Четырнадцать 23 страница

Хладнокровие и равнодушие только по молодости способны заменить простоту.

У Пушкина жена была не ангелом-хранителем, а даже совсем напротив – поэтому в него Сильвио выстрелил.

Граф – «несчастная жертва ужасного искусства» смерти откладывать свой выстрел. …И ужаснулся он не столько смерти, сколько размеру ненависти Сильвио, силе зла, долготе его памяти /и силе его стрельбы/.

«Умер с улыбкой на устах» – и с черешней в руках.

«А он говорил вам имя этого повесы? » – если да, то новая дуэль?!

Романтизм разрывает мне душу. Достоевский – наследник романтизма /как и Толстой – его романы весьма романтичны/, а Пушкин лишь настолько не романтик, насколько русские вообще не способны к искусству, как к удалению от натуры и естества /у них сразу случилось революционное сумасшествие, как только им это удаление в первый раз удалось в «Серебряном веке»; впрочем, так и в других странах, только революции разные бывают /вообще, для неверующего в искусстве есть выбор только между романтизмом и цинизмом /у Пушкина есть и цинизм///. Реализм – это жизнь среднего класса: жизнь бедняков и аристократов просто-напросто фантастична – поэтому и не было реализма.

«Метель» – так и в мышлении: вроде «рощица» знакомая, но нет, оказывается, уже ушел далеко в сторону. Причем теоретически можно надеяться на удачу при переигровке - 100 раз будешь повторять попытку и только насмерть измучаешься - а в жизни многое случается единожды и надо быть в нужном месте в нужный час.

Эта метель как кошмарный сон /той же Марьи: «будет метель и я не доеду»/. …Русская жизнь именно от разнообразных метелей не склеивается и разваливается – и остается искать смерти, попутно попадая в длинные и безликие списки героев.

На тему бытового анекдота: «как подменили после свадьбы»! «Поцелуйтесь» – «Это не он, а вепрь похотливый! »

Ночная свадьба – это вариант пира во время чумы. «Надо успеть, пока не рассвело» – рассвет как трагедия.

Выпил прапорщик с дружками, вот и поднялась в башке метель.

А мужики дороги знают: и кучер с метелью справился, и сын старика в снегу дорогу нашел.

«Я несчастнейшее создание – я женат! » – эта фраза хорошо читается и вне контекста! Или: «а мы уже были мужем и женой на каком-то пире во время чумы – и, хотя я ничего не помню спьяну, не смешно ли нам играть теперь в чинно-пристойное ухаживание! » /или: «а я-то думал /думала/, что имею дело с порядочным человеком, который позволит мне загладить грехи молодости»/.

«Я поступал неосторожно, предаваясь милой привычке иметь женщину ежедневно».

Поменялись ролями: в тот раз Марья была в смятении, а он был хладнокровно лих, а теперь наоборот. Тот на войне оценил женщин, а она здесь прошла свои войны.

С двух сторон пишется один и тот же рассказ и – встреча.

Скромность Бурмина не от робости, а от чрезмерной смелости! И смело было с ее стороны считать его робким!

«Гробовщик» – уже совсем явный анекдот, хотя и прикрытый упражнением в реализме. Где про нечистую силу, там Пушкину и анекдот интересен.

На тему: жизнь – это сон, а сон – это явь.

«Чем моё ремесло нечестнее прочих? » – тем и нечестнее, что при эдаком «бизнесе» за чужое здоровье трудно пить.

Противопоставил Готлиба-сапожника русскому гробовщику - у того серебряная свадьба, а этот, наверное, свою жену со света сжил - и в целом, добродушных немцев «мертвецам православным» с их объятиями, быстро перерастающими в драку.

Гробовщик, который засыпает только тогда, когда его в собственном бреду вечернем мертвецы задушат.

Его мысли о смерти ужасны и только изложение их в прозе сухо, а в стихах гладко - черный юмор.

В том и соль, что был не переход от света к мраку, а от мрака привычного и почитаемого за свет и успех, к мраку непривычному, сгустившемуся и оставившему свою обычную неподвижность.

