92 ГОД КОММЕНТИРУЕТ 85-ЫЙ 22 страница

…Я вот подгоняю их с работами, а эффект обратный – в спокойной же обстановке они бы всё успевали делать и делали с охотой. Надо привносить с собой не стрессовые обстоятельства, а напротив, быть более свободным от них.

Мол, у Горби была «неограниченная власть» и если бы он был хороший, то мог бы столько хорошего наворотить и т. п. Бред – «всемогущи» они были только в делании того же, что делали прежде… В этой стране никак не поймут, что всё творит не царь, а общество в целом /тоталитарное мышление в чистом виде/, что Горби именно это и сделал – дал обществу проявить себя. И оно себя проявило – тоталитарным. Свободно выбрали несвободу…

Половой акт – это всего лишь третье туалетное занятие, это ритуал в ряду ритуалов раздевания и расправки постели. Пристращаются как к курению или опиуму /«опиум для народа»! / или телевизору, или религии; садятся на крючок. И вот этот маленький крючок, вместе с другими такими же держит на себе всё тело твоей жизни, сотрясая его. Мелкое в человеке греет и занимает его, а крупное не входит и остается холодными дебильными столбами вне его…

Среди избранных Христом лишь один из 12 предал, а среди неизбранных, наверное, лишь 1 из 12 спасется. Как Закхей, например.

Сейчас сменились и проза, и поэзия жизни…

Мама пришла потная, груженая после вояжа по магазинам и базарам: «приподнимай коляску – я на всех поребриках приподнимаю. Не стукай, ну что же ты!? » – «А мы дома ленивые! »

Нелепая жара – которую я наблюдаю со стороны: всё дома, всё дела и безделья – продолжается; ожидание прохладных дней затягивается и столько уже времени бесцветно прокинуто в этом нелепом ожидании.

По ТВ мужик с экстрагалстуком: «я волнуюсь за то…, моя тревога о том, чтобы…» – с таким галстуком у тебя не может быть никаких чувств. Наверное, времени хватает только на хлопоты по доставанию такого экстрабальзама.

Привиделся дом – такой небольшой, с очень тесными, как в каюте пространствами. Всё очень слитно сделано; такие выдержанные, мореные деревянные панели, уютный свет – здесь очень хорошо в непогоду. Он не для ходьбы – ходи на улице. Много кожи. И ещё важно: долгий подход к дому. Снаружи он каменный, но в щелях и пазах земля, мох, паутина, растения…

После долгой и, казалось, устойчивой антипатии вдруг «вложил деньги» в джинсовую куртку. Эдакая невинная игра в переодевания – то в рабочей робе, то в костюме /галстука нет! /, то в своем обычном наряде, то в джинсовом…

Печатать книги хорошо идеальным вариантом своего почерка. Ведь по сути, вязь написанных букв – это почти красота и остается только её выявить, показать, подчеркнуть…

…Все они душевно чуткие, но сумбурные, подобны дому на песке, который возводится, рушится, вновь возводится и так без конца.

Отец дремлет, обхватив голову руками – кажется, что он очень сильно, страдальчески о чем-то думает. Но нет самого содержания думания, а есть только его формы и глубокие тени от этих форм по краям.

Я легко раздражаюсь, даже прихожу в бешенство – т. е. легко приобретаю зло - но быстро отхожу – потому что, как остановишься и присмотришься к вкусу своего «приобретения» уже без романтики борьбы /конечно же, за правду, правоту/, так сразу и видишь, что это просто гадость - и хочется освободить от неё душу, невзирая ни на какие «принципы».

Интонации скандальных разговоров: гиперболизация удивления – мол, ну ясно же, что всё совсем не так. Не доказательство, а сразу снисхождение как к неудачнику, как к человеку, который «совсем не в курсе». И ты сразу захлебываешься, отчаянно пытаешься ответными гиперболами, как громадными камнями завалить его еще более беспощадно.

Или: «ну ты же понимаешь…» и т. п. – пытается облокотиться на тебя, одновременно и вяжа тебе руки, и сбивая с толку своим псевдодружелюбием. Виснет, сволочь, не размахнешься, не ударишь, если даже и не смутишься своих непониманий…

Теряю уверенность, заходя в конторы /заранее! /. Кое-как сфантазировал «освобождение»: я – «большой начальник» /политик, философ или кто-то ещё/ и мне просто смешны эти блеклые и услужливые «совслужащие» с их мелкими бумажонками. Стоят «всем коллективом» в проходе в халатах цвета синих трусов моей молодости и, пристыженные, молча таращат глаза.

