92 ГОД КОММЕНТИРУЕТ 85-ЫЙ 33 страница

Человек – Адам и Ева - не для греховной жизни создавался. Кстати, чем там они должны были заниматься, только фрукты кушать? Но земная среда оказалась слишком тяжелой – портится в ней розовый человек, и очень быстро. Такое здесь даже с вещами бывает, с мертвой материей…

И так дьявол человека неотступно мучит, а тут еще и Бог в гневе климат ухудшил. Мороз у нас для нежностей непомерный. Навьючит человек на себя столько, что и на человека не похож, и мерзко становится на себе столько тряпья ощущать.

Вот и портятся – плесень, ржавчина и гниль человек. Они просто стремятся приспособиться к жизни, сжиться с ней и угол себе теплый устроить, а всё Божественное из них выветривается - и беда, если не выветрится, если останется живая жилка и естественно голый на жизнь взгляд – он будет, как вещь порченная, в которой всё цело, но есть такой изъян, что вся она идет на слом...

92:

Претерпевать вот такую смерть не умирая, живя одной верой и надеждой и каплей любви, трехкопеечной монетой далекого солнца…

Потом отвлекся на умозрения /на Адама и Еву, на фрукты/ и вышел к символу. Отвлечения помогают пережить тяжелые минуты; я широк и, если в одном месте штормит, я машинально перехожу в другое, на сухой, твердый, солнечный берег.

Мы – ржавчина в каком-то скрытом от отдраенности углу? Только ржавчина и не Божественна.

/Повторов, конечно, обнаружится уйма – включая и эту фразу /включая и эту ремарку! //

87: Лег, и навалились усталость и сонность. Мысль, как коконом меня обволокла – тоненькая, но длинная и живая ниточка.

Чаще бьется она по всей душе, но на ту усталость уже навалилась, так что если и надорвется мысль, все равно невнятно, мутно и сумрачно будет душе.

92: Вот через эти светящиеся нити, загадочным образом раскинутые и свивающиеся, и через эти чернильные черноты и гулкие пустоты и познаешь пространство своей души, видишь ее как картину.

87: …Лежу, чуть успокоился, а теперь еще натянул телогрейку на голову – сразу стало темно, тепло и уютно.

92: Помню, помню и понимаю, почему это стоило отметить /для чего на время пришлось скинуть эту телогрейку и, кряхтя, осторожно приподняться на раздвигающихся под тобой стульях – затраты немалые/. Хотя телогрейка была очень грязной и неприятной, я был обращен к этим трем призрачным дарам, данным моей уже безнадежно больной голове: темноте, теплу и уюту.

87: Помаячило папино веселое и свежее с мороза лицо, что-то сказало.

Не забыть бы написать про ветер и ладошку-листик.

Нет, бурду не надо.

Зеленодольск: оглушил он меня и вымел всё мелькавшее и зревшее усталостью и холодной свежестью.

Что будет, если поменять понятие «пустоты» на понятие «материя»?

…Серый человек с исхудалым лицом. Лицо с красными пятнами. Воспаленные веки. Блеск глаз запавших. Синяя жилка под одним глазом.

Что передается? Вот сейчас вопрос вопросов. Как передавать?

92:

Не видения надо было искать, а только любовь, свет. Всё остальное приложится, а без света всё будет распадаться, пропадать в темноте… Но больному, до предела перекрученному уже трудно что бы то ни было. Можно только по каплям /лекарственным каплям /или же некую «баню» устроить, но где ее взять//.

Я хоть и читал книги, но как-то с самого начала шел не вместе со всеми.

Это ты сам после бессонной ночи, выкачавшей из тебя все твои внутренние цветные силы и воспалившей твою поверхность. Прокляты сторожа и благословенны дворники!?

87: Ещё про поездку в Зеленодольск: опять таскал там еду с кухни, когда накрывали на стол и опять суетилась и семенила тетя Г. Папа опять вел себя «по-простецки», т. е. очень вольготно. Ночью спал плохо. Посреди ночи тетя встала и стала звать Л-у, жалуясь на ноги. Боязнь была в её голосе. Наверное, все же думает о смерти. Главная её забота – здоровье; всё время прислушивается к себе, блюдет режим, чуть что – беспокоится и нюхает какие-то флакончики…

92: …Это ты сам, переживая ужасный кризис, был окружен темной смертью, всюду, и даже ночью чуял ее запах. А тетя Г., наверное, уже успела свыкнуться со своей вечной старостью.

