92 ГОД КОММЕНТИРУЕТ 85-ЫЙ 36 страница

Китайцы размножились, потому что так, до густого заселения размножается природа.

…Итак, он умирал. Его хватил удар где-то в заброшенных кустах и он пополз, но сполз в неглубокую и компактную могилу, причем голова там не уместилась и лежала как-то боком. Свернувшись набок, она и отделилась, и так и лежала отдельно, но т. к. кругом всё было замазано грязью, то разрыв был виден совсем неотчетливо. И тело полуразложилось уже. Да ведь это умирание уже после всех мыслимых, естественных смертей. Борьба за жизнь уже после смерти. Голова с шумом вбирала и выпускала воздух сквозь сцепившиеся длинные желтые зубы, которые все были наружу. Надо бежать, вызывать скорую, но это ненужно, его не собрать уже. Я даже сделал инстинктивное движение, желая осыпать край могилы. Или она сама осыпалась, а я не мешал. Главное, голова работала – дышала – неукротимо, ей словно было легче без тела, именно она не сдавалась – тело давно сдалось и разложилось – и лежало поперек могилы…

/Дело не в «плохом настроении», дело в плохом: оно «настраивает». /

Жениться можно только на девушке своего уровня: т. е. своего уровня дара и своего уровня страданий, усилий по освоению этого дара. /а то может быть талант, но отношение к нему потребительское или могут быть усилия, страдания, неудовлетворенность, но сам дар очень маленький. Иначе симпатия /способная возникнуть у очень многих к очень многим/ не выдержит испытания временем, жизнью.

Сила огня – тонкость и бледность в лице – должна быть одинакова, иначе более теплый будет водой для огня другого.

В конце концов, важно то, какое духовное небо тебя накрывает; какая любовь на нас нисходит с неба, какой гнев и какие страхи – какая благодать…

Ошибаются те, кто, изгадив землю, в предвкушении будущих своих гадостей смотрят на безмятежный небесный простор. Мол, уж мы лишим тебя девственности.

Случилась пятиминутная встреча с родственницей, в которой были задеты все щекотливые вопросы – и вот уже опять я целый день полон только этим – объясняюсь, объясняюсь. Без работы я чувствую себя много менее устойчиво.

…У Достоевского несколько фантастические люди в несколько фантастических ситуациях, у Толстого несколько исключительные люди в несколько исключительных ситуациях, а у меня обычные люди в обычных ситуациях, но выходит полная фантастика и исключительность.

«Та-ак, хлеба нет… и сразу возникают два вопроса: кто виноват и что делать».

Только простые теории способны осуществляться, быть опорой в движении: сложные похожи на строящийся неприбранный дом в строительных лесах – и на одно их содержание уходят все силы.

Что-то до того разнервничался в последние дни, что даже дважды вступал в перебранку на улице – в магазине, в очереди и на трамвайной остановке. Сам себя не узнаю.

Кончилось обитание в отчем доме неясности – теперь вышел и очищаю от неясного мир.

А почему бы не быть Елкину лучше Брежнева, раз Брежнев был лучше Сталина – ведь и Горби лучше Хрущева, а тот лучше Ленина? Сталин – это реакция, Брежнев – это инерция, а Елкин – это анархия. Да, лучший, но ведь и запорол он лучшее.

Романтизм – самоудовлетворяются.

Может, детям и не вредно, и то вряд ли.

Хватаешь жар-птицу, а держишь в руках полудохлого воробья.

Да и может ли человек быть лучше в словах, чем в делах…

Гнусное путаное бормотанье себе под нос, да еще и утыкано всё какими-то экивоками, намеками, указаниями, сущая каббала.

Сомневаюсь, что «сейчас уже всё, конечно, по иному».

Не случайно всё-таки так часто не хотелось писать. Я вот 3 года после армии не писал, а процесс всё равно шел… По молодости только и перетерпел весь этот кошмар.

«Комментариями поправить»? И тяжело, и сомнительно: то ли ты вытащишь, то ли наоборот тебя утянут.

Человек не может выдержать слишком большое знание о своем незнании. Так что иллюзии спасают от катастрофы, смягчают проблемы.