Электрический ток, транзистор и все прочие человеческие изобретения – это же настоящие чудеса /другое дело, что электрический свет, полученный с помощью этого тока или радиоприемник, собранный с помощью этого транзистора часто похожи на фарс; впрочем, перерождение чуда в фарс – это вполне человеческая история/. И, как всякое чудо, техническое тоже вполне достойно художественного внимания и осмысления. И такое осмысление будет ближе и интереснее технарям, чем осмысления «цветочков», осуществляемое художниками чуть ли не для самих себя. Осмысливают детали своего артистического, богемного, прогулочного и проч. быта, которые интересны только для них самих – вот к чему приводит заурядное высокомерие. Ты простую жизнь открой как чудо – только это и будет проявлением настоящей художественной силы.

Белый и черный – это духовные цвета за гранью жизни. Не может быть духовной картины без белого и черного… Белый дом /или белая одежда/ - это и ослепительно хорошо, и тревожно, как в больнице. Слишком ответственно. А кирпичи как термиты облепляют дом, навязывают ему свой цвет. Кирпичная оккупация. Цвет сырого мяса - словно мамонт стоит освежеванный.

После своей смерти мы узнаем, что было с нами до нашего рождения. Нынешняя жизнь в силу своей фундаментальной душевности совершенно беспомощна, в том числе ничего и не помнит.

Существование по имени «жизнь», характеризуемое затмением памяти. Сознание – это рак на безрыбье…

Пушкин гордился, что он лирой чувства добрые пробуждал – так у убогих, пробуждающих жалость есть больше оснований гордиться: лира-то для эстетов и она спрятана в книге, а убогие для всех и на улицах. Бог их всех наказал за их грехи в этой жизни, чтобы избавить от наказания в будущей. Дал им послужить людям не даром благословения, а даром наказания.

Само слово «слабость» вызывает жалость, а значит, и любовь…

Христос не писал, а апостолы писали только служебную дидактику. Он не ставил Себе задачу пророчествовать на все времена, не закладывал «расписание», а только дал толчок.

Еврейский народ возник уже в населенном народами мире, заселил уже заселенную землю – так будет и с «новыми людьми».

Нельзя полагаться на людей, а то получается «се дом ваш остается пуст» стоит тем, на кого ты бессознательно полагался, бездумно укатить. Ты отдал им много больше, чем получил взамен – вот и опустошение.

…Свободен от бремен я никогда не буду: голубое, не морочь голову… А не совсем голубое не вдохновляет. Идея чистоты – это болезнь декаданса, перезрелых обществ с перезрелыми, превратившимися в идеи фикс вопросами. Не совсем голубая природа городского декадента не вдохновляет, он разочарованно тянет, зябко поводя плечами: «я себе это не так представлял».

Тем не менее, пасусь как коровка, играюсь как ребенок, вслепую влекомый… Не нужно организаций ни в общественной жизни, ни в личной – не нужно организовывать свое время /«и пространство – интерьер например? » /влез! //.

В папином роду много народу со слабой психикой; среди маминых крестьян такого не водится.

Разделение литературы на национальную и еврейскую, которая является общей для всех, было бы оправдано. Трудно быть националу интернационалом, а еврею националом.

Мораль, например - это чисто французское понятие /как и аморальность! /. Всюду падкие на сладкое и тому подобное… Одни народы знают толк в одном, другие - в другом. У одних данный вопрос на 1-ом месте, а у других только на 3-ем и уже поэтому он не может выглядеть так же. Народы – это природа, а природа ничему не учится. Природа – это рай, живущий под лозунгом «будь самим собой» – Адам изменил этому лозунгу: ему оказалось мало и себя, и окружающего.

