92 ГОД КОММЕНТИРУЕТ 85-ЫЙ 24 страница

Душевные /городские/ люди давно потерял рай и потому усиленно пытаются соорудить его своими силами – в строительствах ли, в воспаряющих стихах ли и т. п.; а духовные – это люди, вновь обретшие рай, ставшие богами для природных адамов и сынами Божиими для Бога.

Всегда избирай лучшее, как сказал Павел: если в какой-то момент тебе покажется, что в свободном созерцании и покое ты будешь чувствовать себя лучше, чем теперь в труде раба, будешь получать больше, чем теперь отдаешь, то отложи труд хотя бы и на середине. «Ничто не должно обладать мной». Ведь обычно через полчаса «лов» заканчивается и свобода становится пустоватой и тогда – назад к труду /опять же, как к чему-то лучшему/.

Толстой любил женскую любовь, любил народ, природу, жизнь и, будучи личностью здоровой, он передал аромат здоровья своим любовям. /к примеру, сентиментальность Тургенева - это уже болезненность/.

«Достоевщина» в нем тоже есть /к примеру, муж Карениной или даже тот же Пьер Безухов/, но она только как басовый фон в музыке…

И похож на Тургенева, как похожи люди одного поколения и схожей среды /любовь, «вопросы», сам характер повествования/.

Я и сейчас был бы готов начать прощупывать вопрос печатания, но: 1/ никто не поймет 2/ никому не доверяю.

Напечатать писанину и получить деньги для того, чтобы обрести свободу, которая нужна для того, чтобы сотворить всё остальное /художества во всех сферах/: «Бабка за дедку, внучка за бабку…»

У каждого конкретного человека свой конкретный Бог, «свое представление о Боге» - поэтому, как о конкретном человеке не говорят «человек», не считая это слово что-либо исчерпывающим, а называют по имени, подразумевая весь характер, известный знающим этого человека, так и здесь: все имеют дело с разным Богом.

Но вообще, они и не настаивают на том, что они умны или добры, не это у них в основе, а то, что они определенны и сильны. …Станет модным быть добрыми – для них нет проблем; объявят определенно и сильно: «мы добры» и все дела.

Любишь жену, но вовсе не родственников и потому, если она и после замужества заодно с родственниками, то должна знать, что, значит, одна любовь будет делиться на всю компанию – это всё равно что мешать вино и воду.

…Я стеснителен, не умею отказывать и потому меня бы родственники взяли в оборот; и я сразу же стал бы как шелковый – но только с тем, чтобы в покое думать о своем исчезновении.

Романы. Чертовски легко ловится человек на крючок любопытства. Вроде серьезные люди, а как зачарованные смотрят на эти круги на воде. Одурманены чужими жизнями, словно грезами.

Ремесленное производство чудес… Я сам недавно писал без удовольствия, а результат хорош.

Про словесные художества мы слышим, а вот про познание с помощью живописи нет? …Нужно ли одному человеку познавать одну и ту же истину тремя способами - не достаточно ли одного? Другое дело художество /при наличии этой истины/ - оно стоит на многообразии /поэтому всякий художник либо универсален, либо сгорает, как Ван Гог/. Трудно с равным успехом в одно и то же время говорить на двух противоположных языках!

«Быльем поросло» – если и случится что-то значительное в жизни человека, то всё равно заглохнет за быльем суеты и разговорчиков-смешков. У человека вечный чес и в теле, и в душе. Он не может не шевелиться, не суетиться, не болтать. Они не друг другу говорят, они друг о друге совсем и не думают: просто шевелится в голове и это шевеление шевелит язык. Так же и у другого. Вон в машине едут, сидят, даже и не смотрят друг на друга, а у всех рты беззвучно шевелятся. Только труд и усталость от трудов и затыкает человеку рот и усмиряют тело. Неутомимо свою жизнь перемолачивают в мелкий песочек. Душа человека обуяна желанием стать мельче и мельче – чтобы совсем исчезнуть.

Как бы не назывался – «барин» или «начальник» – главное, ходит с приятной легкостью в теле и только командует. «В поте лица своего добывай хлеб свой – именно до степени пота /у духовных тоже есть свой пот/ надо трудиться. Кто не работает до степени пота, тот пусть и не ест досыта.

