92 ГОД КОММЕНТИРУЕТ 85-ЫЙ 15 страница

Снова попалась статья про Зверева… Такая свобода, что и я сам, и Толстой меркнем, кажемся бескрылыми, придуманными, беспомощными. Свободно лег на дно. Свобода каракуль…

Итак, счел возможным ввести то, чего даже и раньше чурался, как детско-нелепого: буду ставить себе каждый день оценки. Рассматриваешь прошедшее в целом и чутьем, а не дробно и рационально. Да и нет возможности каждый день вести похожие один на другой «разборы» – дней слишком много: неизбежно вырождение.

…Как поступаешь на работу – вносишь пай; чем выше должность, квалификация, тем выше пай. Но есть возможность и внесения денег без работы и работы без денег – всё как в частной лавке.

Практиковать не назначение на должность, а выбор всеми рабочими подразделения на конкурсной основе.

…В обычном обществе миллионные состояния образуются не по справедливым причинам: один человек отнюдь не в сотни и тысячи раз превосходит другого в чем-либо, в том числе и в трудолюбии, а если рассматривать множество поколений, то эта разница не только не увеличится, но и наоборот нивелируется. Такие состояния образуются за счет получения незаконной власти, незаконных возможностей, недоступных другим.

Итак, не: работают наемники, а принадлежит постороннему, а: принадлежит работающим, а посторонние только нанимаются /когда есть нужда/.

Мама уговаривала нас пойти в собрание, выдала перл: «Зачем тогда для ада я вас буду кормить?! »

Её позы:

Согнутой рукой, направленной в нашу сторону, вразумляет нас, демонстрирует нас.

Обе - а не одна – руки опущены и разведены в стороны, пальцы раскрыты: мол, ну что с вами, неслухами делать.

…Папа целый день спал – приболел – смятая постель и на ней он в одежде и перекошенной позе. Он молод только когда бегает и разглагольствует.

Рассказ мамы о том, как один дядя решил избавиться от своей домашней кошки: бросит, сам спрячется – например, в магазин – потом выходит, а она там сидит, на него смотрит. Плохо стало с сердцем: пришел домой и умер. Света белого не взвидел за этой кошкой – а стоило лишь увидеть и кошка бы сама почти что растворилась.

Незаметным, эволюционным путем понятие экзистенции стало для меня ключевым.

Надо бы перечитать, что я там писал, а то ведь я практически ни разу/! / не читал то, что писал, а так как пишешь в состоянии некоей расфокусировки и прострации из-за слишком большого приближения предмета писания, то я и не помню, что я же и писал…

Я родился и рос во времена экзистенции, когда жизнь замерла после двух сокрушительных войн. И я ощущал эту прострацию, пустынность мира в самом себе.

Папа: «в командировке – и на работе тоже – спокойнее, чем дома». На работе все собраны, остерегаются друг друга!

«Погромы» по отношению к другим – к родным – это возобновление черты между тем, что ты считаешь добром и что олицетворяешь – всегда не вполне обоснованно – с собой и тем, что считаешь злом и что олицетворяешь – также не вполне обоснованно – с другими.

Делай впечатляющее и тогда им будет интересно и слушать тебя: чтобы узнать, как это у тебя вышло. Не иначе.

Народ: дела без слов; «умники»: слова без дел.

…Каждый сам строит свой дом и делает свою мебель и всё остальное. И смогут это делать, потому что именно с таким уклоном их будут учить в школах. А кроме того, существуют консультации, где можно взять специалиста, мастера /за плату/.

Физический труд – это огромное благо, такое же, как и духовный. /И такой же как занятия «сексом» - в поту, между прочим! / Рай у нас под ногами и мы, делая неиспорченное дело, чувствуем эту радость.