Унижение при получении своих денег дворника. Унижение, не хуже «высокого страдания» очищающее от всяких самодовольств. Это одна из разновидностей расстройства нервов, неблагополучия души, раздвоенности. Борись с раздражением и прочим, чтобы не испытывать вот таких унижений. Это не люди, это ты сам себя унижаешь. «Борись за жизнь в состоянии распада». Борьба за право быть вечно побежденным…

Родина – даже не улица, а некое метафизическое поле, ослабевающее по мере удаления от своего, невидимого постороннему глаза центра…

Я и большое количество неподвижных домов. Я сам по себе, хоть дома и влияют, но один из домов почему-то твой и это что-то меняет, что…

Людей не влечет «идеальный рай», как и всё непонятное. Я, если чувствую в себе только удовольствие, то тут же начинаю беспокоиться: «как же так, силы есть, а дела нет – не повис ли я в пустоте и чем-то непонятном? »

Интересно комментировать всё, не только крупных деятелей. Просто меняется разрядка: Евангелие – всё целиком, любимых - много, крупных – частично, а остальных - эпизодами, пунктиром.

…Старые нации, как и старые люди неисправимы…

Читая, мы представляем написанные образы – идет процесс, подобный сновидению. А телевидение – это искусственный сон, у нас самих уже ничего не работает и всё атрофируется. Всюду заменители – и души тоже…

Саркастично: «надо бы помечать на какой минуте чтения того или иного автора ты высказываешь свои категоричные резюме о нем и как эти суждения меняются от минуты к минуте».

Авангардисты – это люди, разлагающие весь культурный слой на составные элементы, превращающие его в почву для произрастания чего-то нового.

Жизнь вдохнута, а затем сразу и выдохнута. Рассеянный пейзаж, усеянный этими составными частями, скитания и игра в этом месте неосознанной печали…

Весь интерьер – это моя большая кровать. Чтобы спать здесь с открытыми глазами, нужны только покой и ровность…

Французы середины века /и может, и весь мир? / в ловле странных ощущений.

Национальное – это в своем роде второй бог-отец. Родной папаша – это бог-сын этого отца.

Недавно /5 августа утром по 2-ой программе/ был шокирован: охаивали, не моргнув глазом, интеллигенцию как таковую, как класс, как слабоватых, гниловатых, вечно оказывающихся не на уровне эпохальных задач.

…Всякая организация – это структура, способствующая формализму.

Общество – это сговор решившихся считать формализм объективностью.

…Чудеса, если они и есть, неэффективны, т. е. их значение пропагандистское, а не практическое.

…Бунтуют не тогда, когда плохо, а когда люди развращены от хорошей жизни.

Новое совпадение с 20-ми годами: марш четырех авангардистов в чем мать родила: «долой стыд».

Моя жизнь – это материал для романа о злоключениях, бедствиях и мучениях немца, попавшего в чисто русское семейство.

…Вот кончилось бремя Олимпиады, вышел я на свое обычное место, посидел при вечернем солнышке и вроде бы сразу отошел от загрузки, но вряд ли это так – есть глубинные слои замороченности и растренированности.

Вообще, всё меняется мгновенно: вот сидишь, откинувшись, дыша свободно, еще не озабоченный придумыванием нового мучительства для самого себя, ещё отдыхая от предыдущего, глядишь на музыку неба и подпеваешь ей, и чувствуешь себя прекрасно, сильно, духовно, а вот наклонился, чтобы поправить какую-то мелочь и сразу прилила дурная кровь к голове и вышло на первый план то, что рядом идет какой-то надоедливый суетливый разговор, да и мелочь эта так легко, не сходя со стула не поправляется.

Бог – отец, а земля – мать. Христос – сын любви Бога к земной девушке Марии. Вроде незаконнорожденных детей вельмож, прижитых ими у собственных служанок и крестьянок. Им давали затем подставных отцов, обеспечивали их будущее, которое всегда оказывалось и не крестьянским, и не вельможным.

Система розыгрыша соревнований: похожа на швейцарскую, но только туров гораздо больше – их может быть сколько угодно, хоть всю жизнь играй один турнир – и играют всё время соседи по турнирной таблице /в которой удобнее считать не очки, а разницу между количеством побед и поражений/. Если они и после очередных матчей остаются соседями, значит в следующем туре встречаются вновь и так продолжается до тех пор, пока соседство не изменится. Иерархический чемпионат, в котором никто не имеет права играть с лидером, кроме команды, добравшейся до 2-го места и т. д. Турнир с философией: «если хочешь пойти выше – побей своего соседа». Как показали профессиональные соревнования по хоккею, баскетболу и т. д. многократные встречи одних и тех же команд ничуть не менее интересны, чем мимолетное, с шапочным знакомством разнообразие. С каждым разом отношения команд становятся всё более сложными, принципиальными и это благоприятно сказывается на качестве игры.