Читаю про рокера Дж. Мориссона – есть общее с БГ, но какой сумбур в голове, как едет крыша. Ничтожные сверхчеловеки. Скороспелки, нахватавшиеся модных сведений и философий – летят, не различая смелости от наглости. Человек в мясорубке выжить не может. А им казалось, что это плата, которую надо платить за то, что бы их искра превратилась в пламя.

Рисуя, слушал Цоя: самурай получается очень натурально, а ведь заморыш пэтэушный.

Есть песня про «Сашу» – очень похожая на те, что у БГ про всяких Ивановых. А там, где «я – асфальт» очень похоже на БГ в «Минус 30»…

На магнитофон записывал рассказы Гальцева /он, может, и роман напишет? /если бензина выдадут не на сто верст, а больше! //.

Пушкина комментирую, потому что он сам себя не понимал, а Гальцева - нет, потому что он себя понимает и всё закладывает сознательно и, конечно, под прозрачными покровами, с расчетом на находку.

Всё время снится банальная дилемма: «в любви у нас одни вкусы, а в жизни совсем разные».

Когда человек самостоятелен, замок его двери отпирает только один единственный ключ. Сексуальная революция – это следствие не только расторможенности, но и обезличения человека.

…Из тех «15 баб», которые мне нравились в моей жизни, при более близком знакомстве осталась бы одна единственная? Или, как, например, в литературных вкусах, всё же был бы целый ряд?! /Причем, в литературе-то так и не находится того, кому я был бы готов отдать свою душу – готов только дружить, вступить в диалог. /

После ванны тело становится нежным и расслабленным и сон приятен - будто спишь с женщиной!

Но и в такую ночь снился страх: Вова в армии – и будила собака…

Но и умом становишься как женщина /как БГ в недавней передаче по «Эфиру»! /.

В рисовании натуру я не изменяю, а только стильно и тонко гармонизирую в тех местах, где не справляется рука или техника /но я им позволяю не справляться/. Авангардист же ломает и уродует, его стиль всегда механистичен и мертвящ – «мы покорим природу, мы наш, мы новый мир построим». …Я хочу добиться преображения воскресения, а не убийства.

Фотооткрытие: если кадр статический, то для него нужен динамизм контраста белого и черного, а динамические кадры даже лучше смотрятся в «серой» гамме.

Когда рисовал варианты «Подсолнечников», почувствовал, что Ван Гог всё же полутрадиционалист – он не знал авангарда, многое позволяющего упростить и разнообразить и избавляющего от необходимости налегать на те же цветовые контрасты.

Живопись – это дизайн, зауженный на душевной сфере; и наоборот, дизайн – это живопись, но в материальном и духовном мире.

…По ТВ сморчок начальник /китаец, кстати, а не западный/ посиживает в огромном кресле из шикарной кожи. Но ему неудобно – и он даже и не пытается устроиться поудобнее – и мне, полулежащему на кровати с двумя подушками, много удобнее! Надо чтобы интерьер реагировал, не походил на жесткую, пусть и очень дорогую, мумию. Классицизм – это церемонность, ритуальность, застылость позы, чекан царский. Для меня такое «качество» не внушительно, такой авангард не остроумен. Среди античного качества единственным признаком жизни может быть только варварство, слом. Да что там, само потребительство – это уже жажда слома!

Еще картинка по ТВ: в перерыве хоккея зрителей развлекают фигуристы: он в жилетке и галстуке, но с голыми руками – как бы в майке с галстуком. Тоже пример слома «цивилизации» /и сегодня же по радио «Свобода» слышал рассказ про «интерпретацию» Чехова – т. е. это, конечно, не боковое и малозаметное явление, а мощный поток/. Но тут всё именно шикарно: искусство как соединение помойки с дворцом!

Кстати, среди спортсменов не знаю ни одного значительного человека!

