Четырнадцать 7 страница

Снова о картинах больших размеров: то, что больше человека, то как бы нападает на него; что соразмерно – взаимодействует; а что меньше человека, в то надо всматриваться. …Большое должно быть одно, средних – ограниченный ряд, а маленьких – ряд бесчисленный. Маленькими должны быть эскизы и всевозможные пробы; средними – стандартный уровень твоего взаимодействия с людьми в будни; а большим может быть только нечто исключительное, праздничное и идеальное…. И пусть маленькие валяются всюду, средние – упорядоченно развешаны, а большие как бы скрыты…

Художники, которые ничтоже сумняшеся ляпают огромные картины, либо заранее намечают, что они будут помещены в каких-нибудь гигантских фойе, либо не понимают, как это вредно, когда на тебя вечно нападает одно и то же.

Наша крепость измеряется крепостью нашего самого слабого звена – поэтому раньше у меня так часто взлет сменялся падением.

Важно, чтобы и воздержание производилось со вкусом, без нажима – со смыслом.

Используйте спокойные времена для собственного роста, потому что в тяжелые времена будет проверка – и вы либо подтвердите свой рост и закалитесь навсегда, либо будете сломаны; если же не было роста, то вы заведомо проиграли.

Пьют, потому что работа противная, а работают, потому что нужны деньги, чтобы пить.

Дайте им другую работу и другое веселящее питьё!

/Как меня пьянит физическая работа /переработал – перепил! /, так их, наверное, могла бы пьянить работа духовная /опять-таки, совсем немного, со 100 грамм! /. /

Меня смешат и я соглашаюсь, смеюсь, но смолкает смех и сразу словно рассеивается розовый дым и пустота предстает такой же, как была. /А они производят целые вавилонские башни этого дыма – и его, в принципе, может хватить на всю жизнь. Я просто уже ушиблен навсегда, а есть такие холеные животики, которые никогда не были настолько заброшены своими родителями и настолько безвольны и стеснительны сами, чтобы подпустить к себе эту тоску – родину гениев и страданий. /

…То же самое недомогание, которое немцы своими волевыми усилиями так часто только обостряют, французами как бы разбавляется и разбрасывается /а англичанами оно хранится как признак благородства! /как подагра! /, а итальянцами украшается как нечто безобидное; а испанцами смакуется именно как сумасшествие/.

Мольер – синдром Чацкого. Судя то, что ниже нас, легко быть умным, но трудно развиваться.

Испанцы устраивают бесконечные пиры во время своей нескончаемой чумы: нет людей менее оптимистичных и более веселых.

Еще раз Руссо /до сих пор валялся, не сданный в библиотеку; читаю минут по 20 – пока не замерзну, сидя на веранде/: французы умны, но в пределах ни на что не способной душевности. И все они кажутся похожими на меня – ведь изначально души одинаковы /одинаково мечтают, соблазняются, тщеславятся, обижаются и т. д. /.

А. Грин – думал, что это нечто вроде Г. -Х. Андерсена, но оказалось, что лучше. Серебряный век, конечно, революцией пахнет.

…Чехов, Паустовский, Стивенсон и т. д. – это люди обаяния.

…Потому и азарт, что чуешь, как требуются разум и художественный вкус, которые как раз у тебя имеются!

Лыжные палки скрипели как сосны – которые стояли недвижно, укорачивая своё время забытьем. Остановился и сразу стал слушать – как сначала затихает шум – от дыхания, от движения лыж и палок – как настает тишина и как, наконец, в этой тишине начинаешь слышать звуки иной реальности – слабые дуновения, шорохи и скрипы.

Три оси координат, «три измерения»: 1. Широта /основа/ 2. Поиск /путь/ 3. Красота /вершина/.

И Толстой, и Достоевский не понимали красоты, но имели 1 и 2.

Толстой писал трактаты про искусство, но чему можно научиться у Фета или Репина!

Ваг Гог был в поиске и понимал красоту, но не имел широты – опять-таки, на Диккенсе и Золя ее не обретешь, а Толстой и Достоевский еще только начинали восходить на Западе.

