92 ГОД КОММЕНТИРУЕТ 85-ЫЙ 14 страница

Это вечная борьба с гораздо более превосходящим противником – ты должен вцепиться, сцепив зубы, и тогда тебе помогут. Когда станет легко, значит всё, дошел до конца…

Несовершенное как свидетельство захватывающей борьбы со смертью, как документальное свидетельство проделанного тобой пути.

Я снова говорю себе, больной от тоски, с расширенными от страдания глазами, манерным от страдания голосом: «я могу вернуться только в больное детство, когда пышешь от жара и истаиваешь так, что остается только смирение и любовь и смотришь жалобно, и просишь принести воды…»

…Я устал от себя тяжелого и хочу делать блестящие вещи, играть на блестящей, лакированной поверхности, но у нас, правда, есть лишь один достойный образец: новая шахматная доска. Её, что ли подкладывать, когда пишешь?! Хочу лишь в счастливые миги приникать к глубокому – подобные тем, какие бывают, когда лежишь на спине на воде, качаешься и смотришь на бездонное голубое небо сквозь плещущиеся в ушах и перекатывающиеся через лицо легкие волны.

Дерзаешь хотеть счастья, а не тереть, как сейчас, воспаленные слезящиеся глаза, не слушать шум из соседних комнат…

Прочитал у Рембо его вариант соответствия цветов и гласных звуков. У меня он совсем другой: А – красное, Е – желтое, И – голубое, О – белое, У – темно синее, Ы – серое, вплоть до черного. Собственно, уже сами гласные в словах цвета говорят о предпочтении. В «голубом» нет «И», но «ОУ» – это темно синее разбавленное белым. А у французов наверное иные слова, иные ассоциации. Вовка назвал свой вариант и у нас совпало только «А – красный». Наверное, можно судить и по названиям цветов: красный мАк, белые рОзы, белые флОксы, голубые ИрИсы. Но тут легко впасть в натяжку, тем более, что я не специалист по цветам. Например: «розовые розы»?

«СИний» - «И», а «голубой» именно «ОУ»…

Вообще, есть три основных цвета: красный – А, желтый – Е и синий – И, а все остальные - производные. Белый – О, а черный – Ы, а У – это ультра, за гранью спектра.

«А как быть со мной?! » - «Кто такая? » - «Я - «Ю-ю»! ». «Явился свист, мы все в фантастике, где являются русалки» – подумал комиссар, производивший порученную ему ревизию цветов и букв…

Раздражился и наязвился, нагневался, а затем утешил себя самодовольной мыслью: «Я как Бог Ветхого Завета отнесся к людям». А потом буду как Христос; это не так просто: у самого Бога ушло несколько тысяч лет на это...

…Я не сторонник стояния на «золотой» середине, я сторонник беспрерывного бега по кругу за вечно ускользающим собственным «хвостом». Фанат именно этой идеи.

Поэзия, лирика – это, конечно, очень хорошо и я предан им до слез на глазах, но всё-таки я никак не могу забыть про реальность, которая, как воздух и вода бесцветна и безвкусна. Я уважаю жесткость, даже беспощадность этой реальности. С миражами в нашей пустыне не выжить, она требует настоящего.

Шутки сатаны над человеком, впавшем вдруг в дурное настроение: то ударился о проклятый угол на ровном месте, то, когда чиркал спичкой, из коробка вылетела другая и, эффектно кувыркаясь, со звоном шлепнулась прямиком в пустую кружку…

Приходится не к бестелесному свету взлетать, счищать налипшее на тело дерьмо.

Бросил все дела и вот, встав как обычно рано, после некоей бесцельности просто сажусь у окна, находя в нем искомую свободу и тишину впечатлений: зимняя бледно сине-красная даль, сказочная неподвижность засыпанного снегом мира. Не бледность, а тонкость – на грани существования и исчезновения. Цвета так мало, что даже тени на этом фоне кажутся соизмеримо цветными. И очень низко, за паутинкой далеких деревьев слабое красное пятнышко.

