Четырнадцать 22 страница

Снова: Пушкин или Чехов или кто-то другой сильны потому, что сильны соблазны, которыми они соблазнились. И сами они тяготились своим монотонным рабством. Им легче было обмануть других, чем самих себя. И дружное «ура» окружающего пустотелого общества не могло не казаться им подозрительным. И не могло их не пугать столь широкое «влияние на умы»…

Мама гордится своими успехами на базаре: «мне дешевле отдают. Говорят: «бери, вижу же, что ты женщина хорошая»» – «Они в тебе чуют крестьянский дух, т. е. свою, а с другой стороны ты умеешь улыбаться так же приятно, как интеллигенты. Вот и прельщаешь их. Сами-то они кособокие, жесткие люди и улыбаться не умеют». /Но во многих случаях все прозаичнее: ведь это золотое правило торговли: проси больше, чтоб получить то, что хотел. Запеченные морды не только улыбаться, но и воспринимать улыбки не умеют. /

В жизни всё слито и в слитности скрыто – люди-эгоисты хотят увидеть, ухватить: останавливают жизнь, вырезают из неё куски, «сферы» /называя их то «искусством», то «религией», то «наукой» – но это уже труп /или ещё кровоточащее мясо//. Такие «знания» воистину печальны. И нельзя один кусок заменить другим куском или просто отказаться от каких-то кусков, оставив пустоту, или скроить из кусков целое. …Жизнь распяли, разодрали как Христа. И кому-то – жестокосердие и слепота, а кому-то муки лицезрения. Поэтому я не за институты, а за фразу – то малое, в чем можно соединить всё. …Вещизм – богатство раздробленностью. Когда что-то творится обособленно, тогда получающаяся вещь, в своем эгоизме, не вписывается в жизненное пространство человека – получается вавилонское столпотворение и смешение вещей, утомительное стадо.

Приснилась широкая и стремительная река, полная свежести, чистоты и радостного блеска: «ведь это река моего сознания; надо вставать, не тратить ее энергию на бред дремоты».

…Ходить в библиотеки, шахматный клуб или немецкое общество – это путь к людям или к углублению в эти второстепенные занятия?!

…Не горю желанием снова в дворники залезть: почувствовал себя белой костью и дерзкой птицей?! Деньги ничтожные, а труд черный, да еще всякие претензии от сволочей.

…Наверное, и в прошлые времена, и в других странах можно найти настоящих людей не только среди известных деятелей искусства, а и среди едва заметных – что же, всё читать?! А зачем мне всех знать – в реальной жизни случай может свести только со здешними.

…В тепле растекаюсь и душно, а на холоде перевозбуждение и так сжимаюсь от холода, что руки не вытаскиваются из рукавов - писать невозможно.

Истина – это оптимальность.

«Жизнь длинна и путана как кишки для того, чтобы, живя на ограниченном пространстве, мы смогли пройти большой путь и успели переварить съеденные впечатления».

Телевизор – это скала, из которой потекла вода. И горькая, и сладкая вода из одного источника. Камень безразличен, а люди раздвоены. И Христос, и дьявол говорят: «не должно так, братья, быть».

«Напечатано? – так ведь чего только не напечатано. Я вовсе не мечтаю стать частицей этой флоры и фауны, одним из экзотических растений или особей». /Печатают, потому что хотя бы что-то думающие люди уже занесены в Красную Книгу! /

Смиряясь, я успокаиваюсь – и могу делать, «творить». Вот и получается, что «смиренному дается благодать». Всякое творчество слишком нервно для того, чтобы не нужно было его, как и гордыню, умерить смирением.

…Охота за мыслью потеряла смысл, ведь там, где у них 5 рыбок и 2 хлебца, у меня можно целый полк – «церковь» – накормить /всему миру книг не вместить! /

Полистал книжку Дюма о д, Артаньяне – «Четыре омоновца» /или спецназовца/!