Бубнение из маминой спальни – как будто это не папа, а кто-то чужой и обсуждается что-то чужое. Списал на позднее время, на усталость – наверное, чудится, не стронулся с места, ушел в туман чего-то другого, оставив загадку неразгаданной.

…Толстой, мол, «кощунствует». Разрешено всё, кроме догматизма и цинизма! Толстой «кощунствует» только против этих почтенных /1-ое/ и модных /2-ое/ качеств.

Знание дает направление, но не дает заряда для движения по этому направлению, а художество дает заряд, но не дает направление. Знание без движения быстро превращается в догматизм... Ясно, что первичным является заряд-зерно, а не направление-растение - если бы я прочитал сначала Толстого, а потом Достоевского, то эффект был бы нулевым. …Раз можно найти правильное направление, то, может, возможно и обратное: имея знание, рационально жениться на любви и художестве?

Не только знание способно выродиться в догму, но и художество может превратиться в нечто противоположное себе: не сила для жизненного действия, а объект, требующий поклонения, берущий твои силы и твою жизнь себе. Это так же нелепо, как делать из еды памятник под предлогом, что она так полезна человеку /«человечеству»/: мы-то оказываем её честь, потребляя её. И только знание предотвращает это вырождение художества, также как художество предотвращает вырождение знания.

Напившись кровушки, комар взлетел на потолок, как в белоснежную постельку и, сытно почмокав, закемарил. Не учел до-орогой, что у меня есть лестница.

Для брезгливостей наших действительно есть основание: мы всё время творим отвратительное – например, откусывая хлеб, творим обкусанный хлеб!

История уже направилась по другому пути и её уже не «отговорить».

Верят /верю/ в свою конкретность и не пугаются своей умозрительности.

Пока ты соорудишь лестницу, да пока взберешься по ней и пока найдешь, если найдешь, в себе силы признаться, что забрался не туда и что твоя нелепая лестница висит в пустоте – уйдет вся жизнь!

Я бы хотел, чтобы это было моим символом: человек, сидящий с книгой на коленях, но смотрящий не в книгу, а вверх, на небо сквозь деревья и на деревья на фоне неба.

«Начало» под знаменем отказа от дел! Одного года достаточно /да мне и одного дня было достаточно, но я раз уж зарядил, то не перестраивался, пока заряд не кончился. Чтоб дела преодолеть, надо чтоб они сначала были…/.

Шахматы: всё время была равная, гладкая игра, с нетронуто ровной линией фронта, каждый тихо перемещался по своей территории. Но вот случился локальный эпизод, мини-несчастный случай: у меня что-то треснуло, хрустнуло, слегка спуталось – и сразу всё переменилось: его силы устремились в дыру, готовые и на жертвы, и на подвиги, а мои, также взбурлив, устремились туда же воспрепятствовать этому. Он устремился в злорадной, предчувствующей сытость, радости, а я устремился во вмиг отчаявшейся надежде. …В одеждах надежды, рвущихся на сильнейшем встречном ветру. Поменять бы чувства: надежда сеет одни иллюзии – это верное поражение. Тут что-то бы увидеть хладнокровными глазами…

Яблоньке сломали хребет /Женька в припадке буйства, в некоторой степени мной спровоцированного/ и она словно сошла с ума: пускает торопливо и где попало подозрительного вида побеги, каким-то темным, запредельным образом пытающиеся компенсировать потерю от того единственного, мгновенного и страшного удара. Смотрите, мол, нас даже много; и что нам стройность ствола – мы теперь будем веселиться. Опять убожество вызывает жалость. Она и раньше-то вела скудное существование, трудную борьбу за место под солнцем, пытаясь перерасти соседний двухэтажный дом – мой дом.

Режу кучу укропа и стряхиваю в кастрюлю. Прилипший тонкий слой, что остался на светло-коричневой поверхности доски, похож на тучи иероглифов. Маленькие зеленые иероглифы, скопом сбежавшие из какой-то книги и теперь толпящиеся в беспорядке!

