92 ГОД КОММЕНТИРУЕТ 85-ЫЙ 13 страница

«Вовка, ты что шахматы не убрал?! » – я больной, а он, оказывается, до сих пор не пошевелился, стоит сейчас в соседней комнате, чирикает что-то от нечего делать. Но то ли я сказал слишком тихо, то ли он не пожелал услышать. И я махнул рукой и стал сам собирать. Но это было тяжело для меня и я внезапно яростно вскипел: «Ты что, черт, скотина поганая притворяешься, что не слышишь? Думаешь, не ответил и ладно? Ох, как я это не люблю, никогда я это так не оставляю, так что лучше сразу не пытаться играть мне на нервах». Не сказал, а только подумал, поберег здоровье!

…Ещё раньше вечер и шахматы приятно блестят на столе. Продолжаю болеть. Сейчас неделями почти не вылажу из дома, так что почти и не ощущаю зимы.

Как-то вроде бы и нечего больше писать. Что же я раньше писал – посмотреть бы, чтобы и сегодняшний день не выбился из ряда. Ничего, пусть потерпит, побелеет пустой страничкой.

Надо бы перед каждым делом и даже во время его делать паузы для полного покоя. Но замучаешься прерываться и бегать к себе в комнату. Зачем переполняться чувством – это тяжело, пиши как робот, ведь получается, а всякие беспрестанные остановки для достижения уровня высокого, но проблематичного отложи на потом. Люди останавливаются, потому что донимают проблемы, а ты – чтобы их заиметь.

Сначала не пишется, потом расписываешься, но уже устаешь выносить.

У папы прямо мания читать нам лекции, он просто органически не может нас видеть, таких непутевых. Разум им отказывает сплошь и рядом. Смешное: «ты убери гололед, а то, что ты думаешь? Кто-нибудь поскользнется и может даже насмерть разбиться, и тебя будут судить. Или сломает кто-нибудь что-нибудь – с тебя вычтут за лечение» - «У нас не Франкфурт-на-Майне, у нас даже улица Баумана сплошь и рядом не посыпана». А вечером в подобном стиле и Вовке: «Ты не ешь сметану из холодильника: можно так простудиться, что получится воспаление легких, гной будут выкачивать. Это же как мороженое – какой же ты после этого больной».

Странный национализм: почему-то всё время в паре с преклонением перед Западом, особенно Америкой. Они становятся как туземцы: глаза горят от всего внешнего.

Блуждающая, нетвердая, отягощенная казусами речь, такие же глаза и руки… - Бродский.

Вот пишу, а у них там опять скандал и так приятно, внове, что без меня.

Мои ранние вставания и ранний сон вынуждены; на самом-то деле я, как и многие предпочитаю сентиментальные утра и запредельные сумерки, когда ярко сияет искусственный свет накопленного человеком – и человечеством – потенциала.

«Неровно написано» – но как характерно неровно, только в таких вещах и виден характер, зачем специально лепить каких-то персонажей, у которых всё равно не почувствуешь выходящее из нутра тихое дыхание жизни – они только внешний рельеф. «Мы вот гладкие, а дуб шершавый и мы прекрасней дуба». Вы как мыло скользкие! Эротичные розовые сосульки! У человека неровность в дыхании.

Кажется, что это дорога не туда, но ведь маяк ты не упустил из виду, значит не изменилось и направление.

Вот и у Бродского промелькнул этот характерный папиросный прищур.

«Дым Отечества нам сладок и приятен».

Мол, вот так, сквозь дым я уже хочу на мир смотреть, он мне стал ближе и я могу беспрепятственно реализовывать свое желание вникать, добираясь сквозь дым до его поверхности. Это лучше, чем отвратная голизна, совсем не располагающая к вниканию, а что, мол, под ней? – заведомо ничего хорошего; похоже на колупание штукатурки, за которой лишь темная стена материи.

Еще по ТВ: экспедиция к истокам великой Китайской реки Хуанхэ, которая кормит пол Китая. Где-то в Тибете, среди бесконечного плоскогорья и горных хребтов они ехали, затем шли они и всё никак не могли дойти до конца: ручеек то пропадал в болоте, то вновь появлялся, то распадался на множество более мелких, то вовсе разливался после дождя, теряя русло. Они искали скалу, с которой, с большой высоты падая, начинается этот ручей, но так и не нашли. Они шли вдоль совсем тоненькой ниточки воды как Гулливеры по берегу полноводной лилипутской реки. Ветер, горы, огромные пустые пространства, близкое небо с приближенными, огромными облаками – вот, значит, где зарождается таинство жизни, дар Бога людям, которые в великом множестве копошатся там, внизу. И кажется, что если пресечь здесь, наверху эту тоненькую нить, то перестанет течь вода и там, в полноводье. Так и у каждого из нас есть истоки и их тоже трудно найти…

…И зачем тащиться опять к каким-то срокам. И я не хочу греться на солнышке только в какой-то мифической старости, а уже сейчас, сегодня.