…Прогрессу суждено выродиться в «прогрессы» моды. Плавный и незаметный переход в небытие. …Фирмы озабочены введением новых мод с тем, чтобы «лучшее» побыстрее обесценивало то, что было куплено у них вчера /и что еще вполне работоспособно/! «Эстетические» признаки становятся главными. «Мир погубит красота»! /красота – это поза/.

…Пора, пора, как Ною и Христу, строить свой ковчег и свою церковь! Пора отбирать «всякой твари по паре». И не оглядываться.

Листал альманахи «Поэзия» 1986 года /сколько приходится времени терять! – тем жизнь свою укорачивая, обедняя, ослабляя, размывая/. Поэзия – это как бы начатки от плодов основного урожая. Их евреи Богу отдавали.

…Один из ветеранов пишет стихи о том, как он мечтал летать /радистом на самолете/ - и он честен, но слова совсем скупы, скудны и лапидарны. Лучше всего пишут книги не те, кто сильно живет, а те, кто сильно мечтает. Но, конечно, их книги иллюзорны и призрачны – но как преодолеть парадокс жизни и заиметь сразу две силы?!

Перегруженный бездарно мечтает: «поскучать бы»!

«Тяжело в ученье, легко в бою» – вечно в учении тяжелей, чем даже в бою /ведь в бою соревнование и самостоятельность т. е. вся острота жизни/. Представьте, каково мне!

Жвачка Запада и четки Востока! А у русских семечки. Другие считают низким мусорным занятием?! /И Восток и Запад помешаны на чистоте. / …У Запада монотонного забвения просит голова, у Востока – руки, а в России синтез: участвуют и руки, и голова! …На Западе беспокойные головы, на Востоке беспокойные руки.

Если найти гармонию, найти разум жизни /«дерево жизни» в раю/, то старение станет минимальным и человек сможет жить так же долго, как и те первые патриархи. /Вот сейчас выпил не бокал чая с двумя булками, повидлом и сыром, как делал обычно, а только полчашки с кусочком сыра и граммом повидла и почувствовал, что это ближе к гармонии!

Выбор русских: Елкин, Жириновский, Мавроди! /Видел последнего недавно по ТВ: такая же нечисть безумная, губошлеп треклятый/. …«Выбор России»…

Ушел в чтение своих «гениев» и в запись их и в слушание записей – ведь это может заменить всю «личную жизнь». А я не против с ними пожить, за них пережить, отдать свою жизнь и взять ту, что у них. Успею прожить и свою, богатый опытом чужих, отнюдь не тривиальных.

Чтение вслух и актерство – это такая увлекательная пьянка: когда читаешь про себя, то часто только скользишь взглядом /лишь сильнейшие возбудители захватывают/ - а так как бы перерождаешься и не тобой владеют, а ты владеешь.

Идея: надо записать мои голосовые подражания музыкальным фигурам из сочинений всех этих композиторов-классиков. Конечно, ирония, но и, что называется, голая правда! Это много дает для понимания музыки.

Вот были феодалы /тоталитаризм/ и, одновременно - вольные города /демократия, даже коммунизм, раз «коммуны»/…

…Возрождение как Греция /кончилось Наполеоном, как Греция кончилась Александром Македонским/, а Данте как Гомер. А Петрарка как первый «возрожденец». Петрарка - Адам, а Данте – Бог, творящий мир ада и рая! Всё «высокое» Возрождение напоминает человека, находящегося в раю; и уже готового грешить. Сначала они вовсе бросили его, сменив прекрасное природное богатство на нищету париковых «Просвещений». /Но надо бы почитать этого их Вергилия. /

Данте же – это поступки, а не характеры. …Бог, проклятый и изгнанный людьми – в этом уже вся дальнейшая история… /Бога изгнали и тогда Он спрятался в самом человеке и вошел в мир с ним, с Петраркой! /

Может, я и мог бы вернуться назад и писать как они, хорошие поэты и прозаики – но когда есть иная перспектива и когда и без меня таких авторов много, в этом уже нет никакого смысла.

