92 ГОД КОММЕНТИРУЕТ 85-ЫЙ 42 страница

Нельзя мне ни во что влипать /я и в домашних ссорах быстро прощенье прошу, чтоб черный камень души не занимал – ей работать и жить нужно/. Нужно быть рациональным и мудрым, беречь себя для главного, беспрерывно жертвуя всем побочным. Главного много, на жизнь полнокровную хватит. Надо и ущербы себе на пользу обращать, искать счастье в несчастьях.

В прошлые годы в августе света Божьего не видел, а в этом курорт /если бы не нервность и не захватанность дел/.

…От египетских бессмысленных объемов к византийскому бессмысленному качеству. От поклонения мертвым к поклонению несуществующему.

Все количества, которыми гордятся, пусть меряют в пирамидах! А все качества раскладывают в мозаику!

Рим – это облагороженное Антикой воинство, а Византия – это облагороженное Антикой ханжество. Облагороженное снаружи и развращенное – ею же – внутри.

Рим – это светская империя, уверяющая, что она демократическая! – а Византия – это теократическая империя, уверяющая, что освящена истинным Богом! Христос и империя! Сейчас уверяют, что они и с демократией, и с Богом. Демократия и Бог, может быть, найдут точку соприкосновения, но империя всё равно тут третья лишняя – поэтому для неё неизбежен мессианизм, служение этой точке, свободе. Т. е. неизбежно навязывание свободы!

Буржуазное общество – это только постаревший феодализм. «Свобода» только в шелесте газетных страниц. В России, наверное, потому рабовладение возникло, что богатые, приподнявшись над общим уровнем, обнаруживали Запад и возносились ещё выше /всегда пародийно/ - и уже возникал разрыв.

…«Новости старости»…

Всё-таки в Возрождении был момент обновления и омоложения, каковой и мне сейчас нужен. Принципиально наличие возможности движения не от молодости к старости, а от старости к молодости. Они ведь к тому времени погрязли в умозрительной схоластике. …Буржуазное общество – это старость культа юности – а тогда этот культ был молод.

Оказывается, не только с Возрождения вместо Христа и других персонажей бесцеремонно /если не сказать «нагло»/ рисовали атлетов и красавиц, но и раньше было тому подобное процветание нимф, химер, зверей и т. д. Неопределенности нуждаются в подтверждении и благословении /а у нас в этом нуждаются наши дерзости-мерзости/.

Готическому экстазу не веришь, потому что он поставлен на конвейер. …Это заявка на обладание высокой энергией. … Как часто в намерениях человек горяч и дерзок, а в деле быстро трезвеет и теплеет… …Готика – это не горячие намерения, это гордые намерения, будущая бесплодность в осуществлении в ней уже видна… Это диаграмма их собственного духа, ещё не испытавшего женского влияния Антики /каково барокко/… Есть большое родство между готикой и схоластикой… Налицо порыв в небеса, но налицо и неспособность наполнить этот порыв человеческим содержанием. …Тогда они ещё искали этого своего Бога, а где-то в эпоху Паскаля и Баха они его нашли – а потом опять потеряли, продолжив движение вниз…

Лист на дереве подобен человеку. Мы чувствуем родство с листвой и её окружение нас утешает, но познаем подлинное, растем и становимся сильнее в контакте не с ней, а с основой дерева, природой. Мир – это смерть, населенная людьми; люди – это поденщики на полях смерти. Сила всегда связана со смертью, с природой, она не «антропоморфна».

«Троица» Рублева мне нравится прежде всего тем, что их там трое. «Плохо такому человеку одному на картине». Это овечки, мирно склонившие головы. Это сестры-близнецы, «Богородица», вытеснившая не только Христа, но и всю «Троицу». Две из них согласно, но как бы не всерьез, с позирующей улыбкой кивают в сторону третьей. Им сказали, что делать и они кивают, и от кивания этого цвет хитона у третьей выделился, переменился…

Храм не разукрашенный по-русски нелепо, а, по-русски же, подзапущенный. Прошлое, не стремящееся стать людным настоящим – это светлая память, пребывающая в настоящем и в будущем.