Но пока: «ходит он негнущийся, деревянный, вечно без глаз, вполоборота и речь его неясна…»

С умом дело обстоит точно так же, как и с телесным развитием. И так же, как тело любого носит, так и ума любому хватает для минимального функционирования. И как тело лучше всего развивается при здоровом образе жизни, при материальной работе, так и ум. И как в наш век практикуется искусственное накачивание силой тела, так и ум накачивается учебой, книгами – тренажерами. И при этом появляется разница между силой и здоровьем для тела и между умом и истинностью для сознания. Ум – это сила сознания. Как тело наше будет добрым, если будет в общении и работе с данной нам природой, так и сознание должно находиться в общении и работе с данной нам природой чувств.

Женька лег, а затем вдруг встал, не вытерпев чего-то, что было в лежачем, скрюченном положении. Походил по темной комнате, но одежда неизвестно где, и не найдешь выключателя, да и все шнуры выдернуты и перепутаны. А пол холодный босым ногам… Снова лег и снова свернулся, уткнув голову в самый угол.

Мама уговаривает папу не ходить куда-то, а папа сомневается. И идет борьба доводов. Происходит прислушивание, проверка себя, звуков, интонаций, слов другого, мамы. Но и мама прислушивается к его возражениям, потому что не знает всех обстоятельств дела в их неформальной, субъективной, папиной трактовке, т. е. тоже сомневается. Так что идут в ход и прямо художественные доводы; и интонационно воспроизводятся настроения, которыми, по мнению того или другого, здесь надо руководствоваться. Какой-то пунктик, может, так и не названный – несмотря на обилие названного – всё-таки, папа не преодолел и с мамой и поэтому пошел.

Он просто на марше. То были символические действа, когда я с ним подростком несколько раз ходил по лесной дороге /на пути к ягодам/ маршевым шагом. Бодрость, бодрость и ещё бодрость, руки до груди.

Толстой развивался вполне последовательно, его религиозный период был не печальным недоразумением, а подлинной вершиной. Не случайно именно с этим старческим обликом ветхозаветного /новозаветного! / патриарха он и вошел в мировую память. И это, конечно, не исключительная, а типичная для всю жизнь что-то смутно искавших душ старость: эта религиозность, когда только о Боге думаешь, когда уже нет обоняния для соблазняющих и расслабляющих запахов мирских курений. Такова, например, и моя бабушка.

Самое интересное, что у «великого писателя» вовсе не было острого эстетического чувства, его романы – это плод соблазна великого человека общим «художественным» поветрием.

Толстой – это подлинный здравый смысл, тот самый, по сравнению с которым весь мир оказывается безумным и фарисейским. А то ведь люди с малых лет принудительно вводятся в некий лабиринт, в котором они и проживают жизнь. И что говорить об ошибках, всегда лишь формальных, а не сущностных противоречиях Толстого – он был в развитии, эволюционировал, как и полагается живому человеку. У других есть нюансы, следствия жизни, но нет её корня – и я не могу представить такое дерево - а у него был корень, и что говорить о том, что не все листья выросли на его стволе!

Он мой учитель – не по своим фактическим знаниям, а по поучительности самой истории своей жизни. А его фактические знания для меня очень важны как опора: очень трудно в одиночку отрицать организационное устройство мира. Великих людей возводят на пьедестал, чтобы сделать из них мумий, псевдобогов и тем самым вывести из реального жизненного процесса - сделать бременем /обучение в школе Толстому или в церкви Христу/. Именно поэтому и получилось так, что я только в 27 лет открываю Толстого. Нет менее предрасположенных к пьедесталу людей, чем Достоевский и Толстой: Достоевский весь незавершен, противоречив, неказист - и в своих писаниях, и в своем поведении, со всеми его эпилепсиями и неврастениями… А Толстой: нет ничего более противоестественного, чем возводить на пьедестал борца с пьедесталами… Чудеса - это обоюдоострое оружие… Люди делают из мухи слона, а из слона муху, потому что именно так и устроено их сознание: в нем сущностные основы играют лишь роль мухи и поэтому всякие мелочи жизни имеют возможность /и даже потребность/ беспрепятственно разбухать в слона.