Когда нет знаний и ты не в общей толпе, тогда жизнь фантастична и просится в роман; а когда нет жизни, тогда знание слишком философично. Они видят «людей как деревья» – это повод к поэзии и прозе. Труден подвиг их понимания, он не многим меньше подвига слепого, идущего по улице.

Дело требует добрых усилий, а в противном случае не удается – и потому, делая, теперь я добрею. Когда мне плохо, дело /и уход в уединение/ помогает мне выправиться, а когда мне темно, запас дел позволяет двигаться хотя бы по инерции.

Когда что-то случается, надо записывать на магнитофон разговоры – тем более, что тогда люди невнимательны к мелочам и можно пользоваться им свободно. Вот, например, будем с ними слайды смотреть – сколько будет эмоций!

А в фото завел себе блокнотик, куда заношу те интересные виды, позы и выражения лиц, которые показались интересными в будничном наблюдении за собой и другими.

Ван Гог: «человечество – это хлеб, который будет сжат» - и вот пришли «серп и молот»!

«Сходство характеров»? – все характеры совместимы, если есть сила телесная и духовная. При гармонии не нужны будут презервативы – половых актов будет немного /основную долю любовной энергии заберет душа/.

Человеку дано два источника божественной энергии, две «эрогенные зоны»: голова /дух/ и пол /материя/ /два шара! /. И дан один образ, душа, зона суперреальности и нереальности, где происходит соединение и реализация этих сил. Можно иметь большие духовные силы, но, будучи слабым физически, иметь малую душу. С одной силой жить так же трудно, как одноруким или одноногим. И в духе тоже есть свой избыточный и греховный «половой акт»?! Подумал что-то и избавился от источника духовного томления /я даже помню соответствующие записи у себя/.

…Когда будут женщина и вино, тогда и будет иное творчество – надо откидывать ноги для того, чтобы видеть видения. Тогда буду и петь. Молчание при действии неестественно – от него и идет угрюмое мещанство.

«Любовь поет»! /Понял «Песнь песней»/.

Поэтому и пришел Христос к грешникам, что зло – это сила, которой есть аналог в добре.

…За телом поухаживать /массаж, обтирание, диета... / также полезно и нужно, как и за любимой женщиной /«делай другому то, что ты делаешь себе»! / Т. е. в этих малых кругах - «мужчина-женщина» и «мужчина-творчество» - нам рай доступен уже на земле, но нельзя уходить из большого и полного круга жизни, где мы не боги, а букашки.

25окт 94г.

Комментарий к Галичу

/" Возвращение" - Ленинград изд. " Музыка" /

…Его " благоговение" перед ничтожными Мандельштамами, Ахматовыми и Пастернаками с очень странными оговорками: это ведь Мандельштаму сказано " глотая своего якобинства опивки", и это о Ахматовой и Н. Я. Мандельштам " а две королевы бездарно курили» и т. д. Кажется, он поклонялся пострадавшим от режима как таковым, он понял весь размер наличного зла /БГ понял нечто о будущем рае, о прошлом, но он не видит современного мира, размера зла в мире/ Хотя какой зловещей оказалась инерция этих прошлых праведных обличений теперь, в наше время /сейчас, когда я слушаю радио/. И знакомо мне это сочетание аристократизма со сварливостью и с грубой площадной бранью. Он ведь сам родом из среды всех этих " сук" - иначе бы он их не знал так хорошо. Т. е. основные коллизии: добрый против " сук" и аристократ против советского быта.