Я устал, а ведь для того, чтобы поступать не малодушно, это первое условие – просто быть свежим. Ах, усталость рук, «держащих себя в руках», ах, сумерки, где почти неотличимо белое и черное и почти совсем не виден ты сам! «Раб» и «усталый» – это синонимы.

…В сумерках дня и в сумерках своей усталости. Солнцу тоже не хватает любви, вот оно и спадает с неба. Нет, оно только меняет место, как я меняю род занятий!

Боб манипулирует с бородой: «такие манипуляции мне напоминают английский парк /и английские бороды/ - из кроны деревьев всякие фигуры вырезают». /И их королева – это не только супертрадиция, но и суперавангард. /Впрочем, и везде народ консервативен, а интеллигенция авангардна. //

Мама мне: «ты больной, больной – таешь» - испугать меня хочет и через испуг смирить. Я холодно: «чего выдумываешь? »

Если всю жизнь среди людей жить, то потихоньку и пустота станет полнотой – так снежок временами идет, и набираются сугробы…

Чужое своим, может, только с 7-го раза делается…

Прокомментирую всех, кроме себя?! …«И раскрылись книги». Долгий и безрадостный труд – проверял поэтов в сборнике «Молодая поэзия-89» /они чем-то похожи между собой/. Ну кто хороших найдет в этой воде – они утопленники в этом окияне. …Всяк ценит себя и потому неприступен, как Иерихон. Манерная фальшь «искусства» попала в такие великокультурные ценности, что разговоры об истине оказываются шизофренией. И этот строй объединен против всех, кто не в строю. «Элита» – это та же «передовая партия», КПСС. И тут, действительно, отменная «интеллигентность» и вежливость нужна для того, чтобы не попортить лакировку и не увидеть в щель царапины весь ужас…

Авангард создает чудовищно огромные пустотелые формы - цистерны!

В искусстве те же «выборы по партийным спискам». Публикуются как рядовые полка.

/Я стал мудрым, чтобы учить – т. е. заниматься безрадостным и глупым занятием порицания! /

Вовка то оба предмета дурдомных оденет – «перуанская» майка и шаровары больничные – то какой-нибудь один: «ты сегодня получеловек».

Женщина – это эгоизм отдающийся /у них все стихи о себе и о перспективах своей отдачи мужчине/, а мужчина – это самоотверженное собирание, взятие.

Пушкин: «поэзия должна быть глуповатой». - «Признаем, что мы не так-то и умны». Признал бы себя за полного глупца, перешел бы из искусства в религию.

Мертвыми глазами вожу по бесчисленным строчкам стихов бесчисленных поэтов – ищу того, кто воскресит. Умер от одних, воскрес от других. Устал от одних так, что готов благословить всякого, кто подаст мне кружку холодной воды.

…Драгомощенко – кажется, сходит с ума. Авангард – это принципиально иронический метод, к нему нельзя относиться настолько серьезно. Это и Жданова касается.

Мицкевич – типичный романтик, не человек, а метод.

Камоэнс – добротное подражание Петрарке /который тоже метод, но - метод человечности/.

Доброхотов о Данте – вот, оказывается, хорошо написано. А я те талмуды грыз. Дерьму – глянцевые талмуды, а настоящему – маленькие книжки в мягкой обложке /а ведь тоже кандидат наук из МГУ! /.

Вовка принес стихи местного поэта, ошивающегося в нашей библиотеке, Т. А. – забыв о простой человеческой речи, приходится налегать на все эти приблатненности и вульгаризмы – «браток», «жрать» и т. п. – чтобы восстановить равновесие. Нельзя налить новое вино в старые мехи стихотворной формы.

Купил «Мегаполис-Континент»: всё тот же ненавистный мне высокопарно бесстрастный треп. На Западе, впрочем, из этого дерьма как раз и состоит «общественно-политическая» жизнь и там она вроде бы не так часто кончается чем-то ужасным…

Им есть что терять, поэтому они шипят и язвят друг на друга, но остерегаются драк и погромов…

Вставая, спешу открыть занавески – чтоб лучше открылись мои глаза!