…Дом: 1-ый каменный этаж – это мощный мужчина, который держит легкую, деревянную женщину, супругу свою и красу, жилище свое обитаемое.

Темные лики икон: вот тела, которые точно будут преданы земле. … А эти «зевсы» хотят жить вечно /и произвольно/…

Распустился, пасусь вялотекуще. … В занятиях же довольно силен.

…Шемякин не случайно сделал своего Петра явным идолом /а для успокоения публики усадил/.

Увидев это низкосводчатое узорчатое болото, лучше понимаешь Петра. Сочетание действительно тошнотворное: самодовольство вкупе с пришибленностью. В дугу согнутая радость, мох подземельный, изукрашенный каземат.

Красоты западного искусства прельщают только на миг продажи – вглядываться там не во что. Не поеду я туда.

Возрождение – это атлетическая эстетика. Лицо, т. е. душа, ожило, но только телесно, театрально и скульптурно. И во всё время открытая душа так и не стала чем-то теплым, малым, личным и безымянным, чем она является на самом деле. Лицо присоединилось к телу.

Попытка сделать реальное добро всякий раз /но не у Ван Гога/ оказывается только идеализацией реальности, т. е. приписыванием добра реальности, а не открытием его в ней.

В Америке республиканцы – это партия добропорядочной капиталистической нормы, а демократы – это не социалисты /у них для этого мозгов не хватит, социализм – это разум и культура/, а партия перемен.

Мирандола: «Бог Адаму: «Я создал тебя существом не небесным, но и не только земным, не смертным, но и не бессмертным, чтобы ты, чуждый стеснения, сам себе сделался творцом и сам выковал свой образ. Тебе дана возможность пасть до степени животного, но также и возможность подняться до существа богоподобного – исключительно благодаря твоей внутренней воле»». Мирандолу, наверное, с детства холили, готовили к участи «богоподобной». Гордыня степеней «чудесных». И всё-то они чуждаются «стеснений»–скромности и труда–страданий. «Кто помешает нам рай устроить на земле» – вот суть его слов. Всё время куют, а «образа» всё нет. Бог же создал человека существом именно и земным, и небесным, и дал связь земного с небесным – душу. «Не смертным /вроде смертны, увлекся что ли/, но и не бессмертным /вроде по христианству бессмертны – быстро у них из головы и догматы даже выветрились/»! Так и стоят перед развилкой, похожей на выбор в русской сказке: «налево пойдешь…, направо пойдешь…», их равно влечет и животность, скотство и богоподобие, гордыня.

История Запада – это история беспрерывных «благородных» агрессий – вялотекущие, ритуальные - ввиду взаимоуважения – междусобойчики, легкий запах колоний. Тоже и во внутренней жизни: борьба сословий, борьба городов, борьба идеологий... Тоже и в личной жизни: борьба за любовь, за наследство, за хорошую работу...

…Надо понимать, что всегда имеешь дело с больным человеком…

Пространственная живопись ведет к театральности, к иллюзионизму зрелища. Меня тянет к каким-то живописным письменам – следам, отпечаткам руки, способной отразить душу и неспособной отразить мир. Я буду брать предметы, но рисуемые очень просто, так же просто, как посмотреть на них, настолько просто и коряво, чтобы можно было только опознать их – а всё остальное – это душа.

Листая книгу Дмитриевой далее:

Недоумение от Джотто. Разложил свою кучу-малу, а воскресить её составляющие не сумел.

Пьеро дела Франческа, «Воскресение Христа»: сборище богатых молодых бездельников, сволочей, пьяниц и извращенцев, лицемерно, для смеха позирующих.

Лука Синьорелли, «Воскресение мертвых»: точно такие картинки можно видеть на суперобложках современных западных порнографических книжонок. Воскресли, чтобы немедля заняться своим «любимым делом».