Бах широк и прекрасен, но поиска в нем мало. …Еще ничего не было потеряно, что нужно было бы искать.

Вова имеет одну широту.

Женщины имеют одну красоту.

Т. е. всякий нормальный мужчина имеет, по крайней мере, широту, а всякая женщина – красоту.

…Есть люди, которые не имеют широты и не понимают красоты – они беспокойны /смутьяны, дебоширы и т. д. /.

А у БГ всё есть, но в особом, поэтическом варианте. Это мир в аквариуме, в комнатах, в некой избранной среде.

Многие всю жизнь заполняют потребительством, работают только, чтоб больше потреблять.

Член – это второй язык, тоже «небольшой, но много вреда делает», тоже «воспаляем от геенны, воспаляет весь круг жизни». Человек настолько слаб душевно, что им оба этих языка без труда овладевают.

Нагруженный и духовно, и физически /только надо учитывать, что «умника» легко загрузить физически и трудно загрузить духовно – потому что у него велики духовные силы и малы физические /для народного всё наоборот// - устойчив, ни волны, ни ветер его не болтают.

Не случайно наш мир столь же болтлив, сколь и сексуален.

…Самой природой они созданы занимающими незаметные места – на них и должны оставаться.

Лао Цзы и Конфуций – никогда бы не возникло, не оказалось столь жизнеспособным второе учение, если бы удовлетворяло первое из них. Всегда в таких случаях наблюдается взаимодополнение друг друга. Т. е. всегда надо искать истину, складывая одно с другим – надо быть посредником на переговорах!

Попытка осмысления книги Иова: одна из немногих побочных историй, включенных в Ветхий Завет /в основном там история и пророки/. История, приключившаяся где-то в древней вечности /или во сне: подумал Иов во сне «что если попустит Бог сатане отнять у меня всё?! » Но, кстати, сатана в рассуждениях у них не упоминается – не знали и про рай – отсюда и непонимание: «если Бог царствует, то отчего же правит несправедливость? »/. История, непонятно кем написанная /кто мог знать, о чем говорил Бог с сатаной?! /.

Это было бы притчей, если бы не утомительно длинные монологи.

Сидели в прахе, во тьме и рисовали бесконечный ряд картин, в которых искры поднимаются к небу, в которых бегемоты и слоны, и сокрушение зубов у нечестивых.

…Словно Иов поражен не проказой, а слепотой…

«Бог дал – Бог взял, голым вышел – голым уйду».

«Зачем мне душа, если находиться мне безвыходно в пустыне? »

Испытание благополучием гораздо опаснее испытания лишениями – ни в одном из благополучных нельзя быть уверенным Богу – поэтому и допустил испытание Иова /т. е. это было не наказание, а напротив, допущение к «конкурсу» на награду: «если вы делаете добро добрым к вам, то какая вам награда»; и «если от избытка благотворите, то что особенного делаете? »/. Ведь и действительно что-то неладное было с его сыновьями и с его отношением к такому поведению его сыновей.

В конце появляется некий Елиуй, который непонятно откуда взялся, которому никто не отвечает, который вроде бы и нового ничего не сказал, но его речи продолжил «Бог из бури» /опять-таки нигде в Библии нет таких длинных речей Бога – тем более, о бегемоте и слоне! /.

Сначала все дружно обвинили Иова /и Бог с Елиуем тоже/, а затем оказалось, что Иов «более прав», чем другие.

Будто бы не человек, а бегемот вершина среди Божьих творений!

Бог еще не думал о милости: жертвы вначале /за сынов/, жертвы и в конце /друзей за себя/.

Бог заботился о сатане, как Давид о Авессаломе.

В общем-то, три друга всё верно говорили.

Добрый более умен, а более умный будет и более счастлив.

Страдающий, который хулит Бога более праведно, чем благополучный благодарит. Не будь бедствий, не было бы и Иова, которого мы знаем. Гордитесь лишениями, делающими вас мужественными, не меньше, чем наградами, делающими вас счастливыми. Умейте петь не только мажорные, но и минорные песни.

Иов не хулил Бога, но он чувствовал, что страдающий имеет право знать смысл своего страдания.