Толстой – это и есть самый настоящий /и самый обыкновенный! / пророк нашего времени, такой же, как, например, Исаия для Ветхого Завета. И вся история повторяется, так что я могу себе лучше представить, как было дело с Исаией и почему его не слушали. Толстой для меня определенно «живее всех живых»

…Сродняясь с ближними, перенимать их силу; вместе мы сильнее, как говорил Толстой. Большая доля моей неуверенности и ущербности /как, впрочем, и поползновений к болезненным представлениям о своей «гениальности» и избранности/ основывается именно на моем одиночестве.

Сказать что «красота спасет мир», это всё равно, что сказать, что например, «красный цвет /или голубой, розовый – какой кому кажется более красивым/ спасет мир».

У Толстого надо взять направление, а у Достоевского метод. Т. е. соединить их. Толстой уникален по своей высоте, а Достоевский по затраченным усилиям.

Уровень Достоевского – это Иван и Дмитрий, а Алеша – это уже образ-идеал. Сусальный мальчик, каким его и изображают глазуновы. Подросток – вот мой любимый персонаж у Достоевского. Этот роман стоит особняком по своему «мажору» - тогда как «Братья», «Бесы», «Преступление» и «Идиот» стоят в одном «криминальном» ряду.

Толстой счастливо, по поверхности, прошел «художественным» морем, не был сбит волнами соблазнов, а Достоевский – это конкретная подводная лодка.

Достоевский и Толстой наглядные примеры того, как влияет, сплошь и рядом определяя человека, среда его обитания: Толстой – природный, крестьянский, ремесленный, а Достоевский – городской. /Когда работал ночным сторожем, ближе был Достоевский, а когда дворником – Толстой! /

Противоречие: косил для скотины, а мяса не ел. Для молока, для шерсти, Кстати, случайно ли, что каждое животное имеет двойное предназначение. Т. е. специально создано так, чтобы имело смысл держать их и не для мяса. Только тот, кто способен лично забить, тот должен есть мясо.

У Толстого получилась значительная смерть. И этим превознесся его последний поступок, не стал смешным, как было бы, когда бы его возвратили домой насильно, как малое глупое дитя. Он, всю жизнь бывший, несмотря на свою непримиримость по отношению ко всему миру, в каком-то смысле под каблуком собственной жены, всё-таки смог порвать эти путы. Дети уже выросли, а её пряники и кнуты потеряли для него всякое значение. Семья – это женское изобретение и женский предел.

Они были настолько велики, что были вровень со всей нацией и потому могли вести с ней разговор на равных, и, конечно, у крупных людей виднее и все родовые, типичные черты.

…Толстой питал иллюзию: «религия отмирает, все соки переходят в жизнь» – да, старые организационные формы отмирают, но, как оказалось, только для того, чтобы после «сочной» /кровавой/ «жизни» смениться новыми. /Есть знание – доброе знание – и есть развращенность – злое знание. /

Даже буквальные переклички у меня с Толстым встречаются сплошь и рядом. Например, решил оставить свои ранние дневники, не скрывать своё «блудодейство» – по той же самой причине: чтоб знали таким, как есть и потому, что и это поучительно.

…Я люблю такие светлые детские штучки, всё светлое, а не только серьезное и обязывающее. На мой взгляд, чем больше серьезности, тем больше должно быть и детства, иначе становится тяжело, неприятно – «неудобоносимо»…

Толстой – это именно тот случай, когда мне хочется прощать, снисходить ко всем недостаткам и слабостям – а не бичевать, как обычно. Он живой и, значит, оправдан. Все думают, что они само собой живые, а на самом деле это и есть великая проблема и главная задача человека. Его болезни – это признак жизни, а их вид – это только окраска на гробах. …Уважаю как отца, как деда.