Антонио Поллайоло, «Св. Себастьян». Опять какой-то дурацкий театр. Расстрел весьма сексуального юноши. Они его «расстреливают» взглядами и от такой «стрельбы» пребывают в экстазе, «в позах» /«тащатся»/

Мессина, «Св. Себастиан» – некий инфантильный юноша в плавках, тоже очень холеный, с неиспорченной прической. Похоже, «дозу» принял и слегка заколдобился. Что ещё в раю делать, как не мазохизмом заниматься. Такой холеный, что никакие стрелы явно не могут принести ему никакого вреда… Чем молодым балбесам, свободным, наконец, от дедовской схоластики заняться – вот и постреливают друг в друга: буквально или метафизически: стрелками острот, стрелками картинок и т. д.

Теперь троица «великих»:

…У «Моны Лизы» странный рот: углы подняты вверх. Свет на одеждах напоминает свет на складках гор то ли горнего, то ли загробного мира на гравюрах Густава Доре /т. е. это в общем-то тривиальный «эффект»/.

Пересмотрел ещё раз эти картины.

Франческа: Вся беда в том, что Христос кажется родственным этой четверке, у него такой вид, будто он блудил всю ночь, а теперь, как пик всего, вырядился – то ли в Христа, то ли в главаря разбойников. Секс на небесах коричневой гаммы.

Поллайоло: чувствует себя парией среди этих, тренирующихся в стрельбе и смотрит с обидой; вообще этот взгляд вверх и в сторону совершенно типичен. К Христу, конечно, все эти проблемы пребывания инфантильных маменькиных сынков среди сынков злопросвещенных немаменьками никакого отношения не имеют.

Мессина: Стоит, столб подпирая, от нечего делать воображает себя пронзенным, комаром укушенным. Небеса-то мертвые. «На заднем плане ковры, что ли попарно проветривают?

Ботичелли – похож на современного западного интеллектуала-либерала средней руки, типа автора «Над пропастью во ржи». Романтизм. … Такая просвещенная медальонная неглубокость. Рекомендуется студентам.

Ребенок у Сикстинской мадонны с острой незаполненностью во взгляде, которая, однако, не стремится разрешиться, а пространна, протяженна, перманентна. Рисует не любовниц, а молодых матерей.

Микеланджело: культуризм эдакого ницшеанского покроя; сначала сорванное яблоко красиво, как Давид, но вскоре начинает гнить. И вот они лежат, словно на больничной койке, кое-кто со странно оплавившейся головой, и пытаются понять, что же с ними, гигантами, происходит, ждут доктора, который, протянув руку, поднял бы их и спас от вырождения. Человек, захотевший стать титаном, но заимевший рак головного мозга. Врубелевский тип /а Рафаэль - Пушкинский тип/. «Давид» – счастливое сочетание идеально прямых носа и взгляда… Театр, но словно бы только для самого себя, словно этим голым надоело играть свои роли. «Сотворение Адама» – пьяные полеты, зевсообразность… Тоска и сила нарастали параллельно. И уже не с восхищением, а отвращением смотришь на эти безвольные тела, потерявшие стыд вместе со вкусом к жизни.

…Тургенев и Хем /с его кошками/ - это тоже Соломоново, Рембрандтово, Леонардово.

Мама, подбадривая кого-то по телефону, рассказала историю про то, как Лютера, пришедшего домой в мрачном настроении, жена встретила словами: «Что, разве Бог умер? » Когда тучи, то хотя солнце не умерло как таковое, но для нас оно действительно умерло. Т. е. наш Бог, Христос – это смертный Бог, Его отличие от человека не в том, что Он не умирает, а в том, что воскресает.

Мама рассказала про одного парня, впавшего в отчаяние: другим вредит с черноты, поселившейся в душе – тем, которые его-то и пригрели. …От рассказа ощутил черное бессилие, а в конце даже боязнь и подумал: «Обязательно должен найтись Иуда». …«Колбасу жрет у детей, а сам ничего не приносит» – ощутил отвращение.

…Знание становится властью тогда, когда приводит к творчеству /а не к суждению только/. Истинная власть – это и есть творчество, владеет только тот, кто творит.