Почему я должен бросать всё из-за одного эпизода получившегося под влиянием сиюминутного настроения?

Чистым быть не менее приятно, чем предаваться нечистым удовольствиям.

Мыл ванну, перейдя спозаранку из зимней темноты в желтый свет ванной комнаты. Вдруг с шумом над ухом заскользил таз. Случайно плохо поставил, но случайно же он и не упал и не разлился – тупо уперся. Но испуг уже дал цепную реакцию: с яростным криком набросился на маму в уме: «ну почему сама не вымыла, раз обещала?! »

Щеки обвисли, кончая губами. «За что такое, с самого утра? »

Я с самого начала поморщился лицом и душой, как увидел эту грязную ванну, но всё ведь так глухо утром и так машинально, даже крик глохнет и не превозмогает машинальности.

…«Это ещё не моя комната – я бы не так всё…» Нагромождено, не протолкнуться – оттого и застываю. Эти вещи - псевдодрузья. Но в чистой просторной свободной комнате будущего не окажешься ли вдруг как на пустынном пляже: просто растворился в этом ослепительном солнечном свете, который мощным снопом входит в твое высокое, чистое, свободное от цветочных горшков окно и согревает, засевает свое поле на твоем полу. А ты из тени на это смотришь. И всё длится тишина и это уже тяжело. Ты потерял право пожить мелко, ты должен соответствовать этой чистоте, высоте. Уже не почитаешь газетку… Не встретишься с другими людьми?! Они всё нарушат?! Пусть нарушат! Ну нет, пошли они к черту, только не это…

«Я бы убрал все книги…» - пусть будут специальные здания для культурного наследия – библиотеки, музеи, а дома пусть на полках до потолка расположатся мои творения и мои помощники в творении. Пусть всё будет под рукой, почему я должен ютиться, а культурное наследие, которое уже пережито должно громоздиться. Меня никто не нанимал, жизнь сурова. В ней нет места сантиментам и нельзя давать никакой слабины, надо использовать весь, столь скупо тебе предоставленный, жизненный простор для себя самого, а то не развернуться…

На моих магнитофонных кассетах будет мой голос, я буду слушать свою музыку. Я удалю лишнее, а пространство свое освою не только в длину и ширину обхвата, но и в высоту – застрою полатями и эстакадами. Прошло время зрителей, слушателей, читателей и время соответствующей таковым «культуры». Пришло время активное: каждый - творец, но для ближнего, а не для безликих «всех». Исчезли безликие, способные уйти, как в сон, в романный персонаж. Смехотворно переживать за других, которых не было. Столько людей на свете, а нам предлагают переживать именно за тех, которых нет.

Идеальная вера в хотенье, желанье: «хочу выиграть и никто мне не страшен! » Я победил самого себя и прекрасен в своей вере. Я готов с легкостью прыгнуть выше головы. «Я буду зорким и открою такие возможности, которые не видят другие! » Я люблю эти райские игры. Но когда доходит до дела, тут же быстро нарастает ощущение ограниченности твоих реальных возможностей. Трудности предельно жестко берут за горло. Идеальность, а с ней и победность уходят. Теряешься перед таящимся размножением возможных путей, вариантов, ощущаешь как предательство внезапно явившуюся неверность движений, ударов, ходов. Идешь на компромиссы, говоришь в себе «а-а, сойдет». Ожесточение слабого – изо всех сил, чтобы был хоть какой-то результат отыгрываешься на нейтральных посредниках: мяче, фигурках на шахматной доске. Угасло хотенье и вера в хотенье. Мои силы, мое войско мне изменило, но я ещё им руковожу, я ещё в силах заставить себя и их двигаться. Мне не жалко изменников и я их посылаю на смерть. Не властен, чтоб жили и побеждали, властен чтоб единожды умерли.

До боя ты как и все, «тух-тух» и так я его и эдак, а после боя ты - зарево, сидишь, потому что подкосились ноги, в великом потрясении.

Остыл, так что даже немного озяб, натянул приятный свитер в давно уже наступившей тишине и пошел домой по тихим улицам. Треснула связь игр и боев – ты стал взрослый, одни бои без иллюзий, а игры только в душе. «Я вернусь» - говорю я ей строго, «я вернусь в своё детство, ты жди».