/Ты хотел увидеть и вроде бы увидел, но всякий взгляд длится лишь несколько мгновений и твою победу и не заметишь в море бесцельности, которая царила, заливая тебя и до, и после.

Бывает изредка, что лежишь полностью бездыханным, не лежишь, а падаешь, проваливаешься, так что даже удивляешься затуманенным сознанием: как кровать-то держится и держит ли – совсем её не чувствуешь. Может, это душа выходит?! Не случайно покойники такие тяжелые.

Сон – это смерть жизни. По аналогии должна существовать и жизнь смерти!

Стал лучше понимать людей, живущих по принципу: «прожил день и слава Богу». Я ловлю себя на мысли, что моя нынешняя жизнь подобна армейской службе: тот же временной прессинг, те же непрестанные психологические нагрузки, так же не могу себе позволить расслабиться или нарушить «режим» /даже в семечках себе стал отказывать по той причине, что от них превращаешься в кисель/… Это девиз постоянно находящихся в ближних тяжелых боях, когда ни на что иное просто не остается времени и сил.

Вовка лежит на животе, сраженный дистонией, набухла жила на лбу и мешки над глазами. Затем последовал целый ряд поз, все в течение одной минуты: повернулся с клекотом-потягиванием на спину, в судороге вытянув одну руку вверх. И тут же вторую руку /на первой он лежал головой/ согнул в локте и обхватил ею голову, взяв её в раму - и смотрит оттуда печально, наконец проснувшимися глазами.

Как всё просто оказалось: Елкин просто-напросто сделал газеты нищими - и всё, слетела вся барская сытая либеральность и все моральные принципы: печатают грязные анекдоты, короче, заняты, как и всякий нищий, только выживанием. И купить в политике их теперь легче легкого. Вся нормальная общественная иерархия сломана, полная анархия.

Трудно стало что-то делать, раз главенствовать должно стремление поскорее уехать отсюда. Не лучше ли всё-таки смириться и быть готовым прожить эти грядущие 30 темных, мрачных лет в этой стране. Тебе будет всего под 60, ещё дееспособный возраст. А так ты не успеваешь ни с чем. Язык не знаешь, во всех этих занятиях прогресс медленен, труден, и к тому же ты невероятный домосед, тебе будет очень и очень трудно вживаться в совершенно чужую среду, тем более одному. Во время НЭПа ведь эмигрировали лишь столичные активные деятели, а вовсе не все желающие.

Немецким языком занимался с большим удовольствием и, кажется, с большой эффективностью /правда, не надо забывать, что счет идет всего лишь на дни, а не на месяцы или годы/. Это как вставание под душ. Трудно только поначалу, пока ищется вход для отдачи себя данной среде. Правда, всё это остается какой-то лабораторной химерой…

Я за западную Россию, но не за сам Запад…

«Какой же он /Елкин/ демагог, если пошел на такие непопулярные реформы? Да он можно сказать добровольно на мине сидит» - «А-а! Не слыхала про демагогию трудностей. «Мужественный шаг», «камикадзе», «посмотрел правде в глаза» и т. д. и т. п. »

В самоубийстве больше страшного, чем в убийстве.

…Но пока мир пробавляется американским киношным убийством…

В рамках нашей семьи деньги можно уподобить сырью, а всё что из них – готовому продукту. И как в «большом» мире выгоды у производителей конечного продукта, а не сырьедобывателей. «Негры», с одной стороны, «высокие технологии» домашнего хозяйства, с другой.

Я «гениальным» образом отменяю сам институт гениальности /настаиваю на этой отмене для «христиан»/. Ведь главной задачей является простой выбор правильного – естественного – отношения к себе, нет ничего выше, «гениальнее», чем то, что следует из этого выбора /«реки воды живой»/.

Вспомнил, насколько бывают тяжелы дневные сны…

Завтрак похож на детство, обед – на душевную взрослость, а ужин – на материально-духовную старость. Так и сам день, ведь аппетит – это следствие меняющегося в течение дня настроения.