87: Меня всё время тянет предварительно понять и уяснить, что и как нужно делать. Не случайно, видимо, тянет и доставляет удовольствие - именно это, наверное, и надо делать. Причем есть движение: сначала постигал только общие вопросы жизни своей и людей, а теперь вплотную и к искусству подобрался. Всё это без всяких директив, по внутреннему побуждению. Просто раньше думалось о том, а теперь об этом.

92: Пути нет, не лестница, а путаница какая-то. Казалось, что я знаю, как надо летать, парить, взмывать – но я не знал, как оттолкнуться от земли, от собственного веса. Я уяснял себе «общие вопросы», по детски старательно, верующе вновь и вновь обводя найденные контуры. Я сблизился со своей душой, когда она болела. Моя любовь родилась из жалости к собственной душе, моя сила родилась от покровительства ей.

87: «В поте лица будете добывать хлеб свой» – так и я всякое знание буду добывать. И правильно, потому что иначе неизбежна неблагодарность.

92: Как пот выделяется во время труда – помимо воли человека – так и неблагодарность во время потребления труда /даже своего – неблагодарность к собственным усилиям тоже существует/. Рот, чрево чужды труду, не понимают его и даже не подозревают о его наличии – вот и неблагодарность. Когда человек ест, он сводится к чреву, когда читает возвышенное и вдохновляется, сводится к духу и теряет ощущение не только чрева, но и всего тела. Человек многолик…

87: …А чтобы рассказать о Христе, например, надо рассказать и о себе, потому что это же именно моё понимание Христа, актуальное, прежде всего, для моей жизни и моих обстоятельств.

«Земля была безвидна и пуста…» - да, земля есть основа основ, от неё всё и без нее ничего…. Но нужны и другие стихии – и вот появляется вода. Но нужны и украшения черной земле – поэтому Богом творится всякая зелень…. Так нужно творить и в искусстве.

…Не только речная вода была предусмотрена, но и дождь, и не только огонь, но и искры - бесконечность разновидностей и нюансов, чтобы не было пустот…. Так должно быть и в искусстве.

92:

Я понимаю Христа – или что-то другое – который во мне, не иного.

6 дней творения искусства, 6 способов вкладывания души – до насыщения, до полноты, до покоя. …Ведь многие вещи подвергают многочисленным операциям и воздействиям. …Открыть большую трудоемкость. …Трудно каждый раз заново браться воскрешать пустую и безвидную землю. …Нанести несколько нервных ударов по глине, а затем, считая полученное чем-то, не продолжать подгонку под какой-либо образец… «Я есмь начало и конец» – вот и выкинь середину.

87: Пустой старенький автобус с желтым темноватым светом. Я сижу на сиденье, поставленном вдоль боковой стены. Я один; и двери открыты, но в них никого, кроме темени. Свежесть. Никого кроме меня нет. Автобус так несется, что страшно кренится и трясется. И такой ветер влетает в раскрытые двери, что кажется, что и обивка сидений трепещет. Волосы мои стали змеями, вставшими дыбом; похожее творится и с желтой занавесью там, где кабина водителя. Но когда она взвивалась, водителя я не видел – в его темной кабине мерцают только зеленые и желтые лампочки всяких панелей…

92: Я сижу в старом, старом автобусе моего детства – с покатым задом, рычанием мотора, громыханием бортов, полутемным светом. Но он еще и страшно кренится – а двери почему-то открыты /и окна есть – я видел пыль и грязные разводы на мраке в проемах/. Сиденье тесно мне – трудно и вылезти, и оглянуться. А тут еще страшная тряска – как будто на дороге сидят Бугры и злобно подставляются под колеса. Я сижу у стены, прижимаясь к ледяному железу, но соседа рядом нет, я то я бы не свалился раньше его. Ужасный ветер – кажется, что обивка сидений трепещет. Мечутся волосы. Желтая занавесь в кабине водителя змеится, вздымается, морщась, словно от зубной боли. И я становлюсь маленьким, подпрыгивая и скользя на сиденье уже совершенно свободно: кабина пуста, только черная темень и тихо горят зеленые и желтые лампочки…

87: Вообще, внутренняя жизнь человека подобна внутренней жизни дома, и чем больше дом, тем труднее привести его население к единому знаменателю…

92:

…Наша нежная кожа под защитой твердого взгляда…

Мы не прячем нашу внутреннюю жизнь в подземелье, на стационар, а лишь прикрываем ее одеждой, готовые скинуть ее и светить всем, находящимся в доме.