Мысли о смерти уходящего в ночь сна: «нет, это невозможно, чтобы это прекрасное живое тело закопали – оно сияющий драгоценный сосуд. …Нет, только закопать, скрыть далеко это ужасное мертвое тело, как хорошо, что существует всепоглощающая земля, больше никому не справится с ужасным лицом смерти».

Мы луны, светим отраженным светом; тени на нас – это уже тени земли и смерти, не уберечься, не отмыться. Мы умираем, превращаемся, отдаем себя для последующего продолжения этого царства иллюзий.

Путь земли – это полностью путь смерти, путь подземный, кроме альфы и омеги, начала и конца, которые на поверхности, между землей и небом /мы живем не на земле, а между землей и небом/, а путь неба – это полностью путь жизни, кроме начала и конца. Мы – руки, протянутые вечной жизнью неба гибнущей земле смерти. Пока мы не откажемся выполнять эту миссию, земля не погибнет, не распадутся земля и небо. Смерть будет бороться, держаться за этот единственный шанс выжить, жизнь будет его предоставлять, несмотря на испытываемые страдания. Велик крик жизни от страданий, велик крик агонизирующей, вечно неокончательной смерти и это один крик, как одна и причина.

…Мертвецов так много, земля глотает их беспрерывно, захлебываясь, словно этот ночной дождь. Сколько их там, наверное, скопилось на предыдущем этаже. «Воспрянут мертвые» – и, конечно, их тела будут проблематичны, они пренебрегут благообразностью и приличием. Прорвавшееся с двухметровой глубины воинство непобедимо никаким ядерным оружием. «Мы с двух метров, а какова ваша глубина? » – спросят они. Кто легче, тот не выдержит вопроса и исчезнет навсегда. «Ведь вам была предоставлена вечность – те тысячи лет, которые пред вами, под вами, а вы ими не заинтересовались, хотя обязаны были подвести итоги. Подведший, полюбивший вернет всему прекрасность жизни, спасет тем самым самого себя».

Жизнь так коротка в сравнении с огромностью мира, что, несомненно, она лишь прелюдия к чему-то большему. Человек лишь начал что-то делать, думать, понимать и сотворять и уже поспешно ушел. Он ничего не докончил, ни во что не вник и он вернется, найдя в тени смертной зародыш новой жизни. Жизнь как день, смерть как ночь: сделал за день так, кое-что и надо отдохнуть.

Настроения как погода. Надо следовать за ними, растворяться в них, а не пытаться навязывать им заранее определенное дело…

Столичным легче продолжить традицию, а от корней, основ начать труднее. Т. е. они обречены быть верхним, пусть и блестящим слоем. Они не от сущностей, не от содержания, а от формы. Так первые на поверку оказываются последними. Хорошо бы сверить, кто из «великих» имеет столичные корни. Но и без последних не обойтись /последние столь же важны, как и первые! /. Так мы сами имеем и содержание–дух и форму–тело. Если бы я жил в столице, уверен, я бы не избегнул общей участи. Так природа не может избегнуть ничего из ей уготованного… Тому, кто завершает - все лавры… Тому, кто завершает – внешние лавры.

Начать в глубинке, в Тартарии, а кончить где-то в центре мира, даже не в Москве /в Москве ветер той же Тартарии куда как чувствуется: лежбище тиранов, метельные переулки и пустынные прошпекты/.

Великое, но принудительное благо: идти из глубины; без формы как без одежд, как без любви, без прекрасного. Помани меня пойти поближе к блеску и наверное бы соблазнился /не могу от стеснительности уже отказать! /.

Я оригинален по своим мыслям, а не по форме – на неё не остается сил. Есть только форма самого содержания: та же самая оригинальность, пунктир от скорости и т. д. Те «комбинации» слов с их забавным загадочным смыслом - это и есть путь от формы к содержанию формы…

После утех, дошедших до разнузданности, откровенного «наедания» с женой уже невозможна новая чистая любовь, снова не начать с «дуновений» и «прикосновений».

Бойся хоть в чем-то солидаризоваться с «мирскими». Кричи потом «но я же не совсем этого хотел! »

Ты стал очень по-взрослому жестким и резким /по моим, конечно, меркам, другие за кадром/ - и это такая потеря, что с ней невозможно примириться, никакие голые результаты ее не искупают. Теперь будет долгий путь вперед – в детство /«Я не хочу долгий, я хочу уже сейчас! » – «Ну, раз ты так говоришь, то видно, что твое детство во многом ещё и уже при тебе! »/

Слушая БГ: он мне родня, конечно, но, боюсь, он меня бы за такового не признал, штучка всё-таки столичная. А я суховат, скромен, неказист. Я перед всеми таким себя чувствую: это мой комплекс, делающий меня очень странным. Скромность настоящего слуги при значительности настоящего царя.