Наверное, и в записях, как и в школе, я типичный «ударник». Не самые блестящие способности и в этом осуществлении. Отличник – это человек экстаза, а я вечно с тяжестью на плечах. И не скидываю ее сам – из ординарной скупости, например.

2фев. 92г.

Сажусь в трамвай и электричку, присоединяясь к стадам, там сидящим, стоящим, молчащим ради того, чтобы на одной из остановок выйти и отъединиться от всех.

Интерес к газетам велик, но стал каким-то формализованным. Кажется, это похоже на закат. Я получил прививку от этого яда и уже им переболел.

Тем не менее, читая о нашей жизни, чуть ли не постоянно впадаю в истерику, чувствую горечь. Не столько газеты, сколько родители выполняют роль красных тряпок. И сыплется грубая брань на них, на «политику партии» и на весь «советский народ».

Произошло вот что: собака уступила бродячей кошке, перебегавшей наш двор на пути от помойки к помойке. Сначала было залаяла, но когда кошка вместо того, чтобы ускорить бег остановилась и зашипела, вдруг по-бабьи взвизгнул и отскочил, после чего кот следовал дальше уже не поворачивая головы. Меня это возмутило до глубины души: так она ещё и трус!

Чем начинаю заниматься, то и гиперболизирую. Стал бы, к примеру, работать на компьютере и - то же самое?

Всех этих великих философов скопом отправил бы в один общий дурдом, разбив его, к примеру, на два отделения: «материалисты» и «идеалисты».

«Вовк, твои представления можно представить в виде клубка перепутанных ниток, веревок и струн. Их целый год надо разматывать – чтоб наконец, вытянув их параллельными струнами, ударить по ним, чтоб они завибрировали красиво параллельно, как волны! »

Теснины низколобости и никакая философия не способна снять эти оковы смерти.

Человек сильный мне напоминает непрозрачное крутое яйцо, он не существует внутри себя.

Гляжу я на маму /читает Евангелие/, на её задубевшее лицо… Она будет жить долго, но до конца будет упорствовать в своих заблуждениях… А папа не столь прочен, истеричен, у него часто на лице смертельная слабость. Вон, он и в туалете пердит с пустыми пропусками, мучается запором.

У мамы натура инквизитора, способного сжигать еретиков на кострах /сама еретик! – парадоксы жизни/, но и женские слабости в полном комплекте, «Рабыню Изауру» смотрит с открытым ртом. Папа безнадежно зациклился на нотациях, не способен на проявление жизни… И что ты поделаешь с предначертанностью этих судеб!

Предчувствую, что и весной у меня получатся всё те же суррогаты «предварительных этапов». Только на отдыхе воскресает идеализм веры, надежды и любви.

Это сейчас для тебя 28 лет – дата; будет и 30, например. Знаю я эти психологические штучки.

В статье: «вот едет Елкин, практик и популист…» - «Дурак, это на Западе популисты, а у нас демагоги. Популистом является любой политик.

Ну как уважать газеты, в которых при любом правлении на виду, на плаву всё та же обойма старых козлов».

Показывали по ТВ Китай. Вот какие передачи я смотрю с огромным интересом. Как бы я хотел попутешествовать. Запад – это материальные джунгли, а какая-нибудь Индия или Африка – это природные джунгли. Поэтому в Индию - через Китай, а в Западную Европу - через Восточную. И не просто проехаться, а пожить китайцем или кем-то ещё.

В конце неприятно шокировали показом китайского парада мод – «и сюда проникли эти западные помои».

Вовка под впечатлением от Флоренского. И в один из моментов нашей смешливой – от непонимания друг друга – «беседы», меня «осенило»: «о, понял, кем тебе надо быть: попом! Кадилом махать! Работа непыльная». И вдруг Вовка сказал: «я тоже так думаю… это по мне… Православие - единственная религия, которая мне симпатична…; в фигуре попа есть что-то фантастическое…; заберусь в деревню Боровинки, буду жить с попадьей…; мне всё это богословие нравится…; православие – религия без догматов…; через 30 лет стану патриархом всея Руси».