Раздоры в подземелье, а в походе единство.

87: Вова сидит за столом, положив на него локти и, так сказать, возвышаясь. Стол тесно уставлен цветными склянками-тарелками-банками. Голова его опущена по направлению к своей тарелке, а ноги под столом скрещены широким крестом.

Пишу это, а он уже поел и стучится, шепелявя: «Дим, пусти», мнется, топчется, рыгает. Чтобы дописать, пишу быстрее, уже совсем без остановки, залпом, одновременно шевеля губами…

92: Вова сидит за столом спиной ко мне, возвышаясь худородным телом, локти положив на стол. На голове длинные, грязные волосы, под столом ноги скрещены широким крестом. А на столе то ли праздник – блеск цветных склянок – то ли базар – сутолока и мусор…

87: Сначала надо всё – и описания и мысли – записывать подряд – получая что-то типа дневника /а если нет возможности писать, то предварительно надо кратко метить то, что хочешь записать на листочке - и только потом уже переносить и развивать до кондиции этот «дневник»/.

Затем готовое, цельное и краткое выделяешь-вычленяешь в соответствующий раздел, а остальное пускаешь на перегонку.

Но вряд ли сразу все перегонишь, ведь перегонять, т. е. распластывать и обрабатывать, всё надо уже на других листках. Скорее всего, будет лежать и ждать этот мой непомерно сырой материал…

92: Предпочитаю добыть золото, а потом посчитать его дрожжами и замесить на нем тесто и посчитать его маслом и сделать тесто сдобным…

87: …Смотрю, озираюсь и думаю: «ну, как это опишешь. В наличии и цвета и формы, и звуки и движения. И соотношения, и последовательности цветов и форм, звуков и движений. И ни у чего, кроме примитивного, нет еще названий…

…Приучу себя к записыванию и бумаге и это уже не будет мешать мне думать и искажать мойдушевный настрой.

92:

Мир как хороший – хотя и незнакомый – попутчик по путешествию. Деревья знай себе мотают головами там, наверху, непонятно о чем переговариваясь, непонятно чем взволнованные – главное, нас не трогают.

Люди живут друг с другом не потому, что нашли дороги друг к другу, а потому, что им просто некуда разойтись; разве что, от одного «друга» к другому.

87: Когда зимой идешь в тулупе, то черты лица становятся резче, а кожа грубее - и похож становишься на делового и надежного мужика! А на занятиях выгляжу легкомысленно, бодро и умно. А на чужих людях и в гостях я - это комнатный мягкотелый домосед, ни то, ни сё. Правда, присмотревшись, можно заметить или хотя бы почувствовать, что есть во мне еще нечто…

92:

Странно носить большое тело, когда чувствуешь себя маленьким, незаметным, затерянным. И лицо обещало слишком много, чего я тогда не мог дать. Румянец с мороза, блеск в глазах – а в душе бледность, потухлость и неверие в свое здоровье.

Я смирялся с невзрачностью, не дыбился в гордыне, не корчил трагедий. Презрен странник, который не приемлет встречающееся ему на пути. Это пристало туристу. Я настроен на изменение не мира, но самого себя, да и то не «конструктивно», а лишь теплым дыханием.

…Никто не хочет высматривать туманное. На фиг им это – только малярию какую-нибудь от этой сырости схватишь. Живут в железно ярко проявленном мире. Железный яркий рыцарь смотрит вдаль из под железной руки: вид отличный.

87: Вообще, жизнь бесконечно широка и разнообразна. Она не только потогонная система: детсад, школа, учебное заведение, работа и пенсия, не только позавтракал, ушел, пришел, поужинал, лег на диван, взялся за телевизор и чтиво, а также предвкушение выходных, вкушение выходных – невинные развлечения, необходимые хлопоты, любовное благоустройство, детишки, жена, дрязги, проблемы, газеты, собрания, новый начальник, новая твоя должность…. Система, коей придерживаются 99, 9% людей мне неинтересна, потому как она бессмысленна.