По всему миру живут определенно, а с нашего северо-восточного края вечные сумерки, в которых по заунывной сирой равнине гуляет и мечется русский человек. …Как ему не пить – да он и сохраняется только потому, что заспиртован. Сохраняется для будущих времен…

Втянут в работу, в отношения с ближними людьми и всё, больше ничего не видишь, если не больно от холода, голода или явного неудобства. Никуда не езди, не выписывай газет и т. д. Не увеличивай потребности, заглядывая загребущим взором далеко. Увеличивая потребности, ты увеличиваешь заботы. Выходя за пределы ближнего, ты выходишь за пределы своих естественных сил и либо перенапрягаешься, либо начинаешь тотально халтурить, как и все.

Я сделал в столовой красные планки на зеленом фоне: сама по себе идея удачная, но от микроуровня не веет любовью, ничто там не обработано до конца. Это два разных подхода к мастерству: сделать удовлетворительно по качеству, но, главное, быстро /и тогда на вещи будет лежать «шарм» быстроты и дерзости/ или же сделать бесконечно медленно, но, главное, проникновенно. Более того: умеет дерзать лишь умеющий любить и умеет любить лишь умеющий дерзать.

Я бы свободно мог предложить такой спор, состязание, игру всему миру, т. е. всем желающим «умникам»: пусть они присылают свои тезисы, а я их буду разбивать.

…Сидел одетым хуже сидящего напротив и было неприятно, хотя я и видел всё, что в нем есть. Когда не заняты делом /я скучал, сидя в том вагоне/, машинально соревнуются в одеяниях.

…В чем-то «Воскресенье» сильнее всех остальных его романов. Всё-таки чьё-то желание изменить свою жизнь, спасти другого – это значительнее, чем перипетии светской жизни. Так Библия уже самими своими темами много значительнее всех романов.

…Чтобы получить право на новую, хорошую жизнь, надо быстро состариться и умереть в первой. Не обманывать себя, продляя иллюзии, не усиливаться в развлечениях.

Корейцы по ТВ проповедуют пришествие Христа 28 октября 92г.! Та же психология восторженных неофитов, что и в первые века. Такой напряг и экзальтация, что хочется взлететь и не возвращаться на грешную землю.

Проходят Толстого, Достоевского в школе, сопливые школьники! Ну не абсурд ли, не нелепость ли: детишки «изучают» вершины взрослой жизни! /Так и в науках/. Разве не понятно, что детям надо давать только детское, подросткам - подростковое. А то получается: в школе «проходят» взрослое, а потом всю взрослую жизнь читают одни, не то что детские, а прямо дебильные «детективы».

То народ обкрадывал «государство», а теперь «государство» ещё как обмануло и обокрало народ – с лихвой вернули должок!

…Стало ещё хуже, но вдруг «рейтинги» Елкина, правительства и «реформы» подросли. Видимо, сначала было больно и страшно и было, что терять, а теперь уже и не больно, и не страшно, и нечего терять, всё потеряно. Это называется «лихие времена». Они ведь голые теперь, весь смысл их, на который они уповали, вышел, не оправдался. Злобные, прошедшие закал отчаянием, становятся палачами. Сейчас такой закал многие проходят. Блаженны нищие добрые и страшны нищие злые. Нищета - это суд, после которого добрые получают в награду рай, а злые - ад. На западе стремятся к богатству, чтобы умерить злость, оттянуть суд и его возмездие…

Смысл и содержание есть там, где есть цель: где нет цели, там не может быть смысла; где нет головы, там не может быть тела… /Тоска – это единственное оправданное содержание бесцельности. /

…Толстой был обременен вопросами собственности и земли. Ему было легко, пока он не попытался освободиться. Поэтому-то его и не хватило ни на какие другие дерзости. Искусством можно заниматься только будучи свободным /или же покорным или бессознательным рабом/.

…«Мужиковствующий граф» – типичный журналистский яд, по существу же, в каждом человеке должны быть соединены мужик и аристократ. Я вот тоже от природы имею по преимуществу аристократический дух и потому стремлюсь быть мужиком при таком своем духе /мужик и нужен при аристократе – так же, как аристократ при мужике! /

Мир разделен надвое и посередине почти никого и нет. Но только пусти струю в эту первоначальную теснину, в этот «узкий путь», как она мигом начнет размывать этих колоссов на глиняных ногах; так что в итоге их верхние медные и железные части, потеряв опору, обрушатся в образовавшееся море.

