, соединявшую корт с парком, вошёл Луи Даррак.

— Все философствуешь? — с улыбкою сказал француз.

— Вот, вот, — воскликнула Марта, — с ним невозможно говорить!

— Сейчас я его расшевелю! Новости, Ярош!

— Ты никогда не приносишь хороших.

— Да, тяжёлая рука, — Луи как бы в подтверждение этого поднял было худую руку с узкой длинной кистью музыканта, но тут же смущённо спрятал её за спину. Он все ещё не мог привыкнуть к тому, что на ней нехватало трех пальцев. Именно на левой руке и именно тех, которые больше всего нужны скрипачу. — Сегодня на витрине булочной старухи Киселовой появился плакат: «Немцы покупают хлеб только у немцев».

— Подумаешь, новость! — сердито проворчал Ярош.

— И на пивной Неруды и на колбасной Войтишека тоже.

— Негодяи!

— В этом, конечно, нет ничего неожиданного, но странно: полиция не позволила нам сорвать эти плакаты!

— Наши полицейские? Они не позволили?.. Казалось, Ярошу нехватало воздуха.

— Говорят, чехословацкое правительство обещало Англии не давать немцам никаких предлогов…

— Предлоги! — воскликнул Ярош. — Это называется у них предлогами! Когда с нас будут стаскивать рубашку, когда нас будут бить сапогами по животу, мы тоже будем избегать предлогов?

— Ещё год таких порядков, и немцы будут чувствовать себя тут, как дома, — пожимая плечами, сказал Даррак.

— Год?! — Ярош расхохотался. — Это случится через месяц! Не больше, чем через месяц, Пауль Штризе будет бить чехов по морде только за то, что они чехи. И его нужно будет называть господином штурмбаннфюрером… через месяц!

Он в бешенстве отшвырнул ракетку, порывисто поднялся и пошёл прочь.

— Ярош — крикнула Марта. — Ярош!..

Ярош не обернулся.

— Он невыносим! — сказала Марта, стараясь казаться рассерженной, но в действительности едва сдерживая слезы.

Луи пожал плечами:

— Он не может не принимать это близко к сердцу.

— Я поверю чему угодно, — в отчаянии воскликнула девушка: — тому, что Гитлер хочет проглотить наши Судеты, даже тому, что говорят, будто он хочет пробить себе сквозь Чехию дорогу на юг, к Балканам, но этим глупостям насчёт уничтожения славян поверить нельзя, нельзя!

— У хенлейновцев уже заготовлены списки тех, кто должен будет покинуть завод.

— Когда?

— Как только придут немцы.

— Я вас не понимаю!

— Тут не останется чехов.

— Какие глупости! — Марта пренебрежительно пожала плечами.

Быстро собрав ракетки и мячи, она пошла к дому.

Луи молча глядел ей вслед.

Когда фигура девушки скрылась между деревьями, Луи вышел с корта и медленно побрёл в глубину парка. Он долго шёл, задумавшись, когда вдруг увидел среди деревьев сидящего на земле Яроша. Он подошёл к другу и, присев рядом, положил ему руку на плечо.

Ярош молча указал в сторону запада, где над синими силуэтами гор ещё пылало зарево заката.

— Да, — сказал Луи, — как пожар!

— Он идёт на Чехию, — негромко проговорил Ярош.

— Кто его остановит?

— Если нужно будет — мы, грудью! — Ярош вскинул голову. Его голос звучал твёрдо. — Мы зальём его своею кровью!

— Своею кровью? — В ласковых больших глазах Луи блеснул гнев. — Нет, мы будем заливать его кровью цаци!

— А!.. При чем тут ты?! — в раздражении воскликнул Ярош.

— Можно подумать, будто ты забыл, где мы с тобою встретились!.. Тогда ты поехал к испанцам, теперь они приедут помогать сюда. — И немного смущённо добавил: — Вообще все мы…

Ярош грустно улыбнулся:

— Опять интернациональная бригада?