Но, конечно, прямая связь между добродетелью и богатством – это голубая мечта человечества. Ведь злой прежде всего самого себя угнетает, корежит и затемняет – а значит, ухудшает свою дееспособность /если б только от нее было богатство! /.

Простая земля – это не чистая спокойная площадка, а преддверие ада и рая и нужно познать всё и иметь корни, чтобы построенное на ней оказалось прочным и долговечным. В душе наш резерв роста, нужно невидимым миром подкрепить мир видимый /и наоборот/.

Т. е. по сути, Иов перечеркивает Моисея; Иов – это пессимизм по отношению к утверждающему Моисею. Это путь к Христу, говорящему: «не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа, и воры, и наводнения рек, где смерть». …Моисей утвердил, Иов подверг ревизии, а затем пришли цари, Давид с Соломоном, которые плохо поняли древних – молодость!

Итак, Бог сменил Иова, праведника и старейшину на презренного прокаженного, который к тому же явно дерзит Богу и людям; сменил и сказал: «второй лучше».

Закон правилен, но он мертв – скала только таким, как Моисей способна дать воду. Т. е. закон приемлем именно для Моисея, живущего в пустыне. Трудно остаться аскетом, когда ты живешь уже в земле, где течет молоко и мед.

Все 2000 лет сидел Израиль в проказе, посыпав голову пеплом и вел нескончаемые монологи с самим собой.

Иов не держался за богатство, причина его горя именно в том, что он перестал понимать, как устроен мир.

Много смешных моментов: как возроптали друзья, когда услышали речи Иова – «верно злоба твоя велика и беззакониям твоим нет конца» – как Иов сатирически третировал их – «верно, с вами умрет мудрость», «как ты помог бессильному».

Странная всё-таки манера: удваивать каждую фразу.

Иов осмелился сказать очевидное: «мир зла сильнее мира добра». Может, и едят волки друг друга, но в первую очередь они едят овец.

Итак, ни внешнее почитание Бога, ни внешнее богатство не связаны с добродетелью буквально и напрямую.

И трудно немногим общим словам справиться со всей конкретикой жизни: трудно не слукавить, толкуя эти общие слова. «Пусть пеняет на Себя, раз так легко позволяет себя обмануть». …Т. е. моисеевы правила – это опять-таки ответ, но не решение задачи. Человеку лучше знать не ответ, а метод решения задачи – его и дал Христос.

Потому и не побоялся Иов роптать, что от страданий почувствовал в себе силу.

«Богобоязненность» где-то приводит к удалению от Бога, а «удаление от зла» – к потворству ему.

Кто помог нищему? Одни прокляли /жена/, другие убежали /родственники/, третьи пытались помочь, но не могли /друзья/.

Итак, мы славим не только Бога благословляющего, но и Бога испытывающего.

Итак, это история великого пессимизма – потому что и самый лучший человек может внезапно быть лишен всего /и самой жизни/ - и великого оптимизма – потому что и потеряв всё человек имеет что-то для того, чтобы выстоять.

…Нам и малого ущерба довольно, чтобы чувствовать себя прокаженными. Мы уже далеко не бегемоты и не слоны, чтобы можно было испытывать нас, бросая в нас копья.

Иов возроптал перед Богом своих друзей!

«Бог, ты сотворил нас слишком маленькими для того, чтобы мы осмелились жить в твоем присутствии» /поэтому: либо не жить, а Богу молиться, либо жить без Бога/. Если человек – червь, то зачем ему вести себя по-человечески. Тоже и если он – слон.

Когда человек умирает, он теряет больше, чем потерял Иов - и вот сидят люди где-то на том свете и трудно им, сохранившим лишь души, не похулить Бога.

Книга Иова примыкает к псалмам Давида и к рассуждениям Соломона. Это жанр, в котором люди изливают душу свою, пребывающую у Иова в скорби, у Давида в борьбе, у Соломона в счастье любви и в разочаровании. …Раньше я всех их с трудом читал – «как сквозь тусклое стекло»!