Пресечение плохого и увлечение хорошим – это два принципиально разных метода. В ветхозаветные времена люди жили по 1-му методу, а Христос призвал к жизни по 2-му /«верь, т. е. будь увлечен»/. Это путь спасения. Но для спасшихся закон и наказание снова становятся значимы. Наказывать можно только тех, кого одарил. Ветхозаветные были одарены материальным миром, а мы одарены духовным. Эпоха же Христа была переходной. Сначала права, а потом обязанности. Дурные наклонности оживают в человеке, завладевая им, только тогда, когда он теряет свой дар – надо стремиться вернуть себе дар, вновь спастись, увлечься…

В «Воскресении»: «Катюша» – это, конечно, обращение старика к внучке. И любви не случайно так и не вышло. Спасение в объятиях социалистов – бррр! Вообще, сначала была какая-то жизнь, а потом, когда начался этот «этап», всё словно ушло в подземный тоннель, где были одни социалисты. Желание Нехлюдова переменить жизнь похоже на причащение перед смертью, хождение по тюрьмам – сама смерть, а путешествие по этапу – круги ада после смерти. В этом романе есть нечто от Кафки: отстраненность героя / даже от «Катюши»/ очень велика.

Самое начало романа, как часто бывает, оставляет ощущение необыкновенной отчетливости и яркости. Ведь всё остановилось перед концом и перестало смазываться движением и ускользать за угол из поля зрения.

Только в гостиных и в деревне Толстой свой. И Нехлюдов бывал там, но уже как приезжий, пришелец, отчужденный своими невероятными для помещика и аристократа делами. Он вообще побывал везде, «обозрел всю землю» – и в «достоевских» местах /на «Пятой линии», в суде и на каторге. /Очень интересно сравнить судью из «Преступления и наказания» с судьей из «Воскресенья», а Катюшу - с Соней//, и в тургеневских /первая любовь /кстати, у самого Тургенева, кажется, тоже была такая любовь, кончившаяся соблазнением за 100 рублей//… А это путешествие барина рядом с этапом зэков – в нем тоже столько кафкианского… Поехал за птичкой счастья за тридевять земель, а птичка дорогой растворилась в толпе точно таких же зэков, обернулась горьковской мужественной Матерью. Оптимизм финала - «теперь началась новая жизнь» - выглядит ужасающе жалко. Освободился и от богатства, и от благотворительности, вздохнул свободно, оставшись ни с чем, превратившись в призрака, так, наверное, и оставшегося в Сибири.

Умные эгоцентричны, плохо приживаются в «коллективе» – а для карьеры это решающий недостаток. А глупый ничего не понимает, ничем не интересуется, кроме своего шкурного интереса. Им он живет, в нем он гроссмейстер. Их миллионы, этих настоящих гроссмейстеров холуйства.

Искусство – это дерево жизни, то самое, что делает богами. Но делает богами только тех, кто предварительно съел яблоко познания. Остальных же, как наркоманов, делает своими заложниками, заставляя их трудиться на себя, как рабов.

Езда – это и не труд, и не отдых. В промежуточном положении человеком овладевает межеумочное состояние. Обычно езда – это навязанный труд и навязанный отдых.

Любовь должна быть как масло: им намазывают хлеб, его добавляют в пищу, на нем жарят, чтоб не прогоркло – но не едят одно масло. Так и мы не можем быть «воплощенной любовью», но важно весь хлеб, наполняющий нашу душу, всё время смазывать маслом.

Мама с папой уговаривают идти в собрание; долгие разглагольствования насчет преимуществ протестантской веры перед другими верами /«вера» стала организацией! – не абсурд ли/ и себя перед другими людьми. Долго слушал их препирательство с Вовкой, наконец говорю: «ведите себя хорошо, тогда и уваживать будем. А пока вы вели себя плохо – мама даже не варила, что ни попросишь, ничего не сделает – только в грех вводили» – «А, давай, вы пойдете, а я сегодня всё сготовлю» - «Эдак нам придется не то что каждую неделю, а каждый день по собраниям бегать» – «Ну тогда я ухожу на ту квартиру» /т. е. опять ничего не буду делать/ - «Вот, вот, на деле-то ничем не хотите пожертвовать, ни в чем измениться к лучшему, лишь разглагольствовать мастаки. Мало на самом-то деле ревнуете о нас».

Бог есть свет в ночи, а Люцифер есть тьма «средь бела дня»; точнее, у Бога жилище в свете и мы не видим Его, как не видим свет на свету; днем Он всюду и нигде, а вот ночью становится ограниченной «фигурой» в нас. Аналогично и с сатаной. Бог есть свет зерна, умирающего для того, чтобы стать растением, а сатана есть гниение спелого плода. Зерно должно умереть, чтобы принести множество плода, а плод должен быть съеден, чтобы превратиться в энергию живого организма…

…Пушкин – русский Давид! Много и других перекличек: например, Иов родня королю Лиру и Дон Кихоту.