— Если будет нужно…

— Я знаю, — уверенно сказал Ярош, — нам на помощь придут славяне: сербы, болгары, словенцы, черногорцы.

— На пилсудчиков не надейся, — скептически проговорил Луи.

Ярош в нерешительности посмотрел на француза:

— Но, может быть, придут и русские. Даже наверно придут.

— Русские? — Луи подумал. — А ты знаешь, в этом нет ничего невероятного. Только бы Даладье не довёл свою подлую игру до того, что сорвёт и для русских возможность выполнить обязательства в отношении вашей республики.

— Впрочем, ведь речь идёт о Чехословакии, — продолжал Ярош, — и заботиться о ней должны мы сами. Никто не полезет в пекло ради нас! Молодцы русские: они никогда не полагаются на других!

Луи хотел ответить, но его внимание привлёк звук приближающегося по лесной дороге автомобиля. Из-за деревьев вынырнула маленькая, похожая на серую черепаху «татра». За рулём сидел худощавый брюнет с подвижным лицом, моложавость которого резко контрастировала с седыми висками. Затормозив, он поспешно выскочил из-за руля. Заметив его возбуждение, друзья в один голос крикнули:

— Что с вами, Гарро?

Он смотрел на них с удивлением:

— Как, вы ничего не знаете?! Чемберлен торгуется с немцами. Для отвода глаз он послал сюда какого-то лорда.

— На кой нам чорт этот лорд! — гневно воскликнул Ярош.

— Он «изучает положение».

— Послушайте, капитан, — проговорил Луи, — не с ведома ли Даладье Чемберлен торгуется с немцами?

— О, Даладье! — воскликнул Гарро. — Это хитрый кабатчик! И этот его длинноносый Боннэ тоже.

— Тоже жулик первой статьи, — зло проговорил Лун.

— Но, но! Вы увидите: эти двое проведут и Гитлера и англичан.

— Или нас с вами… Это скорее!

— Да, расплачиваться-то, повидимому, будут все же нашею шкурой, — с горечью сказал Ярош.

— Перестаньте, Купка! — Гарро с жаром ударил себя в грудь. — Когда запахнет порохом, вы увидите, где будут французы.

— В воздухе уже попахивает этим снадобьем, — сказал Даррак и вопросительно посмотрел на своего соотечественника, как будто ожидал от него разъяснений.

Как член французской военной миссии, прикомандированный к Вацлавскому заводу, Гарро располагал данными, которых не было и не будет в печати.

— Я заехал к вам, — сказал он, — с совершенно мирными намерениями: вы обещали отвезти меня в Либерец, на демонстрацию независимости.

— Сейчас сговорюсь с Мартой, послезавтра мы едем, — отозвался Ярош.

— Стоит ли? — с сомнением произнёс Луи. — Граница, немцы…

Но Ярош уже не слушал, он бежал к дому. Одним прыжком взлетел на веранду и уже открыл было рот, намереваясь позвать Марту, но слова замерли у него на устах: развалившись в шезлонге, перед ним сидел Штризе с книгой в руках.

Оживление Яроша погасло.

— Где Марта?

Пауль подвинул ему кресло.

— Садись…

— Мне нужна Марта.

Штризе отбросил книгу и поднялся.

— Ты не можешь её видеть.

Не сдерживая себя, Ярош крикнул:

— На этот счёт меня интересует мнение Марты, а не твоё!

Он шагнул к двери, ведущей в дом, но Штризе загородил ему путь.

— Ты не можешь её видеть, — повторил он.

Яроша одолевало желание ударить его. Охрипшим от ярости голосом он сказал:

— Сойди в сад!..

Пауль с усмешкой пожал плечами.

— Тебе действительно лучше сойти и… больше никогда сюда не подниматься.

Не помня себя, Ярош бросился к Паулю и поднял руку. Он не заметил, как Штризе сунул руку в карман и на его пальцах блеснула сталь кастета.