Христос делает безумными мудрых, но ведь он спасает именно безумных, нищих духом: т. е. даже наказывает, чтобы спасти.

А раньше я даже прельщался своим туманом и удобно с ним временами устраивался: мол, вот в какие сложные эмпиреи вхож… Нет, я много трезвился, но и этого «много» оказалось мало – пример другим. Сложность льстит самолюбию, а расслабленность безволию.

Так что были только отдельные счастливые дни /наверное, были, хотя я их и не помню/; но и они были мучительны, как для чрезмерно голодного пища, как для обитавшего в невесомости земля, как для жившего в подземелье свежий воздух. Я помню как меня шатало от слабости.

Так что я был силен только той каплей – иначе говоря, искрой – любви, т. е. искренностью /хоть и испытывал Его: не погубит ли? Если погубит, то мне при таком Боге и жизнь не дорога/.

Но может быть, на других всё это и способно произвести впечатление – я ничего об этом не знаю. Т. е. я с обычной точки зрения самый субъективный читатель.

…Идеализм – это когда налегке «воспаряют в высь» – кому ты там нужен пустой?!

Вершиной будет то место, на котором ты остановишься, будучи уже не в силах сделать и шагу.

Поле пшенично-сорняковое – это настоящее поле боя, где всё смешалось, где сражаются на каждом клочке земли, но сражаются невидимо и долго.

Теперь я готов заговорить как мудрец Востока: «надо слиться с сущим, испытывать приятность и покой от этого слияния и от него же получать силу и свободу, которые только и могут позволить воистину иначе проявить себя среди людей. Кого волнуют мои «результаты» – главное, чтобы я сам для себя был прекрасным результатом.

Это ведь был символ, что мудрецы Востока принесли дары Иисусу, т. е. оценили Его и издалека /но Запад трактует это как поклонение Востока Западу – будто Христос европеец/.

Раньше у меня было не рвение, а нетерпение, я не улучшал систему, а только портил, перенапрягал и то, что имел. Клонит куда-то и всё. Если же скачешь галопом, потеряв землю под ногами, то тебе уже всё ни к чему.

Как приятно сидеть у солнечного окна /вспоминается сразу Вермеер/ - я так мало этой приятности имел, живя на северной стороне дома. Размышлять часто хорошо в полумраке, а ощутить полноту себя лучше всего в полной темноте.

Сильные мужчины нередко умирают внезапно, потому что их сила как панцирь не дает поработать под нагрузкой всему организму. И болеть они не приучены. Будь сильнее мышц в своей нагрузке.

Каспаров по ТВ – всё-таки напоминает шулера. Впрочем, игрок не может шулера не напоминать. Это и на противника хорошо действует, заставляя его думать: «обманывает, гад». Игра – это же тоже экстазное общение с людьми.

Сам признается: «мои недостатки: эмоциональность и поверхностность» – казалось бы, с такими качествами вовсе ничего нельзя добиться в шахматах, если думать о них трафаретно, как об игре глубокой и требующей хладнокровия! Но наши достоинства – это продолжение наших недостатков. Он осматривает наибольшее количество вариантов, легко комбинируя ими – ведь их всегда очень много, больше, чем, например, раньше думали – и нужна поверхностность, чтобы эдак по-свойски со всем управиться /начальник над возможностями – ведь и всем нам не мешает вот так расширить свой кругозор, увеличить число своих «подчиненных» /. Он менее идеалист, чем другие, которые лишнего думают, что всё будет по плану /по расчету/. И со своей эмоциональностью он ближе к жизни: не решает ребус, а играет с конкретным противником, его психологией. Опять-таки другие лишнего думают, что шахматы – это всё-таки ребус и надо только найти некий абстрактный «лучший ход».

Китайцы и проч. – это горизонтальное основание, европейцы – это душевный круг, а Библия и евреи – это духовная вертикаль…

Итак, мой малый свет лишь осветил размеры тьмы. И мне всего не узнать – я же ещё и жить хочу. Я свой взнос сделал – пусть и другие потрудятся. Мне моего знания хватит. Им не хватит – пусть ещё ищут. А я человек сирый – мою черноту, откуда я родом, добела не отстираешь.

Самоусовершенствование – это тоже самоудовлетворение, только не через беззаботные наслаждения, а через нахлобученные самоистязания.