Почему никто не писал так, как Иов – разве больше никто не страдал из праведников? Почему никто не писал как Давид или Соломон – ведь были люди и смелые, и умные…

…Всё кончилось неопределенно, неким компромиссом…. Иов продолжил своё процветание и как прежде наводил страх и на молодых и на старых своим авторитетом, а Бог /и сатана/ начал обдумывать результаты своего «эксперимента»…

Еще о Ван Гоге: он подходит очень просто: «крупноблочная» фигура, но экспрессивно исполненная и на экспрессивном фоне; пейзаж просто расчлененный. Ставит знаки своей трагической «философии» /например, черную бахрому, черную «пропасть» и красный треугольник на переднем плане в «Красном винограднике в Арле»/, нисколько не скрывает, а напротив, обнажает своё настроение: если радостен, то и картина радостная, цветная, если в поиске, как вначале, то выходит рисунок, полный голого напряжения, если сломан, то формы начинают растекаться. …Два «Моста Ланглуа» – один звонкий и радостный, а другой какой-то серый, белесый, рыжий – просто настроение было пасмурное, только и всего!

Письма путешественника - но не туриста, а напряженного искателя. Ничего не встретилось: одни пейзажи, натюрморты, случайные люди. Поэтому часто вглядывался в самого себя. Поэтому его раскаленность – штрихи, словно искры, потоком летящие в печи - как бы осталась сама по себе, лишь в скорости работы себя проявляла /ведь надо ехать всё дальше и дальше/.

Как и у меня, многое в его избыточном рвении было от чувства ущербности: «иждивенец, отщепенец, дилетант». …Ван Гог работал с той же неукротимостью, с какой голландцы отвоевывали землю у моря. И он отвоевал эту землю, но люди ее так и не заселили. И сам он не смог жить на ней, когда не стало больше нужды воевать.

Но нищим бродягой он никогда не был: иметь деньги учителя, не имея семьи – это прилично даже по голландским меркам. Просто вел образцово-показательный для нашего века «художнический» образ жизни.

Ван Гог из среды пасторов и торговцев картин, Бах из среды музыкантов, которые тогда играли в церквах – это соединение искусства и религии дает хороший результат: у искусства берется красота, а у религии – высота. Нужно только ненавидеть ханжество, которого уйма и в светском искусстве, и в религии. …По сути, он – провинциал: чист как провинциал и напорист как провинциал. Поэтому если парижане тихо выродились, то он громко сошел с ума, когда всё то же стало даваться легко и помногу.

Поиск счастья на юге и в молодости – это тоже лейтмотив 20-го века /и Рембо был таким/. Они не знали, что и там есть свой ад, причем непривычный для чужеземца.

Ему был не близок французский дух: он поплыл в его легкомысленности и двусмысленности. И ему претило бюргерство и мещанство.

…Художник, лет 10 искавший себя, лет 5-7 искавший себя в живописи, года 2 писавший и 1, 5 – умиравший.

В Ван Гоге есть что-то от «Подростка» Достоевского – «я твердо положил себе» – а с Толстым его объединяет любовь к народному духу, лишенному фальши и искусственности. /Люди думают, что фальшь – это когда искусственность плохо и небрежно выполнена! /

Ван Гог как фантастический крестьянин – не с плугом и косой, а с мольбертом и кистью. Урожай снял фантастический…

Холодное, темное пламя, небо как пропасть, сплетение трав и дерев как мука, а не эклектичность, земля, вечно кренящаяся и уходящая под уклон; простота подобий: мазок – дым, мазок – дорога, мазок – человек, отсутствие ровных и спокойных пространств, отсутствие радости, чем-либо не изувеченной.

Действие на дальнем плане, а перед пуст и размыт /кипит, но ничего не варится/.

Всюду у Ван Гога работают – это и хорошо бы, но работают ломовым трудом, от которого отрастает задница…

«Сеятель» и «Жнец» – у каждой работы и каждой профессии есть своё художество, своя притча, ждущая своих художников.

Его попытки рисования космоса и микромира /какую-нибудь ветку и т. п. /, попытки интерпретировать японцев и быть импрессионистом, попытки копий с Доре и Делакруа не были удачны: роста не происходило – был тот же Ван Гог, но как бы в чужой одежде.