Сладка, конечно, поповская жизнь, сладка и попадья… И вообще, в семинарии ребята всё крепкие, отборные, как в суворовских училищах… - у них же шаманы, а не попы; уж лучше к католикам пойти; ты вот почитай Де Кюстина… Ты, Боб, действительно будешь фигурой фантастической в своей сутане! Сейчас телевидение чуть ли не про каждого попа передачи снимает – и вот приехали они в деревню Боровинки… /пауза/ - потом долго находились под впечатлением от увиденного и боялись показывать снятый «материал» - «Ну и попа мы увидели! Боимся, не пропустят в эфир».

…Елкина так любят, а ведь он к людям относится весьма безжалостно. Если и не готов сейчас уже полстраны пересажать, то переморить голодом и лишить работы вполне готов…

…В конце концов, я уже всё написал: и три бессмертных фразы, и миллион их объясняющих. Буду получать удовольствие от жизни – будут получать удовольствие от моих текстов. И зачем настаивать на чем-то одном, когда мне интересно всё на свете. И я буду бродить по этому «свету» как во сне, без обязательств, выкладываясь до конца. Выкладываясь, может, всего в 15 минутах. Это как занятия любовью.

Прорыв к «вдохновению» из штиля прямо на глазах читающего…

Мама три дня не варила грибной суп, всё беспокоясь насчет того, не отравлены ли грибы. Я её разубеждал, наконец сварила и я поел первый и, так получилось, что единственный. И вот я почти сразу почувствовал, что голова у меня отяжелела, стала какой-то не своей, ватной и вроде горло стало немного сводить. Немецким больше я не мог заниматься, стала мучить мысль о ботулизме. «А что отмахиваться, надо лучше сразу побеспокоиться, пока не поздно» - и стал жаловаться. Они смеются. Телевизор орет, Женька болтает – а у меня голова болит. Стали шалить нервы. И так прислушиваюсь, и эдак – нет, всё-таки есть что-то странное. Стал читать медицинский справочник, блуждая взором по строчкам. Кое-что подходит, только вот тошноты нет. Решил: «надо вырвать», но всё не мог себя заставить, пребывая в какой-то прострации, отупении /«вот так покорно умирают»/. Наконец выпил соды и склонился над грязным сортиром – нет, не рвется. Перечитал справочник и обратил внимание на самую последнюю строчку, на сообщение о том, что кипячение убивает эти бактерии. Вроде бы всё, можно вздохнуть свободно, но я уже раскрутился, я уже не могу вздохнуть свободно – хотя бы и потому, что голова продолжает оставаться странной. Никто из них к супу не притронулся. Я, конечно, чувствовал, что скорее всего всё это просто обычная мнительность, столь мне свойственная – недавно был случай, что меня цапнула собака и я боялся бешенства – и в итоге окажусь в смешном положении - но и юмор мне отказал, покрылся этим проклятым туманом. Нет, раз всё валится из рук – я даже телевизор не могу смотреть – надо пойти поспать, уйти от этого витающего призрака трагедии на ровном месте.

Конечно, мои нынешние писания никого не воодушевят, похожи на тягомотину – но и в этом я хочу соответствовать жизни! А то только и будешь делать, что капризно и истерично лезть на стенку за сладким, пренебрегая землею и её простым хлебом.

Вспомнил, как в школьные годы я занимался легкой атлетикой и мы бегали барьерный бег и прыгали в высоту. И я тоже бегал и довольно удачно, но однажды всё же поддался боязни ушибиться об эти массивные перекладины и уже не смог нестись на них в полной уверенности, что перемахну. Я ещё какой малодушный. Лишь моральные соображения заставляют переступать через это. /Оставили бы меня наедине с ними побороться, тогда бы я может быть раскрепостился: впал бы в настоящее безумство храбрых, словно на корриде и, может быть, наедине бы мы договорились об их, барьеров подчинении мне…/

…Предложить свой вариант – всю эту инфантильность, всё это остроумие и парадоксальность вариантов и гипотез, все эти легкие взлеты. Всех этих серьезных, тяжеловесных и официальных зарою, чтоб не создавали иллюзию того, что они ещё существуют и что-то значат, а не зарыты уже той же эстрадой.