Дверь за их спинами распахнулась, и на балкон выбежала Марта. Она в испуге остановилась между молодыми людьми. Оба сразу, как по команде, приняли, насколько могли, непринуждённый вид. Ярош напрасно пытался придать своему голосу спокойные интонации, когда обратился к Марте:

— Я к тебе. Послезавтра мы едем в Либерец.

Штризе не дал ему договорить:

— Марта не поедет! — И добавил, стараясь придать своим словам как можно более обидную окраску: — С тобой она никуда не поедет!

Гнев снова залил сознание Яроша. Он шагнул к Штризе, но Марта загородила Пауля собою.

— Ты с ума сошёл!

— Ты дала ему право распоряжаться собою?

Марта покраснела и опустила голову. Ярош ждал. Наконец он хрипло спросил:

— Уйти?

Она продолжала стоять с опущенною головой и молчала.

Ярош медленно повернулся и, шаг за шагом, спустился по ступеням веранды. Отойдя немного, он приостановился в раздумье, но удержался от желания обернуться и, подняв голову, быстро пошёл, глядя прямо перед собой.

Марта так и стояла с опущенной головой. Слезы стекали по её подбородку, и тёмные пятнышки отмечали их падение на полотне блузки.

— Ты не должен был… — нерешительно проговорила она.

— Вот ещё! — воскликнул Штризе. — Пора все привести в ясность!

Он стукнул кулаком по барьеру веранды. Кастет, все ещё надетый на его пальцы, издал громкий звук.

— Что это? — спросила Марта, боязливо притрагиваясь к стальным шипам.

Пауль коротким ударом расщепил край балюстрады. Марта в ужасе передёрнула плечами.

— Ты… ты мог бы…

Он взял её за руку и сильным движением посадил в кресло.

— Поговори с отцом, пусть он уберёт его отсюда.

— Яроша?.. Он же работает здесь с детских лет!

— Ему здесь не место… Ему и всей этой банде!

— Банде?

— Чехам.

— Но это же чешский завод!

— В прошлом!

— Папа тоже чех…

— Тем хуже для него!

— Ты держишься так, словно ты тут хозяин.»

— Да! Если дядя Ян хочет избавиться от неприятностей, он должен уехать. И как можно скорей!

— Я не понимаю, о чём ты говоришь.

— Тебе нечего и понимать. Пусть уезжает завтра же.

— Можно подумать, что мы не у себя дома…

Он нагнулся к её лицу.

— Я хочу добра тебе и всем вашим, ты же знаешь!

Марта не могла смотреть ему в лицо, когда он говорил.

— Тут может произойти такое, чего не сумею отвратить ни я, ни кто-либо другой. Потом, когда все уляжется, отец вернётся и все пойдёт по-старому. Мы найдём ему место и дело… Ты же знаешь, чем я ему обязан. Неужели я оставлю его! Но теперь он пусть уезжает. Если ты его любишь, уговори его.

Он испытующе вглядывался в её помертвевшее лицо.

— А мама? Она не оставит ело.

— Я достану пропуска им обоим.

— Я знаю: папе нужно было во Францию, у него там много разных дел.

— Пусть летит во Францию! — обрадованно сказал Пауль. — Он получит пропуск через Австрию.

— Как странно! — прошептала она, оглядываясь так, словно смотрела на всё, что окружало её, в последний раз. — Нужно уходить из дома… Не понимаю, как могла бы я уйти. Мне, чешке, уйти из Чехии?

— Ты чешка?! — в деланном ужасе Штризе всплеснул руками. — Сколько тебе твердить: забудь, забудь, забудь! Ты рождена немкой. Пойми своё предназначение, Марта. Пойми высокую миссию, которую возлагает на тебя наш великий народ и наш фюрер.

— Я не знаю его, я не хочу его знать, — в страхе прошептала она.

— Тебе дано стать проводником наших идей в этой стране, нашим передовым бойцом. Мы пойдём с тобою рядом.

— Я не могу! — крикнула она, сбрасывая его руку со своей. — Я не могу оттолкнуть папу!

— Человек нашей крови может все!

— Мой отец — чех.

— Забудь его, отрекись от него.

Она вытянула руки, защищаясь от его слов.