Перевожу «Гипериона» Гельдерлина: какой вред приносят переводчики: заменяют оригинальные – потому что они немецкие и потому что они авторские – обороты на русские расхожие. Убирают все непривычные словесные конструкции – именно непривычные, а не корявые - привыкнув к ним, русские расширили бы свой языковой диапазон – и прибавляют всякие пышности, велеречивости. В результате, лишают возможности почувствовать немецкий дух. Сам проникаюсь немецким духом с пользой для себя: нравится и экспрессия в простых словах, и угловатости /возьмется, раз нравится/…

Вова: «У меня поток сознания и я очень рад, с меня довольно» – «надо, чтобы поток ток давал». Надо построить гидроэлектростанцию дел. /А вечером, наверное, от усталости подумал: «А надо ли? Не лучше ли не трогать реку, жить на берегу? »

Через пару дней он не вынес мусорное ведро, хоть и видел, что оно полное, ибо пребывал в туалете: «Нет, я его не заметил» – «Как же ты говоришь, что у тебя поток – он же всё воспринимает, иначе это не поток, а ручеек или не поток, а волна».

«Если бы все были такие как ты, то, конечно, здесь был бы рай, а не жизнь».

«Причесанный» – «приотесанный»

Из трамвая наблюдал как двое молодых парней, стоя на обочине проспекта, энергично попрощались и по-деловому разбежались. Волосы длинные, вид неформальный. … С жилистыми, работными – но не ловкими и покойными – руками и с уродливыми пристрастиями и представлениями в голове.

Вечером возвращаемся, и Вовка повел меня через Вишневского: «Не люблю я идти по этим улицам с машинами – напоминает героев Мопассана и Драйзера, которые вот от таких «бульваров» заражались честолюбивым духом и плохо кончили».

«День – это ночь дел».

Тяжелый труд вводит в беспамятство: не помнишь, каков ты. Вспоминай, не берись за другие дела, впусти в себя свежий воздух.

«Слезинка ребенка» – опять-таки своими трактованиями выставляют Достоевского в абсурдном свете… Достоевский не боялся страданий взрослых. Дети вообще льют слезы рекой… Просто все эти общественные дела настолько сомнительны, что если даже слезинка прольется, то всё, крест на них, не стоят они и этой малости. Он уже заранее опасался, что дела эти будут давать последствия не прожектируемые, а во всяких раздорах и убийствах… Ребенок – это лакмус, сигнализирующий о неблагополучии среды. … /Тут и семейный настрой: «что мне дела газетные, когда у меня ребенок плачет». /

Никак не поймут, что врать, значит, быть человеком подлым, а не ловким – если врешь тонко – или смелым – если врешь в глаза – или сильным – если врешь грубо, нагло – или умным – если врешь рассчитанно…

«Хлысты» – плясали, «в духе» пребывали – оказывается, все эти современные секты – это не новизна «последних времен», а явление традиционное /«последние времена» традиционны, как, например, наступление вечеров после дня/. Вечно одинаковые реакции, вечно на одно клонит. Становится понятным, почему обыватели держатся за государство: этим буйным нужен огромный каменный гроб – деревянный да малый эти лихие призраки, пожалуй, снесут.

И штундисты рядом были. Где рационализм, там рядом и безумие – Лютер не случайно чернильницами швырялся. Просто одни выбирают конформизм и солидность, а другие оголтелость и экстаз.

Портрет Александра Первого: раньше я его представлял Александром Полумакедонским, а это какой-то служивый пьяница, слезливый, разговорчивый, но себе на уме. Воистину, не цари выигрывали великие русские войны – Наполеоновскую и Отечественную.

Толстой после литературного успеха пошел в устроение /школ и т. п. / - так может случиться со мной, моими домами и интерьерами.

Достоевский – это подполье и верхушка /больные, лечимые/, а Толстой – это здоровая середина /но воюющая, не нашедшая себе места/. Достоевского выправил сильный внешний удар – это вообще душа, рвущаяся наружу – а Толстого выправил сильный внутренний удар – это человек физический, думающий о своей душе как о чем-то непонятном в себе. Он добивался успехов, он пробовал и религию – душа не откликалась. Он на грани смерти духовной вскричал.