Нашу семью, главное, Женька скрепляет: ему без меня не спастись, им без меня не выдержать этой нагрузки. Я протестую против того, чтобы моя жизнь была трагедией. Мой голос – это голос человека, которого другим никогда не увидеть, потому что он добровольно ушел в подземелье. И всякий раз, когда в моей ночи загорается свет – это свет новой жизни.

Мы в полете и не дай Бог нам усомниться и перейти на шаг.

Ведь всеми этими моими разнообразными занятиями вполне можно бы удовлетвориться полностью и бесповоротно. И ведь это мне близко: я с детства мечтал о таком, пусть и похожем немного на игры в куклы всерьез…

Он и она – близкие, как родственники и далекие, как живущие в далеких друг от друга городах - и как не встречавшиеся со времен детства. И будем считать, что они ещё симпатичны в своей молодости и ещё не стали циничными, слишком ухватистыми. Они симпатичны друг другу: увидев друг друга, они вспомнили детство, им стало беспричинно весело, солнечных дней стало больше.

Однажды они возвращались с прогулки – она показывала ему градостроительные чудеса - то ли в электричке, то ли в метро и народу было битком – и их прижало друг к другу. Это было так неожиданно после веселого пикирования на расстоянии и при параллельном движении, а не встречном стоянии. В вагоне было тихо, шумело лишь железо, и они тоже притихли. Сначала было смущение, что их так прижало, а потом радость и приятное тепло сквозь одежду. Они преодолели смущение и им стало покойно и хорошо. В вагоне уже стало свободнее, а они всё так же стояли, они стали взрослее, острословие осталось позади.

Они готовы были ехать так вечно, кругами или сесть от усталости и дремать рядом, касаясь, склоняясь, вдыхая выдох другого. И они сделали так или сошли, потому что всё-таки вагон стал совсем мертвый, совсем желтый и очень холодный, а дома тоже теперь хорошо…

Вынужден был выйти убирать крыльца вечером – чтоб утром на этих лед производящих заводах не замучиться, как это было многократно – и потому нервничал от непривычности.

Вечером же читал и интересное, и страшное /подчеркнуто интересное – «искусство битников» и подчеркнуто страшное – «судебный очерк»/, но в ночи, перед сном, несмотря на сильные впечатления, всё равно доминировал этот дурацкий случай с моей руганью на претензии вахтеров во время уборки. «А что, я ведь дворник, а не из института благородных девиц».

Быть бы сконцентрированным и твердым как камень–Петр и быть устремленным и дерзким, воодушевленным как Павел! Когда расслаблен, то в поры, пустоты проникает разрушительная слабость и качество работы резко падает. Всё это позевывание, болтовня, вся эта небрежность, нервность и раздражение… Мы будем вести западное – высокотехнологичное, эффективное, рациональное хозяйство, а не копошиться на русском, заросшем бурьяном безразмерном поле!

…Нет, всей семейной тягомотины и всех этих дачных дел мне «на высоком уровне» не преодолеть.

Организации, как магнит - железные стружки привлекают своих, но отталкивают всех остальных.

Просто для многих ничего не существует, кроме внешнего, вот они и думают: а где же тогда иное, истинное христианство… Оно растворено в людях, невидимо как дух в воздухе и то тут, то там беспрестанно воплощается в малых деяниях. «Каждое деяние доброе от отца светов».

Мне, например, тоже не нравится протестантская жесткость, догматизм, воинственность и проч., но и православное язычество, посконство бородатое, махание кадилом, гнусавость мне ни на грамм не ближе. Те, которые идут из древности, от национального очень не нравятся, они как гробы до сих пор ходячие. …«Говоришь, православным считается всякий русский? Это мне напоминает коммунизм и его идею «новых людей», коими является «весь советский народ». Остается только от «отщепенцев» отделаться…»

Смотрел по ТВ беседу Горби с журналистами и очень расстроился. Беспрерывное хамство, колкости и даже прямые угрозы. Там наверняка половина была КГБешников.