— Пауль!

— Иметь отца славянина! Это достойно жалости. Кровь твоя должна возмутиться. Я не был бы тут с тобой, если бы не знал, что ты можешь стать нашей, забыть своё чешское прошлое! — Он торжественно поднял руку. — Я верю: наше великое северное начало возьмёт верх над тем низким, что вошло в тебя с кровью славянина.

Он постарался скрыть раздражение, когда Марта, покачав головой, сказала:

— Папа не бросит заводов.

— Он предпочтёт, чтобы его вывезли на тачке?

— Он не верит тому, что немцы придут сюда.

— А кто им помешает? — спросил Штризе заносчиво.

— Русские. — Сказала — и сама испугалась.

Пауль смотрел на неё с удивлением.

— Кто распространяет такие сказки?

— Папа верит русским.

— Вот когда большевики повесят дядю Януша, он будет знать, как им верить! А они его непременно повесят, если придут сюда.

— Он им ничего не сделал.

— Он директор завода, инженер… Этого достаточно.

— Я поговорю с папой.

Он с облегчением рассмеялся.

— Пойми же, мне было бы легче сидеть спокойно, ни о чём не заботясь, но я люблю тебя!

Ей так хотелось верить этому…

Деревья проплывали в свете фар, ажурными золотыми башнями. Несмотря на холодную осень, листва ещё только начинала опадать. Лемке казалось, что густой аромат её увядания проникает даже к нему в кабину автомобиля. Лемке любил осень, любил её запах, любил эти глухие уголки Грюневальда. Но сейчас его внимание было сосредоточено на том, чтобы не пропустить условленное место встречи. Он напряжённо следил за поворотами, в которых мог разобраться только человек, хорошо знающий эти места.

Перекрёстки были донельзя похожи один на другой, и в Лемке уже несколько раз закрадывалось сомнение: не пропустил ли он тот перекрёсток, где следовало повернуть, чтобы выбраться в самую заброшенную часть леса? Нет, этого не могло быть! Слишком долго он ждал этой встречи, слишком хотел её, чтобы… Но снова червь сомнения заставлял его придерживать ход машины, чтобы дать себе время приглядеться к подробностям лесного пейзажа.

Нет, он не ошибался! Рука уверенно повернула штурвал, и машина углубилась в узкую тёмную просеку. Лемке погасил большие фары и включил только одну горную, дававшую короткий, широкий пучок света. Лемке нужно было видеть обочины дороги.

Наконец-то! Наконец Клара! Его Клара! Он сразу различил её маленькую фигурку, прижавшуюся к стволу огромного дерева.

Первым движением Лемке было нажать тормоз, выскочить из машины и бежать к жене, сжать её в объятиях. Ведь он не видел её столько времени! С того самого дня, как оставил в Любеке на таком опасном посту…

Но он тут же пришёл в себя: молодец Клара! Она даже не пошевелилась у своего дерева. Только он, знавший, что она его тут ждёт, и мог различить серую фигурку в мгновенно промелькнувшем луче фары. Никто другой и не заметил бы. Молодец, молодец Клара, — ни одного движения, серый плащ, серый платок на голове… Лемке погасил свет и, проехав ещё несколько шагов, остановился. Когда его глаза привыкли к темноте, он ещё несколько времени приглядывался к дороге, потом постоял и прислушался. Наблюдение могло быть и за ним и за нею. Ни один из них не должен был подвести другого. Но за ним можно было бы уследить только на автомобиле, значит с этой стороны все спокойно. А у неё?

Смешно! Разве Клара остановилась бы тут, разве стала бы его ждать, если бы допустила хотя бы малейшее подозрение, что за нею следят?!

Лемке смело пошёл в ту сторону, где он заметил её фигуру.

Это было их личное свидание. Это был их час. Один час после месяца разлуки и перед расставанием неизвестно на сколько времени.

Только когда они, обнявшись, подошли к автомобилю, Лемке решился сказать, что из плана Клары увидеться ещё разок, прежде чем ей придётся ехать дальше, на запад, куда партия перебрасывает её для подпольной работы, — что из этого чудесного плана… ничего не выйдет.