И всё же, всё, что имеет сугубо общественное звучание - не Бог весть что, " борьба классов", ограниченность своего класса - личность в строю, в форменном мундире. …Романтизм, сентиментальность всегда хорошо сочетающиеся со злобой, сомнительные сентенции /типа: " не верьте тому, кто скажет " я знаю как надо" - априорно нельзя ни верить, ни не верить/. Эффект " потерянного поколения": после войн и революций главенствует боль и опустошение. Т. е. в реальности умирали одни, а осмыслили и переживали в творчестве это другие, после, ведь когда в жизни запредел, то уже как бы ничего не чувствуешь, немеешь, теряешь сознание - зато потом, в памяти все эти раны болят со страшной силой. Т. е. они революционеры поневоле: зло одной революции зовет к другой, к мщению. /Высоцкий бы грыз бонз как волк, а Галич, этот старый бомж, херачил бы рядом какой-нибудь клюкой или подвернувшейся урной. /

Убил ток стереосистемы - очень похоже на гэбистов, но всё равно символично, раз сам он ее покупал: ушел из благополучной жизни драматурга, чтобы бороться, а тут как бы возврат в благополучную жизнь. Ревнивый Бог послал молнию. /Вообще, самой страшной книгой была бы та, где были бы собраны одни только смерти - например, тех же знаменитых людей. Максимально подробно и документально. Книга - как страшное кладбище или даже лобное место. Ведь в Евангелии смерть Христа - это существеннейшее из описаний. Раз смерть реальность - значит ее и надо делать реальной, а не замалчивать, будто это призрак или недоразумение. /

Кто борется и страдает, для того неизбежен уход из гладких форм: и Достоевский был косноязычен, и Толстой, уйдя, стал дребезжать одной струной.

" И врет мордастый Будда, что горе не беда" /что называется, " по мордасам»/

" Есть, стоит картина на подрамнике!

Есть, отстукано четыре копии!

Есть магнитофон системы " Яуза"

и этого достаточно! " - как будто про меня!

Галич эмигрантам: " улетайте к неверной правде от взаправдашних мерзлых зон".

У Галича " дудочка тростниковая", а у Ван Гога перо тростниковое…

Много читал последние дни /Поплавский, Петрарка, Данте, Пушкин, Достоевский/ и главным ощущением было то, что все они конструируют тайну, скрываются за избранной формой, за персонажами, этими подставными фигурами. ... Разве только Толстой её не конструирует - и он оказывается таинственным, поскольку широко внедряется в мир, который есть одна большая тайна. Его подход мне ближе, чем демиургия остальных /хотя и подумываешь для забавы соорудить нечто гигантское, с использованием всех тех чужих персонажей и ситуаций, которые близки или к которым есть какое-то личное отношение /например, к Макару Девушкину довольно презрительное: скулеж один насчет костюмов и проч. / - но для этого надо очень хорошо знать всю литературу. Да, многое надо просто выучить «наизусть», прокручивая прочитанное в темноте, в памяти, а не на магнитофоне. …Я ищу повод задержаться, пожить в пространстве этой их книжной жизни. А то я для себя очень большой, а они очень маленькие и оттого выходит только объективность, одиночество и застылость – пусть сравняются со мной; точнее, через меня друг с другом. Да, и просто жалко времени на «простое» чтение – из всего должно выйти интересное, прибыльное дело! /

Пониманий так мало, что каждый своими дорожит, но когда их мало, тогда-то и легко им быть ложными /они уточняются, исправляется и развиваются в общении, соотносясь друг с другом/ /Опять вспоминается притча про закопавшего свой малый, единственный талант – очень ценил его. /

Прошловековые странники запели. У русских Возрождение было в начале 19 века, а трубадуры вот в 20-ом… Ведь русское общество чуть ли не всю эту тысячу лет спало, занималось утилитарным и слыхом не слыхивало ни про какие искусства – тогда как та же Италия никогда о них не забывала, да и мудрено забыть, когда они перед глазами. …В столь тяжелом климате без всякого утешения и развлечения жили рабами и кровососами – одно только пьянство позволяло забыться. /Русские революции –как попытки догнать тех, кто начал двигаться чуть ли не на 1000 лет раньше! / …У них Возрождение сосредоточилось на теле, а у нас на моральном и духовном; а своей бородой похож Леонардо на Толстого!

…Поплавский очень схож с Рембо /это даже похоже на «переселение душ»! /.