А у Тургенева в глазах не глубины, а пропуски и пустоты. Он ежился, взращивая свой оазис эстетической, манерной любви возле этих пустот – и ёженье её, любовь очеловечивало. А Достоевский в этих пропастях жил – неприятно удостоверяя Тургеневу их существование. Он, наверное, боялся одиночества и потому уже не писал ничего в роде «Записок охотника», этих странствий одинокого молодого человека в поисках жилья, огня и людей… Он и Чехов – это иллюзорные мостки от нас, слабых и блуждающих к ним, сильным, о достоинстве не заботящихся и всегда его имеющих.

Экзистенциалисты – это пустое пространство, в которое осталось добавит свет. И Трифонов, и Чиладзе, и Ахмадуллина и Онетти /да и Тургенев/ – это всё тоже экзистенциализм /и Хем/.

Поддержка Достоевским старчества: старым есть чему учить, они сами по себе урок молодым, но делать из этого общественный институт, нажимать идейно?! Сказалось его нутро казенного чиновника, живущего в снимаемых и казенных квартирах, мрак его «подполья», где всякая мысль непременно превращается в идею-фикс, в спасительницу от мрака и ослепительный свет.

Дмитрий – это он сам изначальный, душевный. Иван – это его темные идеи, а Алеша – это его светлые идеи.

Он из 2-го поколения грамотных и городских разночинцев и из 1-го поколения разночинцев, ознакомившихся с искусством и с идеями. Отсюда его фантастичность. Гоголь ещё был посередине между городом и деревней, у него все эти «шинели» и «носы» только фольклорные, сатирические персонажи /хотя нос у Гоголя был большой – самостоятельный «персонаж»/.

Белинский, оказывается, очень похож на Достоевского по исходным данным, но спасение ищет только в общественном, тем самым снимая ответственность с себя. И Некрасов, оказывается, той же породы, но у него решение, кажется, капиталистическое /Раскольников, оказывается, имел его прототипом! /.

Иду пустынными улицами, ощущая экзистенцию /зачем мне ещё и читать экзистенцию? /. Земля тиха, солнце ясно – прекрасная нереальность.

«Вов, ты следи за мной, ухаживай так же, как и я за тобой». Сильно работающая машина требует ухода, сильно рискующая машина требует страховки.

Вовка встал и вскоре опять с легкостью кинулся на кровать – я страшусь расслабляться.

Утаивают самое низкое, постыдное и самое высокое. И всё сомнительное. … Ох, и много набегает.

Во сне теперь ту, тогда, когда я шел с рюкзаком яблок, а она с кавалером – почему-то шадривым – встреченную, девушку не пропустил, а, оставив рюкзак, догнал и сказал без вступления: «Какая у вас теперь группа? » /в институте/. Либо сказала бы, мгновенно сообразив и согласившись на знакомство /шадривому же в виде объяснения: «так, из одного института»/, либо бы встала в позу, приняла вид недоуменный и неприступный: «в чем дело, кто вы такой». Тогда пришлось бы также быстро ретироваться: «извините, кажется, я обознался» /в том числе и в вашей симпатии/.

И другую, в «Икаре» /летний лагерь/, стоявшую молча у своего домика, не пропустил бы, не прошел молча, как тогда, бросив только, заметив её, грызть ногти. Она с иронией смотрела – заметив меня раньше, чем я, занятый какими-то вычислениями, её. Теперь же пошутил, готовый и пройти, и остановиться: «Знаете, я уезжаю, но ради вас бы остался!? »

Человек всегда имеет возможность обменять накопленную им смерть на страдание, а не сдаться, не согласиться на облегчения не-существования. Страдание – это переработка смерти и гниения в жизнь и чернозем. Не оттягивайте эту переработку – иначе смерть может накопиться, и вам, тем более не тренированным, будет уже невыносимо трудно.