— Завтра утром я уезжаю в Чехию.

Она ни о чём не спросила, только подняла на него взгляд — такой лучистый, что казалось, глаза светились даже в лесной тьме.

Лемке сказал сам:

— Везу генерала Шверера.

— А ты не мог отделаться от этой поездки? — спросила она. И, заметав, что он пожал плечами, пояснила: — Ведь для работы тебе, наверно, лучше быть здесь?

— Я не могу вызвать и тени подозрения, что мне это нужно, — сказал он. — А без каких-нибудь веских причин генерал меня не оставит. — И со смехом прибавил: — Он меня очень любит… Я его лучший шофёр.

— Я боюсь этой любви, Франц, — тихо проговорила она, — твоего генерала боюсь. Всех Швереров боюсь…

— Ну, ну… — неопределённо пробормотал он. — Наверно, мы скоро вернёмся. Вряд ли наци решатся на военный поход против чехов… По крайней мере сейчас.

— От этих разбойников можно ждать чего угодно.

Клара подставила циферблат ручных часиков слабому лучу месяца, прорвавшемуся сквозь облака и вершины деревьев.

— Ого!.. Пора!

Франц привлёк её к себе и после долгого поцелуя сказал:

— Садись рядом со мною…

Она в испуге отпрянула:

— Что ты!

— Я хочу довезти тебя.

— В этом автомобиле?!

— Тем в большей безопасности ты будешь, эти десять минут. Кому придёт в голову…

Она, не слушая, перебила:

— А если придёт, если уже пришло?.. Если кто-нибудь узнает меня на первом же светлом перекрёстке?.. — Клара заметно волновалась. — Позволить им поймать меня в твоей машине? Допустить твой провал из-за нескольких минут моего страха?!. Ты подумал о том, какой опасности подвергаешь себя, своё место, эту явку, которую так ценит партия?!.

Лемке опустил голову, как провинившийся ученик, взял руку Клары и прижал к губам.

Она ласково погладила его по волосам.

— Мне хотелось… ещё несколько минут, — виновато сказал он.

— Знаю, все знаю, Франц… — прошептала она. — Верь мне, все будет хорошо, очень хорошо… Мы будем вместе, всегда вместе…

Она приподнялась на цыпочки и поцеловала его в губы.

— Иди!

И сама отворила ему дверцу автомобиля.

…Лемке ехал, ссутулившись за рулём, как если бы был очень утомлён. Вокруг его рта лежала глубокая-глубокая морщина.

Но вот автомобиль выехал на ярко освещённую аллею — и снова за рулём сидел прямой и крепкий человек, с сухим лицом, не отражавшим ничего, кроме профессионального внимания. Это был снова товарищ Лемке, которого партийные руководители считали образцом выдержки и человеком, особенно пригодным для конспиративной работы. Они были совершенно уверены, что у товарища Лемке не существует личного «тыла», может быть, даже не существует понятия семьи в том смысле, как это принято у менее целеустремлённых и менее дисциплинированных людей…

А по тёмным аллеям Грюневальда, бессознательно оттягивая минуту — неприятную, но неизбежную, — когда нужно будет появиться в полосе яркого света, на улицах, где снуют чужие и часто враждебные люди, где на углах торчат шупо и где на каждом шагу может привязаться шпик, по аллеям Грюневальда пробиралась маленькая худенькая женщина с усталым лицом. На этом лице ярко, так ярко, что казалось, они светились в ночи, горели большие синие глаза…

Клара сняла с головы серый платок и повязала его кокетливым жгутиком вокруг тугого узла пепельных волос. Да, волосы её были совсем-совсем серые и в лучах редких фонарей казались серебристыми, как седые. В тридцать лет?..

Завидя впереди синий свет у входа в подземку, Клара приостановилась, будто собираясь с силами. Глубоко вздохнула и, кинув последний взгляд на оставшуюся за спиною тёмную массу деревьев, решительно зашагала по площадке…

Лейке, как всегда, спокойно и уверенно вёл свой автомобиль на юг.