Артист М. Ульянов – гримаска жизни: и что бы ему не быть в самой жизни весомым начальником, а не играть только то, что в нем заложено природой для самой жизни /природа про наши театры и не слыхивала/. Впрочем, я ведь запамятовал: он действительно начальник. Сочетает приятное с полезным.

Живопись: для того, чтобы выйти к новым стилям /конечно, естественным для меня/ надо всего-навсего сменить материал: например, карандаш заменить на тушь. Для каждого материала естественен свой язык. Т. е. объективной полноты при субъективности материала добиться невозможно.

Всякой истинное художество является именно любительством, строительством песчаного замка в песочнице. Обвинять надо не в графоманстве, а в профессионализме, в общественной нацеленности. Искусство, красота должна быть у каждого своя, как своя красивая береза за окном. И если у кого-то эта береза получилась кривой и худосочной, то этому можно только посочувствовать, хотя самому автору она и такая дорога.

А ведь я так и работаю в режиме, впервые познанном в армии. Ведь я этот режим сам бы не открыл, так бы и работал, как привык, вполсилы. Выходит, армия и меня сделала взрослым, т. е. готовым к войне.

Я чуть прибавил в любви и делаю физические упражнения - и, кажется, почти избавился от похоти. Душевному слабому человеку /в каждом он есть/ хорошо только тогда, когда и справа, и слева идут с ним два Ангела, Бога.

Предлагаю газету «Известия» переименовать в газету «Правдивые известия».

…Музыка – это нечто, различимое в шуме, живопись – это нечто, различимое в месиве линий и цвета, литература – это нечто, различимое в нагромождении слов. Если слушать, смотреть, читать невнимательно, без проникновения и концентрации, то будешь слышать шум, видеть месиво, читать нагромождение. Мы общаемся друг с другом как сквозь треск глушилки вечных времен застоя.

Несколько разочаровался в Рильке. «Чудесные вещицы» и только. Просто лирик, романтик серебряного века, светлое пятнышко на фоне свойственного этому веку нигилизма, буйства и прочих чрезмерностей. Такой скромный, чистоплотный, благоразумный /если не считать самого поэтического загиба/.

Пафос поэтов в одухотворении, в оживлении мертвого, а тем временем жизнь остается мертва. Они ищут Бога всюду, кроме тех мест, где Он может быть. По сути, они хотят самих себя найти в качестве богов. Для них важнее вдохновение, а не то, для чего оно служит /при таком настрое вдохновение перерождается, становясь далеким от реальности и потому, действительно, доступным лишь особым людям, «гениям»/.

Ездил по улицам, смотрел на толпу – зрелище, всегда угнетавшее меня. Увидел два венка и разрядился на них: «вот на что похожи все современные люди своей мертвой искусственной яркостью. Слова Христа «гробы окрашенные» становятся не гиперболой, а самой реальностью. Сама реальность гиперболизирована; созрела… Мертвые бессмысленные лица – ходить среди них так же странно и ненужно, как по пустыне /пожал плечами/.

…Видел в салоне-магазине одну очень интересную картину: похоже на линии, прочерченные в песке. Обычная красочная поверхность всё-таки слишком напоминает что-то техническое, например, пластмассу в казенном коридоре. Конечно, красивость странно смотрится рядом со страданием. Как можно жить спокойно, работать медленно, вдумчиво, если вокруг такое, что страшно посмотреть? Путь долгий, но обязательно прямой – иначе у этого пути не будет конца…

Концептуальное действие: железно одеревенелая рука с растопыренными пальцами, как ковш экскаватора вгрызается в Вовины яйца и вырывает их, вздымая высоко и победно. И лежат они, свесившись по обе стороны ковша, нескладные и бедовые…

Живопись: и у этого что-то есть, и у того, и у всех, но ни у кого нет всего; или хотя бы половины. Это как с плохо надутым мячом: его как ни схвати, всё время ухватываешь какую-то его часть, но одновременно ускользает, выдавливается всё остальное… Надутость мяча определяется твоей собственной надутостью духом.

Рисунок: произвол в линии отчуждает. Великие графики – это великие эгоисты. Самовольство противно, а не гениально.