Опять спорил с папой и убедился, что он не понимает того, что коллективная собственность – это суперчастная /и суперобщественная/ собственность, для которой обычная частная собственность является просто частным случаем /конечно же, никому не запрещенным в смысле работы в одиночку – а вот наем должен быть ограничен, типа: «больше 3-х не собираться»/.

И не могут из естественной основы произойти неестественные, неразумные последствия. Надо дать людям возможность делать свою судьбу – а не начальникам. Пусть они сами!

Итак, я человек общественный, но антигосударственный /антиорганизационный/. Не зря Бог отговаривал от государства евреев.

…В парламентаризме мое западничество, в коллективизме мое почвенничество.

Мне чужд этот эгоистический, «не рыба, не мясо» индивидуализм. Индивидуальное гниение. И Христос, и Павел были общественниками.

…Идеальное - «общественное» – «государство». Если даже и не вооруженное: кто нападет на безоружных, тот народ в веках будет заклеймен как убийца. И ведь все мы живем, ходим по улице именно безоружные – почему же наши подобия – народы – должны ходить вооруженными?

Уже хочется спать, но ещё не дочитал журнал. Свободно бы можно было отложить, ничего сверхинтересного нет и остановился я не на половине текста, но нет, буду дочитывать. И всё потому, что иначе будет в некоем смысле не гладко: вот если дочитаю, то получится, что два журнала - половина – прочитано, а два не прочитано. А так как-то неровно… - неприятно. /«…Да, во мне есть сильное и есть слабое, но уж извольте и слабое тоже припечатать, как необходимость, раз мое сильное настолько ценно, что должно быть напечатано…» /«Вроде бы пишет нормальные слова – с нормальными человеческими интонациями /их даже безмерно много/, но за ними такой идеалистический смысл, что кажется, что либо он перевернулся, либо мир». //

Гребенщиков, наверное, тоже просто лежит в темноте, открыл для себя это. И каждый может открыть. Открыть себя самого, а значит, почти сразу же, и себя в мире – открыть новый мир.

Я вымыл весь пол, а на туалет сил не хватило. Я стоял перед ним, ощущая уже полное бессилие и хорошо, что меня, собственно, никто и не заставлял его мыть «заодно». А потом гляжу: там уже чисто – значит, мама вымыла. И показалось, что она тоже сделала много…

Я смотрел на одну сторону стены, а сосед на другую – той же стены, на изнанку – так тесно в этом мире, что всё разобрано, используется, обсасывается. Я сижу на своем месте в дворике, едва-едва умудряясь спрятаться за искусственно сооруженный выступ, а и слева, и справа, и сзади, и спереди шуршат, скрипят, гомонят, стучат и ездят.

А вон мужик зачем-то взбирается по лестнице к окну на втором этаже и видит тебя сверху. А вон уже готовы забивать сваи, чтобы возвести новые, уже высокие дома и тогда – сколько у тебя осталось времени? – вообще нигде не спрячешься.

«Баскет, что ли посмотреть… Ну нет, сыт по горло, весь интерес пропал, пора завязывать. Куда лучше просто полежать, отдохнуть, подумать… /ложусь/…, а не забивать голову парашей».

Часто получается так, что вот сейчас вроде бы есть свободное время и делай что хочешь – и не делаешь, время оказывается лишним, транжирится на чепуху – а потом приходят времена, например, летом, когда времени совершенно не хватает и начинаешь тосковать и нервничать.

Я как плодовое растение среди четырех плевел. Два закона дано человеку: закон любви как подобию Бога и закон борьбы не на жизнь, а на смерть как подобию зверя.

Картина сознания, смешанная с картиной зримого мира и данная каждому – чудо. Каждый является обладателем озера, полного чудес. Ходят люди по миру и ходят с ними незримо их озера. Но почему же так ничего и не происходит, как будто их озера заброшены в пустынных, диких, лесных краях. Нужно чтобы в какой-то момент тронулась гладь, посылая, переливаясь, во все стороны бесшумные волны…

Нет совести, а значит, в душе чистенько. Может, как наш Вовка одевают новьё на грязное тело».