…Обратил внимание на то, сколько Толстой читал и причем всё на фундаментальные темы. Я и сейчас подобных книг не найду: всё какие-то околичности, приложения – расплывается и выскользает из рук. Море книг, в котором всё снивелировалось, всё действительно стоящее утонуло и из которого отдельные экземпляры выуживаются /той же рекламой/ отнюдь не по сути, а по внешнему блеску. Время поверки основ ещё не пришло – а какие времена, такие и книги. «Классика» и по сию пору не так-то легко достать! Я пока прочитал только «Исповедь» и «В чем моя вера».

Против религиозных чудес и за чудеса жизни. Рай – он ведь на нашей земле! Так же, как и ад. Вот так ясно видим, например, прекрасный закат, но не только глухи, но и слепы /«едва видят»/. Вся суть в том, что для людей Бог – это абстракция, некто, или даже нечто отчужденное и далекое. Толстой называл Бога «Отцом» – и это истинное подражание Христу /интересно отметить, что сам Толстой ведь был чуть ли не беспризорник: место отца у него было пусто/. …В детстве наш Бог Иегова: Бог природный, Бог гор и синевы неба, и необъятности мира; в зрелом возрасте мы соработники, помощники Христа и делами, а не чувством только должны доказывать, что истинно таковы; а в старости мы становимся детьми Духа Святого, который в нас – и снова главными становятся чувства: уже смирение и покоя, а не восторга и порыва, как в детстве. И он, Толстой по ученически преданно писал «благодарю тебя, Отец».

Кстати, именно до 1870-х годов русские почти и не имели дела с Библией вовсе: только тогда была издана на религиозном русском языке. А уже в начале 80-х годов Толстой переосмысляет: наивность неофита, свежий взгляд! Как увидели, так и поняли!

…Теперь что касается «непротивления злу»… Действительно, надо ясно понять, что насилием, принуждением ничего хорошего не делается, и никакие благие намерения насилие отнюдь не оправдывают, потому что они таким способом не достигаются /либо они не благие/.

…Неужели Толстой проповедовал отказ от идеи личности вообще – это немыслимо, противоестественно, именно это и означало бы смерть. Какая нам разница в том, что из нашего праха вырастет дерево или, например, человек, если самих нас уже не будет.

Недавно видел по телевизору: вроде бы дерево растет, шумит листва, но внизу на стволе в это время расширяется нарост, опухоль – в какой-то момент она перережет весь ствол и дерево погибнет…

Пожалуй, я злоупотребляю здравым и всегда оправдывающимся скептицизмом – он один не может удовлетворить… С одной стороны, даря тормоза и ставя на всех столбах знаки «езда запрещена», «хода нет» и «бешенство опасно», с другой я, букашка бегу – с мотором – как сам по себе паровоз, предлагая любому: цепляйтесь, мы будем ехать! »

У немцев есть понятие о порядке /и, как следствие, и сам порядок/, но нет экзистенции – и они её восполняют бездарно: этой своей распущенностью. А у нас нет порядка – и его мы восполняем бездарно: тоталитаризмом /я – русский немец! /…

…Приключения, и даже войны географий… Плохая и хорошая погода приходит не с неба, а с «сопредельных государств»… От нас к ним приходит солнце, а от них к нам – дождь с морей.

Лучше всего встречать рассвет на ногах! Давно свет, день, а ты всё ещё спишь.

…Вовкины позы в постели: загибает голову, ноги…

Журналисты – это ширпотребовская интеллигенция. Мелкие грызуны. И кусачие. Интеллигенция, шныряющая вокруг большого тела народа-медведя. Жужжат ему в уши, что надо. Они достаточно умны для того, чтобы заболтать любой вопрос и любую претензию в нашем мире, не имеющем ясных основ. Когда одни галдят так, а другие по тому же вопросу, галдят наоборот, то ясно, что это не может происходить совсем уж всерьез: либо игра, либо умысел и ангажированность. В заблудившемся мире смертельно опасно быть до конца серьезным. По сути, любой из них при большом желании мог бы погалдеть и за противоположную сторону. Хотя это можно трактовать и как стремление обрести определенность.