…БГ из ядреных мужиков. В Кронштадте такие на флоте служили.

По ТВ видел речи сначала Евтушенко, а затем Солженицина – какой пафос. Но если вглядеться, они вполне осторожны и отыгрываются на чем-нибудь прикладном. Это роль и стиль. Никудышные литераторы не могут быть великими общественными деятелями. Поэтому я отчасти понимаю, почему Солженицину мало аплодировали – время бурных речей прошло, сейчас грозная тишина, которую разрешают только поступки. Какой идеализм и вселенские планы после стольких пшиков и после стольких реальных стрельб и переворотов. Еще один пришел журить депутатов, вечных козлов отпущения. Чистая дедовщина – и всякий козел норовит бедного первогодка прищучить. Научились красоваться на манер статуи Свободы в Америке или на манер статуи Ленина Зовущего и Указующего у нас. Впрочем, даже и вид чего-то стоит в обществе, где уже ничего нет; даже и пустотелый медный таз на что-то нужен. Всё-таки они прошли школу оттепели и оппозиции власти, школу Запада. Как в гуманитариях, есть в них и что-то симпатичное. Т. е. в нормальной стране они могли бы быть нормальными людьми, но о сверхзадачах, которые ставит ненормальная и бредовая страна, конечно, говорить не приходится. И оба они в прошлом, люди прошлого /всегдашняя странность: человек становится влиятельным, когда уже вся его жизнь в прошлом/.

И сказал же Солженицын: «Куда ни обратишься, везде – секретари, секретари, секретари…» /безнадежным голосом и рукой изображая этот тройной забор/. И сказал же Евтушенко: «Революцию задумывают идеалисты, осуществляют фанатики, а плодами пользуются негодяи».

Писатели – это прекраснейший объект для исследования психологии человека. Каждая фраза что-то говорит о человеке, ее написавшем или сказавшем.

…На весь день меня не хватает и время, когда нет сил есть ежедневно – вот и буду полеживать, предаваясь воображениям. Это лучше, чем «заниматься», себя пересиливая – толку нет, одно умерщвление. «Что не по силам, то не от Господа».

Читал «Бедных людей» Достоевского: отсутствие социализма пробуждало жалость в лучших людях! Тут герой еще ни «раскольниковскими», ни православными, ни «идиотскими» идеями не вооружен /впрочем, какой жалкое, донкихотское вооружение-то! /.

Он не ощущал себя «интеллектуалом», солидным продолжателем солидных литературных традиций – это именно Макар Девушкин начал писать /потеряв любовь свою странную /мелодраматично потеряв – переход от бедности к богатству всегда ненатурален /и потому Достоевский никогда не мог его совершить, употребляя деньги на что угодно иное///. Мещанин, потерявший свою бронебойную узость /а с ней ему и потеря носа была нипочем/ и пустившийся на поиски истины /конечно, он долго не употреблял этого слова и не вполне отдавал себе отчет, что речь идет о ней/. Ведь и книг еще было немного прочитано. И совсем не только ирония в отзыве о Ратазяеве – Достоевский на всю жизнь сохранил пристрастие к бурным сюжетам и мелодраме. /И ведь естественно видеть людей в плохом свете и подозревать их, когда собственное положение плохо, и наоборот - и попробуй, разбери, где твоё положение, а где их подлинная сущность. /

Все у него застенчивые и гордые /и нет другого пути из бедности, кроме умственной карьеры/. И как тут не быть болезненности и фантастичности – это же почти ангелы подземелья /кстати, и Мышкин бумаги переписывал – «как много скрыто за классическим, «английским» чиновным почерком! »/.

Достоевский был неделовой /но практичен как мещанин/. Вера без дел не мертва, а призрачна, а вот дела без веры мертвы /немного напутал апостол?! /.

…А Толстой описывал спелый высший свет. И в мистических исканиях и под поезд бросаниях любимых героев уже видна его будущая судьба - готовность свергнуть античную статую «Элен Безуховой». Сейчас «Элен Безухова» в каждом клипе задницей вращает.