Вспомнил, как ездил покупать пластинки на Горки – другая эпоха…. Все мои поездки по магазинам – в одиночестве, в молчаливой толпе – таковы. /Сядь сегодня в автобус холодный и снова попадешь в эту другую эпоху! /

Комментарии к «Хозяйке» Достоевского

У романтиков всюду «очи», потому что они видят так много чудного, что это, конечно, не глаза.

Поселился бы Ордынов Федор Михайлович у немца и ничего бы не было, но он влез в русские сюжет и историю…

Писать роман, т. е. притчу – это, значит, начинать с загадки.

Они комментируют и находят твердый асфальт, а я комментирую и нахожу трясину.

Любил бродить по городу – чуял литературность жизни и интерес людей к литературе – ведь наступал «золотой век» русского Просвещения /века просветительского и элитарного искусства сменяют друг друга/. А я теперь на этих улицах совсем другое чую – скоро вовсе разучатся читать и писать. Хотя и тогда рабочие не читали /и даже такой «барин», как Макар Девушкин почти ничего не читал/. Пик был в конце 19 века - когда Толстой пытался писать для народа…

Просветительское искусство - это хождение князей в грязь, а элитное – это обращение грязи в князи…

В послесловии узнал, что в «Бедных людей» персонажи списаны с сестры, с мужа сестры и т. д. Всюду кипят и пишутся незримые романы. И достаточно знать своих ближних, семерых, чтобы знать всех.

«Реалистический роман» – это противоречивое сочетание слов: где роман, там и романтика. Просто есть фантастический романтизм /тот же Гофман/, а есть романтизм реалистический /часто это простая сентиментальность – что еще может выйти из заземления романтики?! /.

…Мурин потом стал купцом Рогожиным, Великим инквизитором… «Россия слаба, помешана, поэтому нуждается в опеке» – говорят консерваторы; а революционеры: «в революции».

Достоевский хочет быть добрее Христа, говорившего «пусть мертвые хоронят своих мертвецов». Он писал не на тему реальностей жизни, а на тему возможностей ее.

«Остроумная» мастерская гробовщика – это, скорее, о рассказе Пушкина! /мол, мы по соседству, только я этажом выше/.

С иронией: мол, попытался быть деловым и насильно заставлял себя думать только о насущном – не удалось, забрел-таки в фантастический роман.

Захватил Ордынова вихрь жизни, в котором он уже не мог рассуждать – и поэтому роман, а не философия. Достоевский рассуждал, когда уединялся и не натыкался в уединении на «мещанина» Мурина.

«Проект» Ивана Карамазова, беготня и беспокойство Дмитрия Карамазова…

Катерина как дева Мария. Христос в плену религии. В церкви увидал ее лик…. «12 братьев и красная девица» – 12 апостолов и Христос.

Из разных книг читают книгочеи и у каждого свой писаный устав, свои авторитеты.

Затвор, «осужден жить в длинном, нескончаемом сне» – это не только о Достоевском, но и обо мне.

Немощный старик ее б не удержал, если бы не смог лишить разума.

Выселили новатора к немцу, которые всегда «не прочь подзаняться науками». Причем, с угрозой /сбывшейся - каторга! /: «да смотри ж, не шатайся; не то худо будет».

О мафиозности отечественных «капиталов»!

Действие происходит в одной комнате, разделенной перегородкой – это модель души человеческой. Зло в хозяевах, а добро в жильцах. И оба друг от друга болеют – «разделившийся не устоит». Три месяца после выздоравливал, чухался от написания этой книги /я за день сбросил тяжесть! /. Вышел в поле как на тот свет! Но окраин много: в центре «проекты», но без знания окраин зла народной жизни они оказываются утопией.

Лукаво: «кончил глупостью, сделав из обыкновенного целое приключение». И Ярослав Ильич узрел обыкновенное: два мужика на одну женщину.

«Буду тебе сестрицей» – БГ: «здравствуй, сестра». И Мурину не жена, а как дочь, и Ордынову не любовница, а сестра. …Он пошел, потому что она взглядом позвала, и ушел, потому что она оттолкнула. Воле ее ни Мурин, ни Ордынов перечить не могут.