«Куст» – он словно знак тревожный, вора встретил на тропинке…

Он не работал ни умником в кабинете, ни крестьянином в поле – а пребывание в пространствах просто так, без опоры – это оглушающее занятие, мы, люди еще недостаточно для этого сильны. Неизбежно вылетаешь в космос. Он был не умозрителен, а конкретен, но это была конкретика пустого пространства – условные фигуры только членили его: всё заполнялось штрихами-разрывами собственной психической энергии. Причем назавтра всё надо было начинать сначала /он устал наносить штрихи! /. …Свобода от традиции, которую некуда было использовать, в которой жить еще было невозможно: не было еще такого ума и таких чувств, которые могли бы быть ориентиром.

Всё очень просто – ведь набор первоэлементов ограничен: есть прямая, есть круг, есть волнообразное и угловатое /первым пользоваться обильно, а вторым – с большой осторожностью/, есть закорючки, есть точки и пятно, есть еще что-то – и больше ведь нет «букв» в этом «алфавите». Т. е. в принципе под Ван Гога мог бы рисовать и компьютер!

Ван Гог: «от таких недугов есть лишь одно лекарство – напряженная работа» /604п. /. Работа – это не лекарство, а заморозка.

«Природа – храм, являющийся нашей мастерской» /те, кто творил до, творили в храме, а те, кто творили после, творили в мастерской/. Легко боготворить и легко быть циничным, но трудно любить. Любовь – это восхищение ребенка: в нем нет страха, перерождающего любовь в поклонение. «Возлюбите ближнее»: ближнее – это весь наш мир /поэтому не запирайтесь в 4-х стенах – трудно любить стены/. Ван Гог – это тот редкий случай, когда ближнее любят больше самого себя. Никто вас не научит любить самого себя, кроме того, кто возлюбил ближнее – без этой учебы любовь к себе неизбежно будет вырождаться, извращаться, а может и вовсе умереть. Всякий эгоист душит самого себя, он самоубийца. Человеку необходимо вступить с кем-то в связь – это условие роста. Так для того, чтобы торговать, нужно не только покупать, но и продавать. Человек всегда платит – если не вещественным, то душевным…

Новое знание прежде всего прилагается к земле, человеческие взаимоотношения начинаются после. Природа вытеснила для него женщину. Он совсем не психологичен, совсем не видел в человеке «личность» – он предполагал в них коллег – «товарищей»! – по новым трудам и проблемам.

«Подсолнечники» – декоративная простота фона очень здесь на месте. Вот это я буду повторять. Это букет радостных, счастливых сил – и какие у радости крупные головы! Подсолнухи-страдальцы не вносят здесь диссонанса – они словно нищие приживальщики, больные, находящиеся на излечении в этом райском месте.

«Мусме» – рабочая, скромная девушка, одна из ста миллиардов. «Вот твой шифр: красные точки и красные линии».

«Прогулка в сумерках» – по сути, это раскрашенный рисунок. Ван Гог, опознающий себя по фигуре и рыжей бороде…

«Пара ботинок» – у черного ботинка цветная подошва и цветная внутренняя сторона!

«Папаша Танги» – чужие работы перевел сразу скопом: «все вы у меня в ладони умещаетесь»! Или: «сзади мотивы, а спереди уже готовое произведение по этим мотивам». Радостный божок живописи.

«Итальянка» – хоть она не очень весела, но на этом фоне, как яичко и в этом красном сарафане уж и не имеет значения выражение человеческого лица!

На всех автопортретах выглядит плохо /таким себя видел/, но на более ранних он как-то неприятно рыхл, а на более поздних сконцентрирован. Впрочем, не в меру. В последних автопортретах отнюдь не поражение – и это еще одно свидетельство того, что его жизнь не была поражением.

«Сеятель», 88г. – странное поле и странная фигура. И непонятно: вдали уже спелая рожь, а здесь что-то сеют?! …На поле здоровенная тропа, но сеятель уходит вбок и идет по этой голубой пашне как Христос по водам. …Солнце лупит, будто оно в зените. Две еле заметные черные птицы – первые «ласточки» той стаи, которая нахлынет на последней картине.