…«Мы страстны, значит, мы честны» – вы честны в горении, но не честны в холоде.

Отведал вонючего козла – оказалось, причина в том, что он, видимо, вел активную половую жизнь. Это наводит на параллели – вспомнил про голоса евнухов, про Петра и Павла, про агнцев… Женитьба многое меняет. Ты начинаешь стабильно функционировать нижним местом! Трудно самцу быть ангелом с даром /а у жены зреет плод, из которого должен явиться новый ангел, новый шанс – на замену тебе, его потерявшему/.

По ТВ беседа художника с корреспонденткой. Он говорит, говорит о «высоком», та его почтительно слушает, а затем резюмирует: «т. е. искусство должно нести добро, да? » Тот соглашается: «ну да…», но тут же продолжает, уходит, не обрадованный, от «ясности» в какие-то дебри, спотыкается, неудовлетворенный, сомневающийся… А корреспондентке-то всё ясно…

Лучше личное непонимание, чем общее понимание. Хотя хорошо бы вот так взять «добро» и понести!

Все эти абрисы – это то же, что характеристика человека одной фразой. При всей точности её, люди почему-то ещё и романы пишут. Это как фокус, как акробатика, не более того. Пора серьезно углубляться. Так, как не углублялись, по сути, никогда /сначала подражания Антике, затем долгие века Салона /между ними был, правда, Рембрандт – и он интересен/, затем Авангард, который есть порыв, но никак не углубление /и между ними был Ван Гог/. И в этом резерв, перспектива, а то ведь всё уже исчерпано /всё ложное исчерпано: осталось либо открыто, без иллюзий погибнуть, либо вернуться к истинному! /.

И я не сторонник выражений типа «точность не есть правда». Вот у человека явственно изменилась внешность – она же изменилась не как-нибудь, а вот в этих бесчисленных «точных» мелочах.

…В живописи меня пока привлекает нечто вроде дивизионизма /которого живьем я, кажется, никогда не видел – только по описаниям/: переливающаяся поверхность, полная мелкого движения мазков.

…Не делание драгоценностей, как обычно, а создание запредельной жизни… Не одно «сущностно значительное» лицо, а несколько лиц, в живом и волнующем – при немоте картины – взаимодействии…

Я ощущаю удушье и говорю: «надо радоваться». Может, это и крен, потому что в представлении летает идеалистическая бабочка – та самая, которая ликует, не зная о зиме. Но разве удушье не крен? Вот так мы и живем. И чем сильнее в реальности крен в одну сторону, тем сильнее начинаешь желать противоположного.

Мы засыпаем только потому, что наши мыслительные «фигуры» непрочны, недолговечны, способны легко растаять. А если бы были в сознании некие непреложные монументы, то уже не было бы ни света, ни тьмы /так, разве жалкие останки – подмышками у «монумента»! /. Мы – нечто, что ежедневно и еженощно растворяется в воздухе. И снова чистый лист, на котором мы можем начертать ещё одну вариацию одного и того же. Прибрежный песок дня, который то заливают, то снова открывают волны ночи, на которых свои, ещё менее стойкие и долговечные писания.

Поэтому нельзя «упрочить представления» – мы так и должны жить душой в исчезающем режиме.

Представляешь своего гипотетического сына как некоего загадочного с малых лет мессию!..

У Толстого: «молодые монахи – святые, старые – дьяволы».

Уже после прочитанного у Толстого, увидел фотографии в каком-то журнале /они полны поповской тематикой/: и как специально: и молодой светящийся монах в черной простой сутане, как в рабочей одежде, и – на другой фотографии – зловещее зрелище: в злащенном соборе сборище старцев и схвачен момент движения и будто какой-то вихрь их слегка разворошил, так что похоже на обыкновенную толпу, полную многозначительных и недобрых взглядов; каждый чем-то занят, полон каких-то умыслов, на кого-то смотрит и никаким благообразием и не пахнет.