Т. е. если и публиковать такое, то только в качестве «уникального экспоната».

И, конечно, с моими текстами можно делать всё, что угодно: например, сокращенный вариант.

Так что новую жизнь связывай не с окончанием писаний: мол, «всё уже написано», а с оставлением их позади: мол, был у меня такой опыт, мало он мне дал, но теперь я пошел дальше.

Теперь я понимаю Христа, почему Он говорил кратко, не нажимая на слова, чтобы «всё» объяснить. И зачем всю жизнь расчеркивать в клеточку. Нельзя нажимать на понимание жизни настолько, что приходится из этой самой жизни уходить. Хочу жизнь и слово уравнять в правах: слово – это одно из чудес жизни.

Итак, теперь удержу слову будет много больше.

В настоящем ничем себя не проявил? – не проявят себя в будущем и твои подобия.

Черные линии среди странных цветных огоньков и проселочных дорог в поиске, в мысли.

Да, молодость прошла. Дом был подводной лодкой, но вот лодка всплыла, стала надземным кораблем – и куда-то теперь поплывет…

Вот человек, похожий, как ему и полагается, на растекшийся студень, на лужицу на солнышке, на слегка сгустившийся туман. И вот перед этим человеком загорается нестерпимо прекрасная цель. И вот теперь представьте, как он силится собраться для того, чтобы хоть немного передвинуть своё «хозяйство».

Или вот человек – крутое, глухое, непроницаемое тесто. И вот теперь представьте то, что этот человек хочет впитать в себя хотя бы немного бальзама. Чтоб стать и мягче, и вкуснее. Но это так трудно крутому тесту: рот у него еле-еле открывается. Как у полумертвого.

Я хочу обитать в чистой, прозрачной среде, сквозь которую хорошо видно, что мир прекрасен. И зачем это я ставил между так много разной дряни?! Воздуха так много, а я умудрялся задыхаться /сейчас боюсь раствориться в воздухе, мол, «надо же и честь знать – работать пора»/. Пространство – это свобода. А время – это река, потихоньку, незаметно – чтоб не потревожить, не нарушить свободы – влекущая пребывающего в свободе пространства.

Раньше я имел большой порыв, но не имел ещё содержания, в прошлом году я имел большое содержание, но не имел порыва, а теперь хочу жить имея и то, и другое, причем не только как молодой лев, но и тихий мотылек…

Не в первый раз снится странный цветной телевизор. Нечто среднее между соломенной хижиной в миниатюре и огромным цветным телевизором и аквариумом. Т. е. под соломенной крышей стеклянная колба с некой жидкостью зеленоватого цвета. Звука нет – похоже на аквариум; но изображение есть – похоже на цветной телевизор; но изображение плавает и объемны фигуры внутри.

У нас пропал кот Василий /кто-то их хладнокровно подбрасывает для выращивания, а затем, только-только набравших силу, собирает/ и ночью мне приснилось три кота. Сначала я увидел одного кота Василия – с белой грудкой, пушистого – и обрадовался. Но потом я увидел ещё одного кота Василия /и радости стало меньше/. А напоследок показался ещё гладкошерстый, серый, совсем незнакомый кот. «Зачем нам три кота? » - с тупой тоской подумал я…

Я «умник», голова в поисках тела. Одно головное похоже на скалы. А нужна и мужественность, и женская красота…

Вовка ходил по делам очень долго – очереди – и очень бесполезно – из-за собственной забывчивости. И вот, лежит грустный. «Душевная усталость – это и есть падение духом, наводящее на мрачные мысли! »

Меньшее, что терпишь от Ж. – это сильный, сотрясающий пол стук пяток при этом его безостановочном хождении…

Монахи и т. д. идут от формы к душе - этим вовсе не надо пренебрегать, ведь действительно, когда видишь на себе явные знаки, то тебе легче с душой своей сладить и направить её туда, куда хочешь – к добродетелям.