В конце концов, животрепещущие сюжеты действительно трепещут – в тех же моих романных притязаниях от них отталкиваться легче, чем от вторичных, завершенных и лабиринтных творений интеллектуалов…

Горшков – это тот же Девушкин, только совсем тихий, за дверью – и никому не узнать о его литературных потугах, о том, как он судится с жизнью.

…«Не уезжай, Варенька – сюжет иссякнет, о чем же я писать буду?! » Как БГ, женщина побуждает и жить, и чувствовать, и подвиги на бумаге совершать.

Не смог досмотреть фильм Феллини…

Дурной сон: будто я пишу «художество», одновременно пытаясь что-то выразить, а потом понимаю, что это фигурная замысловатая решетка на ограде и ты растекаешься по бесчисленным концам и тупикам ее завитушек.

…БГ, конечно, не во славу рока пел, но в итоге рок, воспользовавшись очевидностью, со спокойно мертвой совестью припишет его личную славу себе.

Призрачное житиё в словах легко может превратиться в страшный сон. У меня ощущение ненужной и бессмысленной загадочности всех этих романов и рассказов.

«Бедные люди» – ведь Достоевский открещивается от Гоголя: «не сатира, а жалость» /и, кстати, тонкий и здоровый юмор! /. А Варвара увидела Макара глазами Гоголя? И выйдя за богатого и немилого, она по стопам Гоголя пошла – тот тоже сначала был приживальщиком, а затем уехал от людей /бедные люди: Достоевский и Гоголь! /.

Пострадал мечтатель от того, кто и зайцев травит, и девушек насилует законно. И так ли будет несчастна Варвара в браке: она с Девушкиным была наполовину Девушкиной, а с Быковым сразу стала наполовину Быковой.

В детстве человек сидит у хрустального озера, но, пройдя школу, хотя и самую щадящую и косвенную, «Анны Федоровны», травит зайцев в окрестном лесу, «зайчишек-детишек».

Типичная история: объект романтической любви как-то вдруг обнаруживает лик Мегеры. Впрочем, всё остается бессмысленным: и Ратазяев бессмыслен, и «его превосходительство», и даже Быков /а стеснительность есть попытка закрыться с тем, чтобы стать как они/.

А Макар по-своему человек ершистый и бедовый /как он сослуживца-то за рукав дергал: что, мол, молчишь, как истукан! /. Т. е. они, собственно, были бы хорошая пара: девица грамотная и трезвая, а герой наш как на волнах /но деньги оказываются сильнее разума и естества/.

У Достоевского, собственно, до самого конца сохранилась потребность писать о любви; что и удерживало, видимо, его в романных рамках – Толстой эту потребность к концу потерял, написав романы о несчастной любви и о любви-благотворительности. У Достоевского любовь тоже всюду несчастна и благотворительна /у него всюду о жалости/, но отшельничество людям среднего класса недоступно – поэтому ему приходилось искать иррациональные выходы…

Толстой добивался гладкости текста /от русских способностей к рукомеслам/, а Достоевский так бурлит, что это тоже уже естество, а не корявость – как не корявы волны на море.

Достоевский сделал фурор «Бедными людьми» именно потому, что чуть ли не впервые «бедные люди» зажили в литературе и как персонажи, и как авторы! Понятно, что это способно поразить не меньше, чем стиль толстовского «реализма».

Мне до смерти надоели не только папины лекции и мамины позиции, но и мои мнения-возражения – всё было уже не менее 1000 раз.

Вовкины «творческие» потуги – это нежелание мне помогать и это неверие в мои мнения и советы, и не видение самого себя…

Ленин для того ликвидировал неграмотность, чтобы люди могли читать газеты с пропагандой. Нашли ворота для накачки в душу всякой гадости.

Чем отличается от феодала собственник, который сам не работает, а только управляет своим хозяйством со всеми его батраками, наемными рабочими и управляющими директорами? У него даже замок есть!