Как это контрастирует с приторным умилением Достоевского по поводу тех же старцев… /Вообще-то, умиленного старичка-монаха я могу себе представить. Просто сухая былинка, в которую дует, дует ветер - и в конце концов сорвет, хотя она за что-то там и зацепилась. /

…Ты встал утром так, словно упал откуда-то, не выбирая, каким тебе упасть, или, вернее, вовсе никаким. И всё утро разбираешься с собой, определяешься, приходишь в движение. День – это проблема именно определения – что лучше, а что хуже. Вечером мир разгорается ярче, чем днем, когда свет рассеянный. Но это не реальный мир, а мир твоих воспоминаний. Днем был занят, завербован в далекую страну заработков…

…Это как в шахматах высокого уровня: на первый, «далекий», взгляд трудно сказать у кого преимущество: вроде бы и у того, и у другого фигуры продвинуты, и даже материальное равенство – а на самом деле уже через несколько ходов будет победа одного и поражение другого. Нужен конкретный анализ, основанный на конкретном знании. Есть не обладание хорошим и плохим, а борьба, которую ведут они, хорошее и плохое – борьба за победу…

Ещё сравнение с шахматами: ведь уже после того, как проигравший сдался, в его позиции – если не смотреть на заматованного короля – можно найти остатки «хорошего», и даже очень много. Т. е. хорошее либо борется, либо победило, либо уже не участвует в «игре»…

Вова: «Если убрать все общественные институты, то и жизни не будет, ведь она вся на них держится».

Останется: тут-то и увидят все, что останется. Слепы и глухи те, которым нужны слоны-организации, чтобы смочь что-то увидеть!

…Нужно действие изнутри, т. е. так, как будто никаких стен и границ вовсе не существует.

Память о нестерпимом горе, о погружении в пучину моря с открытыми глазами: всё прошло и ты выглядишь бледно, спокойно – но морщина осталась. Так морщилось, корчилось лицо, что, казалось, не отойдет оно, погибнет – но нет, гибкость у него выше и светлее, чем у черной резины.

Как мне больно, когда эти гнусные скоты всё валят на Горби. Захлебываешься от возмущения и чувствуешь, что уже проиграл: безнадежно что-либо говорить людям, у которых глаза на заднице, а задница на лице. Поэтому терпишь, как шум на улице. Нередко и отстранившись: они мне не ровня; пусть заклинают друг друга, от правды всё равно не уйдешь. Степанакент радовался отставке Горби, а теперь стоит на грани полного уничтожения – всё очень наглядно.

Горби дал свободу – называют это «развалом страны» /как будто это он провозглашал суверенитет и признавал суверенитеты других/. Действовал прямо-таки по-христиански мягко /я бы от возмущения, наверное, так не смог/ - презирают за мягкотелость, не ценят; действовал, где необходимо, не колеблясь, жестко – крик о жестокостях «тоталитаризма».

Горби удостоился чести великого человека: быть гонимым и справа, и слева, чуть ли не всеми в этом пенящемся своими срамотами море.

Мечтаю о личных трехэтажных домах. Не двух: вечное «или-или» утомляет.

1-ый этаж – даже не этаж, а подобие навеса, под который можно въехать прямо с улицы; с земляным полом. Предназначен для всевозможных материальных дел. Стены каменные, которым никакая деятельность не страшна, хоть костры жги /и они жгутся! – всё подобно ветхозаветному/. Тут же и животные, и велосипеды и т. п. Тут же занимаешься живописью.

2 этаж – душевный: сделан из дерева, состоит из комнат и есть мебель, т. е. он – и только он – похож на обычное человеческое жилье. Здесь чистота, покой, скромный свет из окон. Здесь отдых, чтение, еда, сон, беседа и «пиры».