…Сначала от жизни к тексту, а затем от текста к жизни внутри текста. /Так же и с картиной/…

…Чудовищные мутации, вроде маоизма – Маркса в Китае…

…Я всё молочное люблю так же, как мороженое…

Наблюдаю НХЛ: пинг-понг, пинг-понговые голы. Нет той секунды, в которую успела бы зародиться мысль /это в 20-ые годы эта секунда ещё была – меньше были скорости и габариты игроков/. Чисто американская – силовая и роботообразная – игра. У них такой и баскетбол. /Футбол не любят потому, что его трудно на свой лад переделать. /

Слушая Моцарта: «Все они – природа. Люди, имеющие красивый душевный ландшафт – во всяком случае сумевшие представить его красивым. А Бах, Ван Гог, Достоевский – это человек, взаимодействующий с природой с целью взлета в духовное. Первые – это идеализация душевного, а вторые – это её преодоление, раскрытие в достижении большего. Первые: «душа-господин», а вторые: «душа - подвизающийся слуга». В природе всё, она прекрасна, но она не человек, она не обладает собственной волей, а подчиняется тому, кто ею владеет – а тут создается иллюзия свободы, в которую я никак не могу поверить: безволие и свобода?

Пнул кошку, а потом стал делать вид, что ничего не произошло – второе зло хуже первого.

Иду голодный… «Надо бы иначе поступать с этой остротой – не нажираться торопливо, теряя образ /и уже сейчас не спешить/».

«Письма» Пушкина.

Эпоха Александра Первого – это молодость, Толстой и Достоевский - зрелость, а наше время – старость.

Так что, застрелив милого Ленского, Пушкин застрелил свои иллюзии. Когда он приближался к природе /«Болдинская осень» и другие осени/, видимо, загорался какой-то свет, но когда его связали службой и женитьбой этот свет померк.

Иллюзии уводят от реальности, но они же делают человека удачливым и легким на руку. …У всех только легкая позолота, быстро сошедшая /вышедшая замуж за старость как «милая» Татьяна/. …Мне это знакомо: излишние надежды на себя и на окружающих: растрачиваешь на них свои силы – как в черную дыру.

Поколение Пушкина было, наверное, первым поколением людей совершенно новой, «европейской» породы.

…В молодости и злодея можно принять за ангела…

А ведь я помню тот еле заметный момент, когда Вовка как-то вдруг /для меня/ склонился к доброму. /Настолько всё это было без шума, без предисловий, что я этого, скорее всего, и не отмечал ещё до сих пор в своих записях. / Потом всё это постоянно подкреплялось - хотя и оставалось - и остается - только тонкой невидимой нитью.

А я так и не склонился до 21 года и тогда Бог сжалился: дал нить познания. Это не гирька на добрую сторону, а только вертикальная шкала шансов: «может быть на какой-то высоте он склонится, может на какой-то высоте ему будет это удобнее и сподручнее сделать».

Я теперь срастаюсь с миром и важно, чтобы срост шел истинным путем. Важно, чтобы мы понимали и любили друг друга, тогда не будет мутаций и отравлений.

Кто начинает писать что-то типа школьных сочинений и сразу переполнен стандартами, напичканными в него «воспитанием», тот никогда не станет самобытным.

Папа в вечных поисках приятно бодрящего. Дорогой вновь рассказывал о своих друзьях-товарищах детства и юности. Я: «Резюмирую: у одного сильно чувство справедливости, второй культурен и талантлив, третий просто мудр…» К тому сказал, что отец сам именно на подобное - на свою бодрость, например - надеется.

Вовке: «Хочешь написать свою философию и чтоб я её потом переписывал?! »

…Моя мельница муку смолола и теперь мне нет нужды настраиваться на новые молотьбы. Та же публикация ведь тоже не может не быть делом жизни. /«А может это просто запах весны? » – «Да, но весна не для всех пахнет»/

В этой жизни надо пройти между жизнью «в своё удовольствие» /«жить бы на природе, рисуя» и т. п. / и драмой головокружительных претензий.

«Прокомментировать все свои писания, всю Библию, всех интересных писателей и других знаменитостей, а также всю свою жизнь» – ну не абсурд ли?! Ясно, что выйдет всё иначе. Чтоб понять меня, мой подход к людям и слову столь многого просто не нужно. Кто знает в сколь причудливую мозаику в конце концов сложится жизнь, в том числе и писания – и пусть будет так.