Мама: «ты ведь как одержимый» – «Да, я одержимый исканием истины и служением ей, я фанатик. В этом мире только такие чего-то добиваются. Сам по себе человек – это заведомо гибельная слабость».

Наши ищут партнеров по всему миру в обход Запада. А что, если сотворится Всемирный «Советский Союз» слаборазвитых стран?! Наши размеры, наша военная сила и наше сырье – это всё весомо прежде всего для слаборазвитых, а не для интенсивного, цивилизованного и технологичного западного мира. Нашим ничего не остается, как выкинуть какой-нибудь новый фортель.

…Татары – это ведь самые северные мусульмане, а представляю каково на жгучем юге… И у них же нет цивилизации с ее морем дел, с ее заслоном от неба и земли… А у них и земля – раскаленная пустыня. И только немногие оазисы, немногие укрытия. Как же там легко обезуметь. Может, потому они и плодовиты как кролики, что не могут быть благоразумными, потому и применяют чадру и одеяния до пят. Откровенно белому солнцу – откровенно черные заслонки.

…Но и ничто так не благодатно как оазис в пустыне /пусть Индия есть сплошной оазис – это уже не благодать, а норма/.

У них пустынный яростный день и напоенная благодатью ночь. Они ночью славят Бога-солнце. Они выходят в день – и Бог-солнце их уничтожает, они приходят в ночь – и плоды Бога-солнца их возрождают.

Пишут книги, картины /да и музыку/ - иллюстрации к сюжету, притче, идее и т. п., которые сами по себе можно изложить в двух словах. Эдакая «экранизация». Пытаются сделать реальностью воображаемое или умозрительное. Лучше в реальности прозревать воображение и умозрение, а не наоборот…

Сейчас в литературе на виду все, кто угодно, кроме самого Запада; все окраины. Они показывают модификации того же самого. Это тоже никому не нужно, хотя и ново. Южноамериканцы, восточноевропейцы, африканцы…

Тактика у Запада правильная, да вот цели неверны. Дом строится правильно, да вот на песке. Неверны цели и основания…

На примере Дали видно к какой красоте имеют слабость умные циники. Они питается падалью.

Все мы сатанисты, коли в нас есть что-то «от мира сего», но некоторые страдают от своего плена и пытаются искупить его /причем одни, как Ван Гог, страдают до конца, другие посередине соблазняются, например, как Чиладзе или Губайдуллина, эстетизацией, красотой собственного страдания, а у третьих только «уколы совести»/, а другие смакуют этот факт. Страдающий уничтожает зло /«смертью смерть поправ»/, а смакующий умножает его.

Когда я лежу в одиночестве, в темноте, положив руку себе на лоб, я ощущаю себя сильнее, пронзительнее, нежнее, чем всякий другой в этом же исходном и ключевом для человека положении. Ты тем больше, чем больше ты сам себя ощущаешь. Т. е. изначально мы все точки, но некоторые эту свою точку ощущают так сильно, что она заполняет весь их мир.

…Я могу ошибиться, когда я в буднях, когда я ухожу из собственного дома и собственной души, но ни одна ошибка не имеет шансов закрепиться во мне, потому что я постоянно проверяю, очищаю и исцеляю себя великим солнцем своей любви к себе и ничто не может от этого солнца укрыться и утаиться.

…Сейчас нет сильных талантов, поэтому напирают на одну индивидуальность.

«Как бы прибавить себе таланту, а как – неважно, готовы и у дьявола просить совета».

…Набоков и так-то, по своему происхождению /и по времени, в которое ему довелось родиться/ был лишен почвенности, а уж эмиграция, особенно далекая, американская, превратила его в полный фантом.

…Для меня эмиграция не будет потерей корней, если сохранится главное: мой ближний мир – ведь за его пределом я и не имею корней… Конечно, трудно поверить, что везде люди и их жизнь одинакова и отличаются лишь фасоны и вкусы. Это преодолимо: раньше я чуждался джинсового, а теперь хоть бы что /тем более, что тебе самому и нет нужды менять свои фасоны: главное, привыкнуть к фасонам других/… Собственно, на улицах у меня везде нет корней, а в комнатах я везде дома. Всегда могу согреть малый объем собственным дыханьем. Т. е. лишь бы это был мой и моих ближних объем, чтоб не было чужого духа.

…Жизнь, взрослость приучает к бесчувственности…

Судить людей за грехи будут потерпевшие от этих грехов, и в меру нанесенного им ущерба. В меру своего гнева, своей обиды.