92:

Ишь как много перечислил – обычно в таких случаях память отшибает; видно, хорошо знаком весь этот инвентарь.

Конец манерный, «капризный»… Между прочим, каприз – это изыск, такой, знаете ли, своевольный жест, господская прихоть. А всё господское вошло в искусство. Господа ведь ближе к богам, а не к жизни.

…Умерев для обычного, ты тем самым включаешь смерть – необычное – в круг своей жизни, превращаешь ее в самую высокую вершину, в венец своей жизни, своих поступков.

87: …Проснулся, 11 часов утра. Открыл дверь - в столовой светлая полоса. А в зале солнце - низкое, на уровне окна. Сел у окна и закрыл глаза, всё ещё чувствуя слабость. Цвета в закрытых глазах то лимонный, то апельсиновый. Мешала мамина болтовня, поэтому ушёл под желтый свет. Нет, голова ещё плоха - выключил свет и снова забрался под одеяло, где крутил мысли и дышал…

92:

Бедняга, как не окочурился от этих «дежурств». В ночи, как шахтеры – дурной сон.

Ассоциации не приходят необоснованно… Выйдя из своих рамок, вышел и из своего кризиса.

87: Снова шел на работу и там, где был яркий свет, по собственной тени на стене снова увидел, что таз при ходьбе у меня так опущен, что получается малый полуприсед и нога выносится вперед под таким углом, что шаг начинается не с каблука, а чуть ли не со всей ступни. Подтянул зад и удовлетворенно заметил, что и тень его подтянула, ноги выпрямив – красавицей стала! Следил за собой и под каждым фонарем косил глаза…

92:

Да, хорошо хоть собственная тень послушна.

Посмотреть бы на себя со стороны хоть раз вволю, а не в узкой рамке зеркала, не в статике.

Мы видим только свои края, словно прорываясь в середине. Так именно середина-то и важна, раз здесь главные события и что нам весь этот инвентарь – руки, ноги?! …Себя мы чувствуем, но не видим, а других видим, но не чувствуем. Либо форма, либо содержание, а и то, и другое нам недоступно. Если форма – значит, о других, если содержание – значит, о себе. И наоборот. Поэтому-то все эти «персонажи», претендующие и на то, и на другое есть искусство, а не жизнь. Одевать на себя чужую личину, вливать в чужого свое содержимое – ну разве, это не нелепости…

87: Скованность и стеснительность – это болезнь самолюбия. Вовсе не извинительный недостаток.

Малодушный самолюбец.

Впрочем, непомерная откровенность, в которую иногда моментально перекидываются такие самолюбцы, тоже не самый лучший фонтан. Вдруг начинают повествовать о себе и своем, вставляя всюду «честно говоря».

Впрочем, я же всякое отклонение от идеала считаю ущербностью, излишеством, болезненностью, уродством, проявлением ничтожества, душевной несуразности, нескладности, запущенности, вульгарности и прочее и прочее…

Теперь читаю Библию и – почти сухо. Впрочем, днем у меня всегда сухо, надо бы что-то найти для дня.

92:

Получилась некоторая ущербность и задавленность – от своего собственного идеала! Лишь тогда, когда это чувство трансформировалось в здоровое смирение началось выздоровление.

Лед иногда схож с пламенем. «Да, да, я плохой, ты прав – ну так мы братья, раз ты меня понимаешь? ».

…Сатана способен сыграть роль Христа.

Ситуация, когда старое уже не устраивает, а нового еще нет. Когда же появится новое, то вдруг и старое окажется ценным – что я, собственно, и демонстрирую.

87: Иногда поднимается зверская похоть и хочется соблазнять грубо или, скажем лучше, активно. Так бы и обглодал и съел бы! Тем паче, что при известной умелости, кажется, не одна крепость падет, а может и все. Жизнь пресна, а они все сытые, нагулянные и порядком развращенные. Мечтают, наверное, об острых ощущениях и полноте жизни.

Вся беда, что я-то не кавалер. И потом об этом и речи быть не может! / Спохватился! /

92:

Когда душевный организм болен, простор для размножения вот таких «зверей».

Звериное живет в каждом /я в мыслях и убивал, мстя и что только не делал/.

…Ради одного злостного наказывают десять случайных – так не то же ли делают и сами преступники?