«Жнец» – перед самим жнецом нет никаких колосьев – он словно грозит кому-то своим орудием /тому, кто спрятался в том оранжевом море/. «Где-то иной мир, прохлада, а я здесь, в этом безумно жарком мире». …Там сеял – и когда-то взойдет, а здесь уже жнет – и вот-вот кончится.

«Сеятель» /осень 88г. / - эти деревья на первом плане всё равно, что дубиной по голове.

«Вид Ла Кро с Монтмажуром» – пустые квадратики, слегка заполненные квадратики…

«Портрет пастуха из Прованса» - марсианин!

«Звездная ночь» – такие звезды мой отец для баптистских рождественских картинок рисовал. Садиться в лодки и плыть навстречу этим багровым огням?

…Все картины интересные, но все бы я сделал по иному /может, и сделаю когда-нибудь! /. Сделал бы более сложно; напряженность была бы не в вихре мазков, зло присутствовало бы более реально.

«Портрет Эжена Боша» – ведь всё это так элементарно и понятно, что этому давно пора обучать детей в школах. Каждый может рисовать такие портреты.

«Ночное кафе» – и интерьеры, и дома я не считаю хорошими объектами для живописи.

Ослепительными цветами он пользовался с полным правом, но формы у него всё-таки какие-то игрушечные.

«Этюд со свечой» /автопортрет/ - свеча ватт так в двести. И какая-то зловещая морда на груди /вот, кстати, интересный пример картины в картине/.

«Спальня» – то же самое, что и кафе, но в мажоре /т. е. «Спальня» похожа на «Стул Ван Гога», а «Кафе» на «Кресло Гогена» /в спальне целых два стула Ван Гога и ни одного кресла! //. Мебель вся радостная, пол подозрительно розовый, а стены и, главное, окно какие-то неживые. В это окно явно не светит солнце, хотя оно и не занавешено – поэтому природа светлости комнаты непонятна. Если убрать мебель, то всё будет выглядеть очень тускло. …Конечно, под красным одеялом спать не рекомендуется – слишком возбуждает. Вообще, это спальня днем, когда в ней никого не бывает. А вечером, когда в нее придешь, наверное, уже не найдешь ничего веселого. Остаться в ней днем? Но что же в ней можно делать - спать?

«Аликан» – это ни на что не похоже, мусор, сбой.

Различия в «Подсолнечниках» чисто вариационные. Они одинаковы, как, наверное, одинаковы ангелы.

«Стул Ван Гога» – очень удачно здесь запачканы все цвета /этого не хватает некоторым слишком ярким работам/.

Аксессуары «Кресла Гогена» благороднее: свеча и книги против лука с табаком. Стул покойно стоит на своих ножках-столбиках /он похож на деревянную лошадку или собачку/, а кресло одновременно и разъезжается, и протягивает к чему-то свои костыли.

«Натюрморт с чертежной доской» – бутылка и чайник пришли арестовать белую тарелку и предъявили уже ордер на арест с печатями. Свеча поджигает раму картины /также: берешься за раму как за ручку чайника/. Фон голубой в красноватую крапинку, словно там дождь из разбавленной крови идет.

«Автопортрет с отрезанным ухом» – похож на ранние его автопортреты.

«Автопортрет с завязанным ухом и трубкой» – закурил и почувствовал себя лучше! Синенькие кусочки в глазах и немногие черные черточки на лице – вот она, сила минимализма. По сути, получается, что шапка – это увеличенная модель глаза! В шапке где-то на окраине, на затылке почти голубизна, но там, где лоб, синий цвет отчаянно борется с густой черной бахромой. /Чернота отросла и стала как меховая шкура! / Зигзаг оранжевого на куртке похож на тот, что в «Этюде со свечой». Дымок из трубки как свидетельство дыхания, жизни, мысли в этой застывшей /бордовый и оранжевый сошлись намертво и ровно, там больше никаких процессов происходить не будет/ фигуре. Трубка мира, трубка сосредоточенности, трубка какого-то дела…

«Звездная ночь» /89г. / - «вот они пришли: завихрения и темный огонь». Луна как солнце, а звезды как луны.