На тему: «и буду век ему верна». В «Онегине» та же история?!

«Берет /Мурин/ книгу, самую большую…» – Библия как недобрая книга.

«Ты ничего не знаешь о том, чего я не понимаю».

Ордыновский план попадания в жильцы – как у Раскольникова /ему тоже была задача попасть в чужую квартиру /открыть дверь, чтоб увидеть за ней чужих людей и написать роман – задача трудная, все недоверчивы и не хотят отворять! – и хотя удается в первой своей части, но на горе//.

Мурин тоже способен быть нежным и проч.

У Достоевского, как у Катерины отца убили. …«Первородный грех»: согрешишь, кого-то полюбив, кого-то невзлюбив и толкнет тебя нечистый в котел кипящий.

Изгнание из рая: согрешила женщина и любящий ее мужчина тоже лишился рая любви…

Ордынов: «что мне до того, о чем плачет твоё сердце? Скажи, что ты хочешь – я сделаю». Подумал, что надо зарезать Мурина, а надо быть им зарезанным.

Раньше романтика требовала бури на реке, а теперь та же сцена происходит в комнате и буднях.

«Красота спасет мир» – но кто спасет саму красоту, Катерину? «Спасение красоты спасет мир».

На улице мысли потекли живее, но в гуще жизни, у Мурина уже не живость, а горение – от живости система бы только выиграла, а так огонь сжег ее. …Вышел Ордынов из комнаты, где «система» на улицу, где свобода и оживился, да опять попал в комнату, где фантастический роман...

«Образы вырастали в гигантов, чтобы смеяться над ним, их творцом» – о себе. От «Хозяйки», конечно, «что-то похожее на мистицизм, на предопределение и таинственность начинает проникать в душу». Сам я, конечно, ближе к Толстому – люблю ясность и тихость - но в Достоевском мой рост. Усиливаться в «толстовстве» через Достоевского! Углублять его, ведь Толстой плосок. /Но в другом настроении легко может оказаться, что мне «конечно, ближе Достоевский»! /

Просматриваю «Римскую сатиру» Горация. Чтобы не пропасть, лучше держаться посередине, но чтобы сотворить, надо использовать силу краев, полюсов. А по сути, люди и не знают другой мудрости, «золотая середина» у них ходит как золотая монета.

Но как много у него мотивов, напоминающих о Евангелии! – вот рассказ о скупом богаче и расточителе; «прощайте друзьям»; «кто дал тебе право судить нас»; «этот малый не скряга, но он наглец и честолюбец» /вспомнил «кто нарушил закон в одном, тот виновен во всем»/; тут же басня про теленка и жабу /«не достоин развязать ремень на обуви его»/.

А в ветхозаветные времена устанавливали правила, не пытаясь познать истину.

А чтобы увидеть всю пропасть между Антикой и иудейством или христианством достаточно прочитать 2-ую сатиру 1 книги – о пользе блуда не с дорогими девками – дорого – и не с замужними матронами – трудно и нечестно – а чтоб было и недорого, и красиво /золотая середина! /.

Оттого, собственно, во все времена и налегают на форму, что содержание несложно и много сил не отнимает.

Когда низкому дано место, то высокое может быть либо неощутимой приятностью, либо табуированной традиционностью - со всеми высокопарными разговорами про родину, народ, искусство и политику…

Интеллигент благополучных времен /а Сенека, видимо, интеллигент ужасных времен/.

Сатира 6, книга 2: «Вот в чем желания были мои: …поле, садик, … источник, лес»! /Но это исполнилось только с помощью Мецената! /

Персий – тоже изрядно /от гневливости путаность! / и тоже кругом переклички с Евангелием /Христос разрешал те вопросы, которые антики ставили /думая, что их сразу и разрешают/ - читал Горация?! Всё это в воздухе, в общественной атмосфере было/. Перемежают поучения баснями, как Христос перемежал их притчами.