Слабые больше сами страдают от гуляющих в них «зверей», чем способны на что-то «зверское» по отношению к другим… Но тогда выходит, что всякий сильный – а все, в конце концов, становятся сильны, пусть и очень узко – должен быть либо зверем, либо истинным?

Люди, убегая от зверя в себе, вербуются в организации, т. е. умертвляют самих себя. Они заплатили жизнью и потому чувствуют себя вправе судить и казнить, пытающихся избегнуть такой участи.

Дайте человеку свободную волю, которой он за время созревания, время своей жизни, может помочь как зерну заглушить плевелы, так и плевелам заглушить зерно.

87: «Спасибо» – «спас, ибо» или «Спаси Бог»?

«Беседа» – «бе-е-е» – сед. А в «да» положительность!

92: Где «беседа», там «беседка».

87: …

92: «Плодите и размножайте, используя данные вам творческие дары».

87: …

92: Я дерево, я расту, мои черные ветви заполнили всё пространство, тянутся и ввысь, и в стороны, ищуще трепеща кончиками в прозрачном воздухе, а основаниями забирая свою долю подземной энергии, добываемой шахтером-стволом. «Посмотрите на пройденные нами пути: вот как прихотлива истина». …Они живут, звеня, у каждой ветки своя музыка, все вместе – мощный оркестр, ведь что музыкальней линий ветвей. На самом конце ветви всё робко, еще формируясь, а дальше, назад по ветви уже укорененная, прочная истина.

…Шаги, отстоящие во времени – странная, неуверенная «походка», странный мучительный выбор каждого шага, стоя на одной ноге…

1 февраля 93

Вот момент, когда все трое стоим почти без занятий и растворяемся в тихом зимнем вечере и в ярко освещенных комнатах. Прислушался, замерев, к тишине и услышал еле слышный шелест жизни. Куда течешь ты, тихая, тайная, вроде бы неподвижная, вечно затаптываемая. Куда-то ведь течет, можно не сомневаться… Точки стояния накануне исчезновения в скорости изменений и превращений. Точки сознания накануне сна бесконечных, рабочих, стереотипных движений.

/Это мне напомнило о Брохе. /

/Комментарий 94: Вечер проник в ярко освещенную комнату, где мы совершали стереотипные движения, словно загипнотизированные этим светом; словно играя одну бесконечную пьесу. …И я не переступил через долг /тогда терзания и сомнения всё равно заслонили бы тишину/, оставив вечность мигом.

…Тихость и слабость выздоравливающего /не беспрестанны рецидивы/. Слабо верю и слабо хочу, когда не заморочен механическими перипетиями. Ведь так или иначе, правая рука сознания не должна знать что делает левая рука реальности. …Перипетийные книги и живопись – они оглушают больных, парализуют их окончательно. И теперь отнять у них книги – это значит, убить их. Вошел в книжные /и киношные/ сюжеты, в тщеславие мечтаний, а не действий /мечты никогда не сбываются - если это не детские мечты, которые выпадают как молочные зубы /. А возврата, как и у всех наркоманов, нет: ведь в книгах тепло, спокойно. «Ломки» не преодолеть. Т. е. чтение книг /и кино/ - это признак конца эпохи. Интеллигенция читает книги с конца прошлого века… Получается, что тогда, когда появляется интеллигенция, тогда появляются и варвары; когда появляется группы бугаев, у которых мозги лоботомированы, появляется и группа чтецов /тоже своеобразная лоботомия! /. Жизнь – это и не действие, и не книга, это взаимодействие с ближними /когда человек слаб, его ближними являются только родственники, как у меня/. …Я читаю книги, потому что я иду от книг к жизни. Но не получается, потому что надо и от действия идти к ней /учиться у бугаев?! /. Правая рука и должна быть сильнее, но у меня разница в силе чрезмерна и нельзя действовать ловко. /

Толстой отказался от своих романов и стал искать истину, может быть, по причине ознакомления с романами Достоевского. Прорвалось, нашло выход то, что всегда его мучило.

Для меня только сами писатели интересны как персонажи. Нельзя выдумать человека удовлетворительно. Это всё, наверное, от кукол пошло! Вместо того, чтобы воспитывать собственных детей они воспитывают собственных персонажей.

/К. 94: Полжизни, проведенных в пути Толстому и не хватило на вторую половину, сторону открытой им планеты.