…Но в «вечный ад» я не верю: не существует вечности, о которой человек мог бы говорить запросто, в одном слове. …Эта вечность должна быть подобна бесконечности круга.

Всё это смутно, приблизительно. А думать элегически долго – ведь тема-то какая! – я не способен. Я расширяюсь, тыкаясь во все стенки так, как расширяется надуваемый мяч. Бесполезно налегать на отдельные «ключевые вопросы» /да и как-то нечестно, цинично /да они и опасны, способны превращаться в идеи фикс//.

Ум пухнет, а сам ты, как личность, прозябаешь, странное и жалкое зрелище. Изнуренный работник на тяжелых работах и худых харчах. …Раньше пресные искусственные дела солил мелкими пороками – теперь придется соленых дел искать… Соль в качестве дел, в добывании этого бесценного качества из полной неорганизованности. Если в данный момент ничто не горит, то лучше всего меланхолия, дела меланхолические. Будь созерцателем - или деятельным созерцателем.

Зачем, например, мне мучиться ради каких-то формальных качественностей, подчиняться миру «качественных» дел и вещей, заботиться о какой бы то ни было гладкости и презентабельности. Вещи и формы должны не бояться заплат. Природа не гладка и монотонна, а шершава и пестра. «Вязнешь в мелочах», потому что проигрываешь даже им. Никто тебе больших поступков не предложит, если не будешь выигрывать мелкие… Сбросить с себя всю зацикленность, всю намеренность. Идти счастливым по сияющей улице, дышать свежестью, молодостью. Или же лежать в забытьи и вспоминать, представлять себе иные времена и пространства – те, где бы ты мог быть счастливым /я разучился мечтать; потому что учился другому/. Нет покоя без мечты /и нет труда без взыскания/. …Итак, вступление в неделю – это вступление в испытание себя в мире поступков и взыскание причин неудач. Речь не о каких-то чрезмерных экстатических полетах, а о том, что доступно каждому ребенку и подростку.

…Неделя должна быть островом в безбрежном океане времени, комнатой в безбрежном мире. Человек «овладевает» пространством, строя дом и укрываясь в нем, человек «овладевает» временем в неделе.

…Моя конструктивность родственна плановости и без мечты рождает лишь застой, ходьбу на месте, в которой мало что делается.

Иным писаниям - иные «печатания» /вопросы о славе и о смертельной опасности…/

Извиняешь свои физические слабости /боязнь тюрьмы, сумы/ и горишь желанием вести духовные войны, похожие на спортивные?

«Жена – половина мужа»… А ведь дело серьезное: добавишь не ту половину к себе и всё, изменишься не в ту сторону. Войдет в плоть и кровь иное начало как фальшивая нота. Можно присоединить жену лучшую себя, сопряженную с лучшими твоими качествами, а можно и худшую, тоже сопряженную с тобой, но только с худшим в тебе. Т. е. женитьба – это тоже единственный в своем роде шанс изменить свою судьбу к лучшему.

А если жить с женой отдельно, а не как с «половиной», то это только обуза богатства…

Шаховская: «Достоевский метафизик бытия, а Набоков метафизик небытия». Так что ненависть Набокова к Достоевскому вполне понятна /а Шаховской кажется, что бытие, что небытие - без разницы/.

Не всякое ли художество замешано на игре?! Соединить бы свою любовь к художеству со своей же любовью к игре…

Не люблю весь «Серебряный век» - и наш, и иностранный. И Набоков, и Пастернак, и Ахматова, и Цветаева – это всё его наследники. Да весь 20-ый век оттуда вышел. Плоды показали каковы были источники. Это они заслонили своим фальшивым серебром наследие Достоевского и Толстого... Кстати, они и похожи друг на друга, как монеты.

Золотая земля только с Богом, а без Бога - сумеречная, серебряная. Возможно замещение золота не только серебром по качеству, но и медью по виду… Где планы, прожекты, где «конструктивность» – там маниловщина.

Шаховская: «Набоков оживляет вещи и умертвляет людей» – Серебряный век посеребряет и вещи, и людей. Серебро – их дар, им они, боги и награждают творимый, превращаемый ими мир. Посеребреные люди прекрасны только как вещи. Красота губит мир. Меняют жизнь на вид красоты. /Не был ли сам сатана соблазнен примерно так же, как Адам /а дальше больше – как Каин/…/

…Толстой наивно думал, что реальность – вот она. Толстой силен, когда говорит об общем, а Достоевский, когда говорит о личном, но не иначе.