Яблоня с яблоками и одно из яблок на ней надкусано! /Проходил мимо яблони, немного выступающей на людную улицу. /

Жилой этаж – это просто пустая площадка: комнаты строишь и перестраиваешь сам с помощью шкафов, складных кроватей, дощатых перегородок-щитов, по своим потребностям, соблюдая только общий принцип разделения на зала и личные комнаты.

Работаю забывшись, увлекшись – наконец, очнувшись от тягостной вымотанности, иду развеяться – и чувствую себя неуверенно, нервно и тошнотворно – тогда снова прячусь в работу, снова нормализуюсь в несуществовании: «Тебе плохо? Продолжай ковать, ещё горячо, а с этим потом разберемся» – а вдруг потом всё только усугубится, образуя некий остров?

Без накала либерализм остается бессильным, а накал без либерализма пугает.

Чистя картошку, пел /причем наклевывается некая манера/. Теперь всё время надо так стараться. Рутина не убивает время: если ты гибок, ты и во время неё, монотонной, можешь заниматься чем-то существенным.

Пел всё больше гимны вроде «Горы Сион» – и вечером, вспоминая, увидел себя поющим в компании святых – хотя сам ещё и не святой, и молодой, но они меня уже признают и принимают. Стоим рядом, освещенные, увлеченные, ничего не замечающие, следящие за некой точкой, которая ведет нас…

Вечный творческий настрой, пребывающий в тепличном покое и довольстве.

Посмотрев по ТВ атлетов, мы с Вовкой оба почувствовали слабость и: он пошел прогуляться, чтоб взбодриться, а я прилег, чтоб сконцентрироваться /лучше бы тоже развеялся, но нужно всё время кому-то дома сидеть/.

Вовка ночевал на своем катере и была гроза. Я видел эти молнии углами, а он ими был окружен со всех сторон. «Думал, что что-то будет». Сильная гроза уже обещает конец света, а ведь это довольно обычное явление. Небо «раскалывается» и соединяется вновь, но в один прекрасный день может и не соединиться /если между кто-то встрянет! /.

Тепличный огурец, конечно, не верит в катастрофы…

Снова опустынено, выжжено моё пространство тяжелым трудом, опыт горький, но легкий – ничто не держит – и шепчу себе снова: «поднимись выше, к творчеству, ко второму дыханию. Застрять в труде – это не сделать дела и погибнуть самому».

Люди без конца говорят всякие неопределенности и нелепости, прикрытые умным видом или эксцентрикой, но всё это им сходит с рук, ибо они принадлежат к определенному лагерю /либералов, анархистов, баптистов и т. д. и т. п. /. Меня же ничего не стоит выставить в каком угодно свете. Например, поисковое движение напоминает движение пьяного – вполне могут выдать за пьяного… Пьяный, издевательски ухмыляясь, прохожу мимо этих умников – поперхнулись слегка…

Дом: 1-ый этаж – для всех, 2-ой этаж – для семьи, 3-ий этаж – для себя, суперродина…

Одному человеку трудно исчерпать появившиеся возможности…

Листва уже темна. Черные, прихотливые вырезы на белом фоне.

…Линия – это всегда знак; крупный знак, стоящий на картине – это что-то вроде загадочного клейма. /Представил серию картин с таким «знаком» – или несколькими «знаками». /

В начале лета планировал рыбок и птичек завести, а осенью походы в библиотеки, шахматный клуб и т. д. – а сейчас нет: всё ни к чему, имеет смысл одно только вдохновение, иначе я умираю.

Перефразируя Евангелие: «если пребудете в коконе вдохновения, всё будет вам во благо».

Передачи тележурналиста Потоцкого: в некоторых гонит пропаганду, а в некоторых – либерализм. Когда понадобится конюхам что-то протолкнуть, его запрягают, а потом опять бродит распряженный и, заботясь о своем «реноме», демонстрирует эту свою «свободу».