«Вчера жил и веселился, а сегодня мертв» – 3 сатира.

«Апофеоз Божественного Клавдия» – зловещее сочинение: жестокие насмешки над убитым, ругательства, грязные намеки и кругом убийства. Злые фурии, издевающиеся над бедным помешанным на троне.

... Обожествленному трудно править жизнью – ведь он неповоротлив – поэтому замораживали жизнь. …Для себя ты избранный, раз смог совершить чудо превращения из грязи в князи и завладел короной, а для других – только выскочка и узурпатор.

Рим – вопросы практической этики, а Греция – мифы и философия. У иудеев есть параллель: Христос и пророки.

Также и с законами: у греков, наверное, был свой Моисей! …Законы играли главную роль вначале, когда всё складывалось и в конце, когда всё – и у иудеев, и у антиков – разлагалось – пытались скрепить и поправить снаружи.

У евреев 3 плена: египетский – добровольный – вавилонский – насильственный – и западный – опять добровольный.

Позитивистский импульс Ездры – не связан ли он с позитивистским импульсом развивавшегося тогда античного мира?

…Транскрипции, пародии на классические образцы были так же распространены, как и сейчас.

«Сатирикон» Петрония – типичная американская порнография.

Ювеналий – общественный деятель. Бичевание сумасшедших нравов как сумасшествие. Видимо, никто не слушал, ори не ори. Во всяком случае, безопасно было орать.

Луцилий – то же, но не обобщения, а частности /обобщения свойственны завершающемуся миру, а частности – формирующемуся/.

В Варронову болтовню /сохранившуюся в отрывках/ поленился вникать.

Просмотрел «Театральное призвание Вильгельма Мейстера». С братьями Маннами сходство таково, что опять-таки можно говорить о переселении душ! Высоты тут особой нет, смесь добротности-позитивизма с мефистофельскими и вакхическими элементами, нежная лужайка за железной оградой, комплекс Пушкина, раннего Толстого, Горького /и Горация! /. Состав этот во мне и мне ясен, так что тут мало для меня, немца, нового /про естество и правильный образ жизни и я говорю, рассуждать абстрактно и я рассуждаю... /. Человек милый и умный мне праздно любопытен, отчасти симпатичен – большее упразднило и поглотило меньшее.

Искусство как продолжение детских игр для умненьких. /Если бы в детстве у меня был театр, то и я бы не помышлял о большем?! /

«Описания ухаживаний за девушками всегда без сочувствия в романах читал – казалось это и пошлым, и унизительным /«прилепился к жене своей» – разве не унизительно? /. Мне нравятся львы: к ним самим львицы ластятся и он выбирает ту, которая приносит лучшую добычу – сам не охотится /а сутенеры тебе не нравятся?! /.

Фильмы про любовь смотрел, открыв рот и пустив слюну, но мир почернел и провалился в бездну – тут не до мелодрам. Я родом из сентиментальной бездны…

Снова: уничтожение Новгорода Иваном Грозным – это, может быть, решающее по своей пагубности событие русской истории. Собственно, это было логичным следствием, «венцом» «собирания земель» /до сих пор они все, будучи «собраны» в Москву, голые стоят/. Единоначалие хорошо только в армии – у русских же вся жизнь в строю. Унитарное государство – это и недоверие к жизни, и убожество мысли…

После этого Петр Первый героическими усилиями пробил дыру в гнилом болоте, но это уже были только «гос. интересы» - заимствовали дух не свободы, а империи и реакции; и всякие внешние формы /«бороды сбрить! » – дикость таких приказов для западного человека несусветна и сказочна/ и следствия /в науке и технике/. Вообще, случился парадокс /потом не раз повторявшийся/: под предлогом великой задачи – «догнать и перегнать! » - самодержавие увеличивалось и государство превращалось в жестокую машину…

«Наука для науки» – это такой же вредный бред, как и «искусство для искусства». Это магия. /Высокое суждение: «искусство для поиска истины»; среднее: «искусство для отражения жизни и реакции на нее»; низкое: «искусство для развлечения и назидания». /