«Дорога с кипарисами и звездой» – картина как будто рябая и рисовалась сквозь оконное стекло, заливаемое дождем. Напряженность, заключенная в мазках уже не работает на создание формы. Кипарисы как могильные обелиски. Идет от них, но чувствует, что они всё равно нависают над ним /нарисовал то, что за спиной! /. Гоген словно заразил его своими извивами, ядовитыми цветами и сумраками. /Также с ним дружил тошнотворный дегенерат Бернар. /

«Оливы, синее небо и белое облако» – теперь до самого конца картины конца света, пророчества об Апокалипсисе. Девять баллов. Выбеленная земля и в небе плавает огромная белая льдина.

Рисунки «Ограда позади госпиталя св. Павла и восходящее солнце» и «Пейзаж с восходящим солнцем» – какой ветер, нет, даже не ветер, а поток по этой земле струится: мудрено ли, что она так чисто выметена. И как угнетающе похожи эти рисунки. …Мощный, впечатляющий поток струится во всю ширь, уже ничего не созидая и от прорыва в гибель его удерживает лишь сомнительная ленточка забора.

«Овраг Пейруле» - первая из четырех впечатляющих картин конца света. Валы гор в красных и зеленых кустиках и белое дно, похожее на горный поток с двумя женщинами, похожими на такие же кустики. Кустиков много и они ярки – и это остатки былого оптимизма Ван Гога. Каких-то двух женщин он добром вспомнил.

«Зимний пейзаж. Воспоминание о Севере»: серые тучи с желтой каемкой и – серые дома с черной каемкой – это надо видеть! В этих картинах Ван Гог не боролся с болезнью, а только фиксировал её. Все эти работы делались со свободой полнейшей – они вне жанров и стилей. Всё в дыму, будто горело нефтехранилище.

«Хижины»: Всё изрыто, дома десяток раз встряхнуты и теперь еле держатся, лепясь друг к другу. Солнце одно и то же на всех картинах: красное /«к холоду»/, не дающее тепла и света, но «измазывающее» всё пространство.

Он дал волю своей болезни, чтобы посмотреть, что она сделает с миром и можно ли в этом мире жить. Он пытался вспомнить север прошлого, а душа находила север будущего.

«Женщины в поле» – женщины как раздвоившиеся призраки. Но руки гротескно противоположно поставлены.

Такое ощущение что в этой картине мор, белая проказа. Хотя убери эту двойную фигуру, одетую слишком легко и начисто лишенную лица, и пейзаж был бы вполне мирный: небо приятно поигрывает, а остальное нормальный снег. /Почти притча на тему, что «левые» и «правые» крайности сходятся! /

Рисунок «Зимний пейзаж с людьми на дороге»: альтернатива: быть повязанным женой и детьми или спиться и куда-то набок пальцем показывать.

Рисунок «Три крестьянки»: выбирай любую!

Рисунок «Этюд интерьера с четырьмя фигурами»: вот во что превратились «Едоки картофеля».

Рисунок «Поля пшеницы, видные из окна Ван Гога в госпитале»: тут потока нет; пустое место зачем-то огорожено забором, а за забором какое-то сгущение и словно бы раскручивается, разгоняя воздух, солнце.

«Пьета»: странная картина. Опять синхронность рук – и синхронность наклона голов - причем рыжий детина словно утрирует и тот, и другой жест. Всё это вполне по ту сторону от жизни. Натуральных цветов на телах нет – либо ослепительное сияние, либо гниение желтого /я его подметил еще в окошке «Спальни»/. …Мадонна, которой у Ван Гога не было. И он как бы не верит в ее присутствие за спиной, он тоже ничего не видит. Эти чрезмерные желтые краски – без них был бы какой-то покой. Одной рукой женщина как бы предостерегает против закрывания шторы, а другой делает привычный жест, выражающий просьбу: «подайте на сына, калеку безумного». Вообще, это больше похоже на «Снятие с креста»; и на ладони какая-то черная дырка /а с внешней стороны кажется, что ничего нет/. И снятие это происходит словно уже на самих небесах: может там, на каком-нибудь «третьем небе» такие цвета действительно есть в природе.