3-ий этаж – этаж духовный, под открытым небом /так же, как 1-ый над открытой землей/. /Конечно, это не исключает и тенты в непогоду – как на 3-ем, так и на 1-ом. /

Вся обстановка и на 1-ом, и на 3-ем этажах определяется только делом, изменяется вместе с делом, исчезает с исчезновением дела – т. е. изначально это чистая площадка… И принцип пирамиды: 1-ый - самый большой, а 3-ий - самый маленький – как чердак. /Если же не так, то дом становится неустойчив! / И это достаточно компактный способ: разумно компактный, в отличие от одноэтажных домишек и многоэтажных муравейников.

Но ведь подобное можно устроить и по горизонтали, считая материальной стороной ту, которая выходит на фасад, а духовной - выходящую во двор /т. е. будет не только треугольник, но и пирамида/.

Живая жизнь примиряет с нечистотой… Болея душой, ты можешь лечиться больничной чистотой, красотой и покоем и можешь лечиться здоровым трудом. Вылеченный чистотой хрупок – он погибнет, если нечистота вдруг окружит его.

…Головокружительные возможности «цивилизации»: взял и спустился на 1000 км к югу по склону земного шара, чтобы погреться – с такой же легкостью, как по дамбе на нашем пляже, чтобы попасть из тени на солнышко. Растянулся и печет. Что окружающий макроландшафт, что окружающий микроландшафт – трещины, мусор на дамбе – человеку всё едино. Важно, что это фон, а размер у всего становится один и тот же, как он один у копейки под носом и у луны на небе.

Фантасмагория массовой миграции людей – полчища бродят, удовлетворяя свои вялые желания. Отели всюду, транспорт всюду и связь всюду, так что можно и работать на расстоянии. Зачем ждать зимы или лета, или цветения, если всё это и сейчас есть там и там-то на свете. Можно вообще жить в вечной весне, ездя за ней на «Мерседесе».

Мы – кровь, а не только тело – знаете вы это? Темная, дымящаяся кровь, текущая там, внутри и не подающая никаких признаков жизни – розоватый цвет тела не наводит нас на представление о мрачной, темной крови. Мы, по сути, должны бы ужасаться себе самим.

…С каждым новым вопросом темнота сгущается. И теряешь свой апломб: ответить не так просто, а уже знаешь, что тебя ждет новый мгновенный выстрел – если не целая очередь из «почему? ».

От Леонардо да Винчи – Моисея - до всего этого моря пижонов…

Весна ударяет в голову не в период расслабляющей теплыни – не в марте и апреле, а в феврале, в пору последних легких морозцев, когда воздух хрустально чист и пахнет весной, как далеким неслыханным счастьем - и в мае, в период предлетних холодов и ветров, когда в воздухе носится предвестье грядущего жаркого безумия.

Нет, в мае-то, выходит, ударяет в голову лето; а в августе, в пору спелых плодов и быстро темнеющих вечеров – осень. Кружит ли кому голову зима? – да, бывают такие дни, когда пахнет свежестью; первые свежие снега, лежащие тонкими хрупкими слоями прямо на всей этой осенней грязи…

Совершенствуйтесь в поступках, видя в них массу нюансов, а значит, и лестницу, на более высокую ступеньку которой вы можете при большом желании и усилиях «вырулить» в едином процессе, полете его, поступка, свершения.

«Вовка, ты похож на младшего сына королевской фамилии – дегенерата, посмешища всего королевского двора! »

Всё, лишился и последнего черного зуба – хорошая примета, лучше с искусственными, чем с такими.

Тайна – это чудо в потенциале.

Болтовня сближает людей только для того, чтобы затем контактнее, существенней, больней поссорить.

Смотрю спорт – а ведь с равным успехом можно проводить первенство мира и среди писателей. По жанрам они уже разбиты. Наугад открываешь страницу любого: везде некие личности с определенными именами что-то говорят и выделывают – отличаются только имена и прочая фактография, но для профессионалов /судей! / заметно, каков «стиль» «исполнения».

Трубецкой: «родители – монархи были». …Монархии семейные и общественные свергались и свергаются параллельно.