«Поэзия и проза Древнего Востока» 1973г.:

У мыслителей Древнего Египта поразительное сходство с Библией, только о Боге понятия смутные, задавленные магией «пантеона богов» /а значит, и мудрого мало/. Т. е. разница такая же, как между «золотым» веком и «серебряным»?! Но как живые! И как же вредны все эти архаические переводы! Язычество и «серебряный век» – это вообще почти одно и то же: «серебряный век» - это замыкание круга, начинающегося с язычества. Их синтез невероятно плодотворен, только все плоды ядовитые – примером Америка и Япония. Аналогом должен быть синтез естества с «золотым веком». По ТВ сейчас сплошь – «серебряный век» и язычество…

Забота о мертвых: с одной стороны, это вера в то, что они и там живут, а с другой - что и там им нужно земное.

Литература Шумера странным образом напоминает древнекорейскую: ритм, восклицания…

Нужно папу побудить писать мемуары. И пусть разберет всё, что осталось от деда и бабушки.

Кстати, женщинам не свойственно писание мемуаров?!

…Всё интересное происходит в детстве и молодости, а затем можно ставить одно слово: «колея».

Как раз баба Варя писала мемуары, а дедушка – нет. /И оба они интересуются моим будущим: папа - как я в старости буду жить в одиночку, а мама – какую пенсию я буду получать! /

Комментарий к стихам Александра Башлачева /есть только два/

Зимняя сказка

Однозвучно тоталитарный Кремль, его тысячелетняя мель; однозвучный колокольчик той тройки, что мчит по этапу. Звенит ему Кремль об укороте сивки-бурки, о снегах и протоколе, об однообразном впадении всех рек жизни русской в Колыму. «Оттепель» – это когда тронулся лед, зазвенели ручьи и запела река, но суть, русло и все ходы-стереотипы жизни остались прежними. А по соседству с приятным колокольчиком – кремлевской вывеской – Лехи-палачи делают из Левши блоху. Делают из человека лошадь.

Про февраль и про чернила: «достать чернил и плакать! » …Февраль протокола всегда под рукой. «Всё подпишу» – это и готовность к беспределу, и память о тех, кому в 30-е с бессонницы приходилось всё подписывать, и предательство за возможность писать и печататься.

«Хорошо хоть зима - трудно зимой ямы недругу рыть» /БГ: «мирила нас зима»/.

В семьях своих злость изливают так, словно жрут собственные хвосты. Ни церкви у них, ни клуба – ни святого /звезд-картин, к примеру! – даром не надо/, ни веселого – один баян, постный шиш, в дополнение к водке и кобелиности, к милицейской вдове /тут и менты мрут! /. Только эта тропинка и протоптана, только это крыльцо и утоптано – в остальных местах делателей нет и снега по горло. Замерли в плаче-крике полусонные, полумертвые. Вот такой «славный мороз» /«мороз и солнце, день чудесный, сельчанин, торжествуя…»/, в который волки, как научил их лис Ленин-Сталин, в реке жизни хвостом пропаганды ловят свой коммунизм.

БГ тоже о зиме, весне, снегах, благодати сна и ветре. /И типично это подозрение, что «Боб» может и наврать, загнуть! /

В Кремле колокольчик «Маяка», а в Сибири высокие куранты кедров.

Не поверил и сну: «по-прежнему всё будет сводиться к Колыме-каторге»; чтобы изменить жизнь, мало сексуальной революции прыщавых студентов. Мещане принципиально не смотрят дальше носа – потому что там ружья, а зачем же себя нервировать. Дальше носа начинается путь на Голгофу, если ты без ружья, что как паспорт /в деревне/ и без паспорта, что как ружье /в городе/.

Баян – фольклор головорезов, кобелей и пьяниц.

Перед окном то ли песня, то ли плач, то ли крик и за окном то ли спят, то ли нет.

…Эскадра ВПК задавила жизнь. Боевая ничья холодной войны…