Печататься: либо отправить близким и знакомым, либо прикинуться мусором и попытаться проскочить среди прочих в потоке, который может возникнуть точно так же, как и во времена Серебряного века. «Ага, годится! » /на наживку что-то специально наскреб/ - и дальше тянут - а там всё лезет и лезет; и такое! и без конца! и не отвяжешься!

Вовка всё читает Бердяйкина, на обложке его портрет: «А он на Ленина похож, растительность только подработать и - всё. Их много было, Лениных. Ленин-1 выслал 2-го: «свободен, второй нам не нужен».

…Всегда было ощущение, что горячий чай – и вообще, вся горячая пища – старит так же, как распаривание снаружи в парной молодит. Не говорю уж о вреде для зубов.

…Пушкин был не господином всех этих злых заветов /37-ое письмо/, а лишь слугою. С неподвижным, застывшим, шуток не понимающим миром не справиться одним пижонством, каким-нибудь лихим выходом без шапки на мороз.

Защита злом от зла, чтобы сохранить своё добро /добрый хозяин укрыт в доме, а во дворе рычит злая собака и висит табличка на калитке /хозяин-то добр и не хочет никого лишнего кусать//...

Базаровщина бравирования «скудостью своих средств», а если шире: своим цинизмом. Цинизм во все времена в моде…

Он сам, вполне понимая своего брата как человека недалекого, этой своей исповедью и нарушил то, что в ней проповедовал. Душно стало от собственных чувств и готов был исповедоваться любому.

У него три сорта писем: «дружеские» /пустые/, фривольные и одна исповедь… Чем дальше от сути, тем легче людям бороться с Христом. Это становится «не про нас». Проблема только в том, что пустота быстро надоедает, поэтому ее приходится часто обновлять, менять антураж.

…Люди избегают «философии» так же, как они избегают всматривания в собственное сознание.

…«Друг» слезу над гробом уронит – последнее действие в этой бесконечной пьесе…

Вновь мучительно и сладко хочется думать о том, чтоб поплыла – медленно, таинственно и закономерно меняясь – картина положения вещей: чему-то в моей жизни следует умалиться, чему-то возрасти, а чему-то и вовсе исчезнуть, чтобы могло родиться что-то новое.

Вознамерился полетать в облаках, а вместо этого почему-то /может, потому, что не взлетел /а ведь был уверен: мол, уж так это легко, так легко, щас увидите// тоска пришибла. Такая, что всё валится, поесть себе разогреть неохота, и голос тихий-тихий.

Не видя горизонта, к которому можно шагать, маршировать, лететь, я тут же испаряюсь, разлагаюсь и умираю в удушье.

И Пушкин всего лишь обычный человек. Талант для них, обычных лишь отдушина, выход в необычность. /Уже не верят в необыкновенных людей, еще верят вот в такие окна. /

Он действительно уповал на семейную жизнь – поэтому и было таким ударом «легкомыслие» жены. Друзья, вольнодумство отошли, а на смену: семья и «общество» - всё, как полагается.

«Вовка, ты – человек, родившийся на то, чтобы прочитать всю свою жизнь. И вот тебе орут: «Вовка! Давай, делай что-нибудь! » – т. е. хотят урвать хоть что-то от твоей жизни, всё равно пропадающей. А всё остальное, чем ты пробовал заниматься /чем тебя уговорили заниматься/ - это сплошные анекдоты о похождениях Иванушки-дурачка. Если даже просто в магазин пойдешь, то обязательно влипнешь в историю. …А я как честолюбивый крестьянин, которому в наследство досталась худая лошадь. Ох, и измаялся же он! То ли лошадь пашет, то ли он – впереди лошади пот льет, ей показывает, жестикулируя: вот, мол, как надо».

По ТВ молодая поросль политиков-карьеристов и журналистов растекается слюной из иностранных терминов по древу. Когда об очевидном ни гу-гу, что нужно думать?!

Мода – это сбивание в стаю на короткую компанию. Потом разбегаются в кусты - и " герои" первые жаждут своего забвения…

…То, что Горби ничего не смыслит в экономике, в философии экономики – это непростительно. В жизни надо знать всё, знающий только одну сторону уже не вправе рассчитывать на самостоятельность /или же у него ничего не получится/. …Его безупречная политика повисла в воздухе… Ситуация с прессой и «гласностью» – это вовсе не удача: бордель покинул попечитель и тогда к рукам его прибрали другие. Проститутки не могут жить без сутенера.