Писателям: «Вы сидите на таком черноземе, который может давать в сотни раз больше».

«Грубая материя» и «возвышенный дух» – откуда только берутся такие клише, ведь каждый на собственном опыте может сделать такой вывод, что и материя бывает тонкой и прекрасной и дух может быть резким и грубым.

Абсурдистское сопротивление тотальной мимолетности жизни, тому, что всё течет и ничего не держится: например, многократно повторяешь чтение текста, повторяешь прогулку и ощущения во время этой прогулки и т. д. Зациклиться, жениться на чем-то одном, чтоб опереться, вырыть колодец и обрести полноту, пусть не самую огромную…

Увековечивание – это камень посреди реки времени: не мешайте течь реке. Не приобретайте – не увековечивайте /тут связь! /. Потеряв рай, человек пришел к суетливой, многотрудной и многобесполезной деятельности – уйдя от неё /искупив грех/, человек вернется в рай.

Грузинская мудрость /у того же Чиладзе/ - это опыт сложных человеческих взаимоотношений, возникающих тогда, когда все со всеми передрались. Типа: друг моего друга, к сожалению, мой враг. Очень тесный и очень активный, воинственный мир -–как не быть сложностям… Горы сами по себе – это сложное нагромождение… И сухая мудрость не смотрится на фоне этих ярких цветов и плодов.

Всех писателей-романистов - всех народов и всего приличного уже куска времени - можно было бы объединить в одну огромную кучу /интересно, каких размеров она была бы, если сложить все книжки с разными названиями - с пятиэтажный дом?! /. Берешь из этой кучи первую попавшуюся, открываешь, где попало и начинается: «а она сказала, а тот пошел туда-то, наверное, подумав то-то, а костюм на нем был такой-то, а вот ещё был случай…» - т. е. самая натуральная эклектичная болтовня, которой занимается любая «нормальная» женщина по 8 часов каждый день. Всё это, конечно, ровно в одну и ту же меру своих железно средних умственных способностей и своего житейского опыта. На самом деле критикам просто удобнее на этих болванках–моделях, статичных, упрощенных и искаженных, реализовывать свою потребность в абстрактном изучении жизни. Получаются второсортные исследователи жизни на второсортном материале. Ясно, что они способны плодить только всевозможные «священные» мифы…

Что-то меня теперь тянет на молочное /помимо фруктов, которые есть далеко не всегда/ - мясное ем только в обед. Утром - молочное, вечером - кашу. Утром – детское, днем – взрослое, вечером – стариковское.

…Всё расширяешь, расширяешь территорию – и так плавно переходишь в большой мир, встаешь с коленок, поднимаешь голову. В старости мир, напротив, сужается.

Вовка от нечего делать тайком записал на новенький «Филлипс» разговоры на своем теплоходе - в которых особенно старалась болтливая «матросиха» – и получился готовый спектакль или рассказ, если переписать и добавить немного «от автора». Что, кстати, подтвердила мама: вошла и ничего не поняла, я сказал ей: «спектакль». Женщины на обвинения в болтовне могли бы важно отвечать: «мы любим литературный жанр» /если бы они его знали и ценили – их болтовня для них ценнее всяких книг: там же про чужое /мужчины предпочли бы болтать с самими собой, а не с другими//.

Чердак или полати, т. е. темное, узкое, интимное, расположенное на самом верху помещение – это ведь модель нашей головы! Здесь должно лучше думаться, лучше чувствоваться собственная личность!

Многомудрый Гавриила /Попов/: если говорить по-русски, по-большевистски, то нужно, мол, ввести институт комиссаров - экспертов по «единственно верному учению», пугающих мирных жителей кожаной тужуркой, а зловредных - маузером за широким ремнем.

А совершенно серьезно преуспевающий и модерновый художник демонстрирует свои «картины-иконы»: «Мученик Солженицын, изгоняемый советскими бесами из пределов Отечества», «Иисус Христос попирает атрибуты коммунизма» и т. д.

Потащили два метра колючей проволоки на дачу - концлагерь в корзинке!