Глупость – грех, а радикализм глупого – это всегда преступление. И в обществе глупцы должны быть названы глупцами, а преступники исключены из числа пользующихся свободами демократии.

Я верю в рай, потому что есть очевидный ужас гниения мертвого тела: жизнь гармонична, а гниение можно уравновесить только раем.

Наблюдаю теннис: «та же самая карточная игра – при такой монотонности зрелища только это заставляет высиживать часами благородную публику. Мяч мелькает как карты. Беспрерывный счет как в картах и весь интерес: как лягут карты в этот раз.

Выгони страсть игрока-картежника в дверь и возрадуйся, и успокойся, а она уже давным-давно в окно влезла /отчего и удалось успокоиться! /. Скучна жизнь, несмотря на все усилия и достижения, вот и играют баре на досуге – а ведь такой я всё еще дурак, и как же избавлюсь от немощи, если буду среди потребителей хлеба и зрелищ…

По ТВ увидел БГ-ремесленника. В щадящем режиме выпевал заученное.

«Выстрел» – смерть ждет, когда ты начнешь бояться ее, и дорожить жизнью, чтобы мучить тебя, угрожая выстрелом.

У черешни особый вкус, когда рядом смерть – наслаждайся вкусом!

Добро, оправдывающееся перед злом за своё «малодушие» готовностью причинить еще большее зло…

Сатану обуревают противоположные чувства: он не только мучает других - он сам наибольший мученик, распятый на кресте страстей своих.

У зла простреленная полицейская шапка, а у добра фуражка с черешней, которую дала любимая женщина.

Плати за смелость былую и за мещанское нынешнее счастье.

Пробил чужую репрессивную шапку и свой идиллический пейзаж – и то, и другое вышло в отставку.

Рассказчик явился как напоминание, как посланец Сильвио – причем, опять, едва те заявились в свою идиллию.

Пред могущим убить муху из пистолета человек как муха.

Картина, привлекающая внимание точкой в ней или дыркой – это авангардистская притча: «случилось событие с самой этой картиной и это заслоняет событие, на ней изображенное».

«Моя ярость так сильна, что ты не достоин смерти – ты достоин вечной жизни в аду».

Когда слишком велико умение, так отделяешься от людей, что уже невозможно соперничество, т. е. жизнь.

На самом деле Сильвио только на муху был в состоянии руку поднять. Убив пулей пулю, он убил свою ненависть и спокойно сказал: «ты был не прав, стреляя в меня». …Добро дважды пыталось убить зло, но один раз не хватило умения, а в другой помешало волнение. Оба раза оно не заслужило права на выстрел.

«Жалею, что я как тяжелая пуля, а не как веселая и остроумная косточка». Но стрельба ею была бы новым оскорблением /всё превратилось бы в фарс/.

Сильвио всё время норовил жребий кидать – может, это и было главным для него: «кому выпадет первый номер? »

Это похоже на обоюдное самоубийство.

Жена как «ангел-хранитель». У него всюду Маши в героинях /как все коты - Васьки?! /.

«Правда ли, что вы оба шутите» – «Правда ли, что это только байка и рассказ? »

Армия как пистолет, карты и бутылка.

Отношения людей – это всегда дуэль /раз нет сотрудничества и есть только видимость добра/ - поэтому удобно думать о жизни, думая, казалось бы, только о дуэли. Доброму малому в недоброй жизни без дуэлей не обойтись.

У Пушкина часты персонажи, которые «казались русскими, а носили иностранное имя».

Рассказчик – самое незначительное лицо: значительные рассказы не пишут /и рассказывают их, только когда теряют в значительности/.

Сейчас, что ни послушаю, ни почитаю, всё чувствую потребность разъяснить.

…В жизни быть простодушным, а в творчестве умным и романтичным…

«Мало-помалу всё было забыто» – и самый рассказ Пушкина тоже!

«С меня довольно – ты волновался и, значит, понял меня, побывал в моей душе».