Пелена удушливого дыма от выхлопов стояла над дорогой, стекала с насыпи и голубоватыми полосами повисала над полями, застревала среди деревьев.

Насколько хватал глаз, по дороге тянулись машины: автомобили — легковые, грузовые и бронированные; тягачи и транспортёры; моторизованная артиллерия и зенитные пушки. Все, что стояло на резиновом ходу, шуршало баллонами по асфальту. Сотни фургонов, покрытых причудливыми пятнами камуфляжа, тащились, похожие на злых насекомых.

Без всякой видимой причины все это останавливалось, выдыхало тучи синего зловония и снова, неожиданно рванувшись, устремлялось на юг. Под хлопающими на ветру брезентами виднелась плотная серо-зелёная масса солдат: глубокие стальные каски, винтовки между коленями, гранаты у пояса, ранцы и скатки — все, как на образцовых манёврах. За стенками бронетранспортёров, словно ряды поставленных доньями вверх котлов, виднелись шлемы мотопехоты.

Заглушая шорох шин, гудки автомобилей и крики солдат, лязгали гусеницами тянувшиеся по обочинам танки и тяжёлые пушки.

Все двигалось, грохотало, все стремилось на юг.

На юг, на юг!..

Там вставал мираж ещё невидимых, но вожделенных массивов Богемского леса. На юг, на юг!

— Вы видите, — в восторге воскликнул Шверер, — это непреодолимо!

Лицо лорда Крейфильда не отразило ни малейшего удовольствия. Ему был отвратителен этот грохот, и эта вонь, и вид людей, словно сросшихся с массой некрасивого, неуклюже склёпанного, уродливо раскрашенного железа.

Бен считал войну весьма полезным и действенным средством в руках правительства его величества. Но это относилось к тем случаям, когда в войне можно было столкнуть другие страны с таким расчётом, чтобы плоды победы любой из них достались Соединённому королевству. Да, тогда Бен считал войну положительным явлением в жизни народов. Так же, как голод и некоторые эпидемии. Война в Южной Африке, голод в Индии, холера в Бирме — все это были факторы, полезно влияющие на состояние Сити и на могущество Британской империи. Но непременным условием своего благожелательного отношения к войне Бен считал то, что она должна была протекать за пределами достижения его, лорда Крейфильда, зрения и слуха.

Бен отдавал себе ясный отчёт в целях своей нынешней миссии: оценить все «за» и «против» в большой игре, которую вёл премьер. Прежде всего надлежало сказать, представляет ли немецкая военная машина силу, способную справиться с чехами, если тем взбредёт в голову ослушаться рекомендаций своих могущественных друзей — Англии и Франции — и оказать сопротивление Гитлеру. Знать это было необходимо, чтобы не очутиться а глупейшем положении, когда вдруг оказалось бы, что потерявшие терпение чехи нокаутировали фюрера, на которого была сделана главная ставка министров его величества. Такой оборот дела мог бы иметь для Англии ещё более далеко идущие последствия: неожиданное усиление континентальных позиций Франции. И, наконец, произошло бы то, о чём Бену доверительно рассказал Гаусс, — приход к власти в Германии генералов, которые с их фетишизацией планов и отработкой деталей ещё отодвинут военное столкновение с Советами.

А ведь к этому столкновению Германии с Советской Россией и сводился для Англии весь смысл сложной и опасной игры. Правда, некоторая поспешность в натравливании немцев на русских заключала в себе риск провала, но ведь рисковали-то немцы, а не англичане, — тут можно было и рисковать. Если немцев побьют, можно будет наскоро поставить их на ноги и снова пустить в дело.

Да, Бен сознавал значение своей поездки, но то, что ему пришлось нос к носу столкнуться со всеми этими железными принадлежностями войны, от соседства с которыми у него разболелась голова, вывело лорда из равновесия.

⇐ Предыдущая 22 23 24 25 262728 29 30 31 Следующая ⇒