В домашних делах настраиваю себя на бодрость, на «высокую посадку» /которой научился у Г. Х. / - чтобы ничто в доме не отчуждалось – ни лестница в кладовке, ни веранда, т. е. даже те места, где холод, темнота и бурелом. Чтоб всё сохранялось теплым, родным и подвластным.

В который уже раз Вовка доводит меня до бешенства весьма странным приемом: начинает упорно, невероятно упорно утверждать какую-нибудь ахинею. Нет, даже так: сохраняется только это упорство, а ахинея постоянно меняется – всё время в споре возникает что-то новое.

…Представляю себе ужас убийцы, когда он убил из такого вот «праведного» гнева, а уже через несколько минут понял, что всё это не стоило и выеденного яйца: «Ну вставай же! » Вот и верь, вот и подчиняйся чувству.

…Раз человек способен – по силе гнева – на убийство, то он должен быть способен – по силе любви и на воскресение…

…Всё-таки только камикадзе жизнь не обманывает. Мы редко бываем во Христе, больше до Христа – с подвизающимся Иоанном или после Христа – с подвизающимся Петром или Павлом /а ещё больше вовсе далеко от Христа/. А только во Христе – медовый месяц…

Нельзя добиться больших успехов, действуя только в одной сфере – ведь все сферы связаны. Нельзя добиться успеха, например, в живописи, не постигнув всей мировой истории. Нельзя заниматься политикой, не занимаясь и философией, и экономикой. Надо заниматься всем, обладая всеми качествами и окружив себя на всё способной «командой». Только так можно не застрять в густой грязи и в густом тумане /это я о живописи/.

…У самого должна быть не только вдумчивость, но и решительность, но и дерзость, попирающая условности. …Революция с человеческим лицом, одной рукой подписываешь жестокие приказы, другой гладишь деток по головке?

…Древний мир тоже, наверное, развивался две тысячи лет, прежде чем выявились в нем греки и римляне - язычники и евреи – богоносцы.

У язычников всё держится на женщинах и делах /дело – бог и женщина – богиня/.

Открытость в практике позволяет быть непроницаемым в личном. Но душа бессмертна и она им дана – так что она есть у них, но, будучи без работы, всё более деградирует.

Нет, как и у меня, у них постоянный самоконтроль… А покой нужен, потому что трудно убить страх, который есть подозрение, что мир всё же больше и непредсказуемее, чем ты думаешь.

Европейцы наворочали массу ложного, а русские ничего не наворочали /разве что к бешенству привыкли/.

Чем больше мыслей у человека, тем труднее у него задача: тем большее «общество» ему надо привести к общему знаменателю. Особенно трудно начинать: трудно пробиться мысли истинной в целом обществе мыслей ложных. Но с другой стороны такой человек устойчив, менее чувствителен: защитников больше. В общем, и измениться, и погибнуть мало шансов… /Потерял что-то и стал в отчаянии толкаться в толпе своих же сторонников: «Да разойдитесь же вы, не могу я пожертвовать этим даже ради всех вас»/

…На примере Стендаля /«я - драматург»/: сначала только голословно и наивно говоришь что ты что-то, а потом действительно всё почти так и оказывается.

Стендаль про любовь с Мелани: «первые минуты почему-то всегда холодны»…

…Адекватно относиться к себе – это не значит прозаически нацелить себя на станке души вырабатывать что-нибудь малое – нет, это чудо-станок, он способен абсолютно на всё.

Каковы люди, такова и земля: одна и та же земля способна сохнуть и способна полниться молоком и медом – в зависимости от адекватности отношения к себе.

У обычного, т. е. с самомнением, человека в глаза бросается форма: поза, гонор и т. д., а у склонного к отчаянию - его оголившиеся, обострившиеся достоинства: ум и нежность, деликатность и восторженность. К первым нет у меня чувств, одно равнодушие, брезгливость, иногда желание выпороть. /Всегда жил среди обычных людей – так же, как среди газет и не тех книг…/