Мережко, в виде рекламы/! / кинофестиваля «Киношок»: «Ну-ка, Кеша, посмотрим в словаре, что такое «шок»? Та-ак. Читаем: «шок – это любимое занятие большевиков после 17-го года. В 17-м был шок, в 92-м был шок, еще будут шоки…»» …На ТВ не пробиться, да и впечатление от пространных передач расплывчато – либо же, если будешь в ней каждую минуту солить и накручивать, то пересолишь и перекрутишь, да и показывается она всего один раз – а тут: купил минутку и долби! И модно, и эффективно, и придраться не к чему.

…Вообще, всё нужно делать от хорошего настроения, как бы слегка неожиданно для себя самого…

…Фиолетовый цвет всегда производит странное впечатление; по краям красный и синий, а за краями эта смесь из красного и синего. Также, кстати, дело обстоит и с некоторыми другими цветами, например, с розовым.

…Картины Рембрандта похожи на черно-белые, тонированные красным.

Рисую, вроде бы желая получить то же самое, что в оригинале, но за 5 минут – и, конечно, получаю нечто иное. Но не огорчаюсь, а радуюсь, ибо «родился человек в мир» и потому повторяю процесс и снова получаю нечто иное, брата первому. Т. е. оригинал – это отец, дающий жизнь целому потомству.

И ведь это интересней: получаешь то, чего не предусматриваешь.

Говорили: «госсобственность – ничья». Она действительно стала ничья, настолько ослабело государство. … И говорят: «не хотят работать»! /Зачем работать, если можно тащить – для одних – и зачем работать на ничьё. /

…Эх, наградить бы моё зло плановой болезнью, чтобы думать о нем с содроганием, а не как о соблазне! Соблазн – это злая мечта, а мечта – это добрый соблазн. «Усилить мечту планом, чтобы одолеть соблазн! » Усилить, потому что боишься соблазна, а чего боишься, того не избегнешь.

Пролил в холодильнике облепиховый сок, пребывая в вечернем тумане – ощутил его с ужасом: «к чему привык, Боже! » – а раньше тоже что-то пролил, а еще что-то разбил – и жалобно застонал, запричитал – сразу, раньше, чем подхватил посуду, словно прорвало: «ну что же это такое! Почему такие мне безжалостные наказания! /«а зачем в холодильник за вкусненьким полез, ведь вовсе еще не голоден?! »/ Наказание без предупреждения, без объяснения, без возможности исправления! Эти переполненные холодильники – одна головная боль, вкусненькое ешь только затем, чтоб оно не испортилось! »

Всё время сначала кажется, что не вынесешь, умрешь, сойдешь с ума, но потом всё-таки начинаешь «выносить»: «мне нельзя поддаваться отчаянию, посиди в темноте, сделай отчаяние гумусом, верни себе хорошее настроение…» Но как забыть! Словно зуб болит!

Сижу, скривившись, наконец, застыв, сосредоточенно думая о содержании своей боли.

«Всё разваливается, не слушается. «Умного земля не держит». А тут ещё челюсть ноет, может, гниет…»

«Яблоня растет так же, как и ты – и если ты ею пренебрегаешь, то и у жизни появляется право пренебречь тобой, и ты неизбежно окажешься в незримых сетях этого пренебрежения.

И над всякой вещью кто-то трудился и если ты пренебрегаешь ею и им, то и жизнь будет пренебрегать твоим трудом.

Всегда будь уверен во взаимности: редкий /хороший/ человек не вернет тебе твое собственное зло приумноженным, также как редкий /плохой/ человек не вернет тебе приумноженным и твое собственное добро.

«Избыток? Так это только повод благотворить, возмещать чужой недостаток» – так учил я – в режиме нотации – Вовку, пребывая сам, тем не менее, в тяжелом состоянии: грех, как вода ищет слабые места, огибая места чугунно укрепленные, увешанные декларациями, победными реляциями. Жизнь - вода /у поэтов – вино/, а грех - примесь в этой воде.

Деревья с ветвями неслабыми – ведь слабые регулярно обламывает яростный ветер, который дует, например, и сейчас.