При всей ревности по истине, у человека всё же остаются и другие самолюбия – иначе бы он был ангел и великан.

Я почти не игрался с игрушками /их почти и не было/ и не игрался на улице /всё заменил футбол и хоккей/ - может, поэтому у меня не развито сюжетное, театральное воображение?!

…Многие дети весьма пренеприятны, особенно как раз из заумных игрунов.

Всякий существенный персонаж – это иллюзия автора, что он поймал себя. /Всякий персонаж – это иллюзия автора, что он замаскировал себя! //

Сегодня одно, завтра другое. Ремонт делал 10 дней и только вчера кончил, а уж ничего не помню. Вечно я увлечен до того, что кажется что кругом не пустой воздух, а плотная вода – что я плыву под водой, с трудом ориентируясь и кувыркаясь.

/К. 94: Но через искусство я окружен близкими людьми, а через Евангелие я вижу Христа. /Христос же и открыл кто мой ближний, кто действительно тепл /пытаясь быть горячим в себе/.

Не устаю удивляться: насколько искаженную картину мы видим в табели о рангах в этой самой сфере искусства. Собственно, и саму Библию эта халтура совершенно затмила. Народ вообще глух, ему слон на ухо наступил. Рабам ничего не нужно знать о жизни, о ширине мира. …Книга – это идеология, а где идеология, там государство; книга - это вещь, а где товар и деньги, там реклама и конкуренция. Т. е. и текст, и автор оказываются в окружении, составленном из драконов-чиновников, крокодилов-бизнесменов и лягушек-критиков и редакторов. Толстой попробовал слона с уха сдвинуть, но слон сказал «не надо» и проклял Толстого.

…Человеку не достичь истины, как не увидеть сразу всю поверхность шара?! Даже солнце не способно осветить сразу всё. Т. е. пока существуют координаты времени и пространства, существует и субъективность. Жизнь – это то, по чему передвигаются только с ближними знаниями и с ощущениями только от окружающего тебя в данном месте. Мой интерес к истории и географии – это интерес к преодолению времени и пространства! …Может, и всю жизнь буду ехать, будет только прогресс, а не гармония. …Гармония наступит, когда потянет к ней, когда надоест прогресс и смена видов. «Не молод уж, чтоб кувыркаться».

Христос – это та наживка /«жертва»/, с помощью которой Бог поймал дьявола на крючок. Дьявол посчитал, что справится и с этой добычей. Но Христу не сладко было, как Ионе, сходить в преисподнюю дьявольского чрева /где огнь пылающий дьявольского пищеварения не смог повредить Ему, как и Сидраху, Мисаху, Авденаго/. /Поедая плоды, мы приносим их, прекрасных, в жертву дьяволу, который в нас, нашему чреву. …Они по соседству: Христос в душе, а дьявол в чреве. А Бог и Дух в голове, а дьявол и дух похоти в сраме. /

Слова – это только дополнение к тому, что каждую секунду говорит твой образ, весь твой вид, пребывающий в уверенных и гармоничных движениях.

/…А Мышкин всё «восклицает, умоляет, дрожа». /

…Всё равно всё остается загадкой – так что могу жить как и не писавший среди читавших. А проясняется только то, что сила и чему не страшно явиться в мир.

…У Достоевского постоянно духовная пьянка, разбережение себя. У меня тоже, но у него вино слишком сивушное и я не истязаю себя, а просто умираю.

Иногда персонажи у него словно с похмелья: бледные, тихие, двигающиеся со стиснутыми зубами. …У него катастрофическое мышление /«долго запрягают, но быстро едут»/.

Случайно листнул Ницше: «ба, да он всего-навсего заурядный натуралист, наследник «великого» Золя». Натурализм – это разложение материи. Стоит остановить жизнь – чтобы «рассмотреть ее вид» – как она тут же начинает разлагаться. …Заземленные люди как заземленные молнии.

/К. 94: Вся преграда силе - стекло, взору – кисейная занавеска…

Не думаю о публикациях как о реальности – посылаю, потому что это нетрудно и впрок хоть сколько-то прояснит ситуацию. Странно вывешивать зазывные таблички у дремучего монотонного леса, нелепо пытаться продавать его /тем более, по частям/. Мои писания – это природное, а не культурное явление, это и лес, и река, и поле, и болото, и дождь, и солнце, и узкая тропа…