Идеальное состояние покоя, которое доступно мне и есть мой дар, полученный от Бога – это не конечная цель, а исходная точка и орудие. А задача такова: пронести это состояние через земное, через дела, имея в виду достижение идеального состояния в движении и действии – каковое всегда будет актом творения истины…

Но и это состояние горения и воодушевления мне уже доступно.

Надо так соединить два рая, расположенных по обеим сторонам земного болота, чтобы не увязнуть в этом болоте…

«Земля, где течет молоко и мед» – Богу показалось, что это здорово, это Его вкусы /а кто-то, например, молоко не переносит/. И я тоже очень люблю молоко – ну и надо налегать без стеснения, превращая себя в находящегося в земле обетованной. И особенно люблю именно молоко со сладкой булкой!

Иду, иду без конца по дорогам рутинных дел, но машинально всё время раздумываю над соединением земли и неба, что обыденно совершается перед моими глазами. Надо услышать за шумом молчание земли и за молчанием слово неба.

Во мне много страха /с детства был боязливее других: там, где не было почвы для страха, например, в том же футболе, я был более других и дерзок, и ловок /вот только сил всегда было мало//. И раз я, тем не менее, живу, то я почти чудотворец и воскреситель.

Случайно, лежа в лесу, приставил крупную травинку к груди: «вот так потом прорастет мое тело. И разве это плохо: смотри, какая яркая, живая, устремленная, а их будет много, целый сад и рай…»

Без одежды мы сразу начинаем чувствовать всю немочь, худобу, впалости и вялости своего тела. И ведь то же самое с духом – люди драпируются вместо того, чтобы жить и бороться за здоровый, истинный дух.

Не люблю цветов, потому что их всё время слишком мало и они всё время не на месте. Нужно много больше покоя и просто свободного времени для того, чтобы это место появилось и в наших работных домах, и в наших работных душах. А то напротив, эти мамины цветы лишь увеличивают мне хлопоты с уборкой. Глаза настроены не на прекрасное, а на мусор – чтобы выгрести его наконец – в том числе и цветы поэтому замечаешь только тогда, когда они становятся мусором в вазе.

…Кто не собирает в движении, тот растрачивает в нем…

…Его сил хватило ровно настолько, чтобы она пришла к поезду, но в него не села: не увидела она ясно будущего, в которое мог бы он её привезти.

А ведь у Тургенева вполне отчетливо мелькает «достоевщина»! Я уж не говорю о «толстовстве», которое в самом сюжете о возвращении от «дыма» в деревню. А его собственное знание – это соломоновское - и хемингуэевкое - знание «суеты сует».

Прочел ещё и «Новь» Тургенева…

Здесь не две девки на одного мужика, обратная картина, но суть та же: девушка достается в награду самому положительному, а «мятущийся» не только остался ни с чем, но и распрощался с жизнью. Роман на тему о «правильном» и «неправильном» народничестве. Хотя по существу очень даже верно: нужны не лозунги, не агитация на бунт, а дела практические и полезные людям /толстовство! /. Всегда кривлюсь, когда трагически несчастным людям противопоставляется вот такая «рыбная» положительность. Хотя «несчастным любовям» я тоже не сочувствую. Много в мире непомерных претензий у эгоистов, с легкой податливостью к лихорадке их душевно не закаленных, инфантильных организмов.

Т. е. здесь в сравнении с «Дымом» уже дурного вкуса и идеи, и любовь. А, впрочем, всё это незначительно по сравнению с вездесущей авторской сущностью: Тургенев остается Тургеневым, хотя набирающий ход локомотив времени и успел его уже порядком сбить с толку.

«Выходит, мы любим друг друга» – рассудил! «Революционное» действо явно пересилило любовную элегию, выхолостило её. «Дым» – это романтика, подкрепленная здоровой прозой, а «Новь» - это проза, отравленная дурной романтикой.

И насчет техники у тебя только предубеждение: просто всегда был отчужден от неё, вот и кажется мертвой. А уже велосипедом, с которым имел дело дорожу. Вполне можно представить, что и механика – это совершенно замечательная, прекрасная и захватывающая сфера.

Гадят? – а разве испокон веков не было ничего гадящего? – обыкновенный дым от обыкновенного огня. Не отказываться же от огня из-за того, что он «загрязняет атмосферу».