Вовка накрыт целым одеялом, а вся спина голая… Нам всем зябко сквозь сон жизни, потому что мы не в силах разумно распорядиться данным каждому из нас одеялом. Разум в потемках и мы только сворачиваемся в комочек.

…Мы, северяне, люди, конечно, мужественные и умные, но всё же здесь ветра на скудных землях, Тартария и естественно предположить, что не у нас случится пиршество человеческой истории, если таковое будет. Это будет где-нибудь в райских, солнечных местах, где небо ликует. Так было и в ветхозаветные времена, когда Бог выбрал такую местность, где текут молоко и мед.

…«У них смуглые умы?! »

…Взволнован, горю, но собой не владею – ну и пусть, буду лежать сколь угодно долго под этим горячим иррациональным солнцем, заливающим меня потоком эмоций.

Да, большая сила – это заведомо более высокая лига. Бах и Вивальди равно красивы, только Бах играет в лиге выше.

Очень устал, убираясь /просто надорвался /Вовка не помог и я так на него зол, что даже не сказал ни единого слова – да и сил нет /а он встал в хорошем настроении /или чувствует, чем пахнет? / - ничего, я ему его испорчу: у него за мой счет хорошее настроение/// и, ложась отдыхать, включил музыку, вспомнив один необычный случай, когда было очень хорошо расслабиться и слушать музыку.

1марта 92

После Толстого, который дал вроде бы «основание твердое», взял на коротком досуге, «взглянуть», другую книгу и: залило то основание морем другой жизни, в которой нет и следа от толстовского настроения. Мир огромен. Худшее уныние. Множество слов, а всё-таки малый итоговый результат. В рассуждениях часто много ложного /или точнее, недейственного – так что не проверишь, ложно или нет/, потому что следуют наработанной конструкции, «логике», а не живому и трагическому чувству. Познают «объективно», за письменным столом, а не получая оглушительные удары-откровения по телу и голове. На каком-то этапе надо жаждать новых откровений-взрывов, а не пытаться на одном взрыве добежать до конца, охватить весь мир. Толстовство -–это как семя, которое всё-таки оказалось неглубоко и погибло на переломе истории. Нужно быть покойно распятым. Можно либо задубеть, либо стать глубоким.

Образ радости: зарябило на пустынной, каменистой поверхности и разразилась она комковатым, булыжным смехом.

Посткафкианский сон, вернее, гипотеза о виденном, но безнадежно забытом – попытка спасти или найти замену: тесные комнаты, ядовитые поверхности стен, приближенные так, что видны все пупырышки. И тесно стоят темные, словно распухшие человеческие фигуры – без лиц, без голосов, без слуха. За маленьким окном вроде бы сияет, как ему и полагается, день и качается ветка; правда далеко – тоненькая, как волосок…

Ещё сон: кто-то покрывался смертью, как гербом. Бегущий? Он наращивает усилия, делает ещё один круг в лабиринте темных предрассветных улиц, но как рак набухает двуглавый орел. И почему-то совсем не светает.

Ещё сон: вдруг ко мне, в мою маленькую дальнюю комнату, в моё убежище совершенно неожиданно вошли попы в золоченых ризах и, включив свет, встали рядом. Желто-черные ризы. Они наклонялись ко мне и что-то тихо, степенно внушали, пугая видом и ободряя льстивыми словами, так что я с надеждой задирал голову в поисках лица обладателя риз. Они к чему-то склоняли меня, но я оказался слабее, чем они думали и это меня спасло. Мама толклась где-то сзади - это она отперла им дверь, не предупредив меня. Впрочем, мы все равно боимся не отпереть, словно наш дом прозрачный и нас не может не быть дома. Мы слишком слабы, мы не сможем затаиться, пока надрывается, требуя сознаться, звонок.