…Жизнь странных под угрозой, потому что неизбежно протекает в странных физических и духовных местах, от которых не знаешь, чего и ждать. Странность как туманная рана, уязвимое место, и неизвестно убийственны ли посылаемые в него стрелы.

Ощущение свое скромности таково, что мне кажется, что я и ростом невысок! Становишься простым служкой, выполняющим то, что прикажут легко и с удовольствием, не спорящим на равных и не тяготящимся в превосходстве.

…Это ведь из Достоевского цитаты и такие знакомые по сегодняшней политической демагогии, такие ненавистные: парламент: «болтовня», требование народовластия и суперцаря /диктатора! / - чем не коммунизм? Требование «идеалов» – коммунизм тоже идеал. Претензия, гордыня все эти идеалы.

Можно написать книгу «Достоевский как зеркало русской революции». По сути, речь должна идти в целом о «русском человеке как зеркале».

Демагогия для них в самый раз: «вот это крепко, вот это по-нашему, вдарил правду-матку».

В его споре с Тургеневым я на стороне либерала, а не радикала. Неврастеник припадочный, сам себя поедом ест и, уверен, всем окружающим приходится несладко. Тургенев реалист, а Достоевский утопист. Если бы взял вверх Тургенев, то жили бы как на Западе. Вот тебе и недостатки, вот тебе и «болтовня» – уж для сегодняшних-то по крайней мере всё это должно быть ясно. Представляю теперь как нас бояться, если даже такие как Толстой и Достоевский несут в себе столь мощный разрушительный дух. Они, бедняги, наверное, в душе мечтают раздробить и истолочь этот глиняный колосс, чтоб и духу его не было.

«Серые зипуны» – сам был не из них, городской. То-то все эти Зосимы так приторно слащавы.

«Народ выключен из исторического процесса» – ох, это такое благо, когда человек от лопаты занят своей работой, а не скидывает ею Горби.

Именно при наличии опоры – а не преграды, как они думали – в виде здравого смысла и можно достичь подлинной, окончательной высоты. Они же совершали прыжки в пустоте /поэтому их так занимала война с другими – какой-никакой, а контакт/.

Достоевским, Толстым и Чеховым /тоже соответственно дух, материя и душа?!! / кончалась целая эпоха. Как для Пушкина какой-нибудь Фонвизин, так для деятелей серебряного века Толстой и Достоевский мало что значили.

И какое странно сочетание: мрак варварства и милый серебряный век почти в одно и то же время; они в общем-то уверенно и даже с энтузиазмом зимовали в революции. Быть может, революция – это отрадный пример того, какие холода способно пережить настоящее детство, настоящий серебряный свет.

Любовь к отцам, которые дети по сравнению с нами – как любовь к детям. И подражательство /например, в живописи/ как истинное – потому что детское – проявление этой любви. Мы становимся детьми сами в своей любви к отцам-детям, отцам и детям. Ведь развитие кончилось, ещё одна эпоха завершилась. И именно после смерти своей она дает плод жизни для каждого человека: это массовое тиражирование своими собственными руками для своих собственных ближних.

…«Отдохну /от писанины/, почитаю /чтоб не соскучиться/» /короче, расслаблюсь, засну/. /И даже, как всегда глобально спланировал: «хорошо бы месяц зимой отвести на такую «спячку» в чтении, а летом месяц на «спячку» в природе /в пору сбора ягод/». Всё ищу состояние полного расслабления, о котором к тому же уверен, что оно очень плодотворно для творчества. / Но тут же и оказалось, что читать я ничего не могу: не лезет, скучища, ничем не трогающая, ложная в каждом своем слове и в каждой своей интонации. Всё перебрал, отчаялся...

«Есть мысли, что-то могу – ну и, конечно, надо действовать, всё равно как-то по-особому не в состоянии приготовиться, только тоска выходит». Но не может меня удовлетворить это «айда, поехали, как-нибудь доедем, в дороге разберемся» - «промежуточные этапы», недоделки. Основания хочу, а не полетов из ниоткуда в никуда.

Есть красная красивость, но есть и белая, и желтая, и чернявая и т. д. …

Перебранка с Вовкой: «Почему кастрюлю с ухой с пола не убрал – там же кот?! » - «Да не…; он свалится в кастрюлю – не достанет».

Папа тоже собрался пить мочу: «Ты бы, пап, для начала нажимал на слив и подставив стакан, пил хотя бы туалетную воду».

…Это только так принято говорить: «глупость» - на самом деле главное тут бесчеловечность, в том числе нет и ума, как одного из человеческих свойств. У всего этого руки по локоть в крови – и чтоб я сентиментальничал?! Пора расплатиться с этим за всех, кого оно погубило. Пренебрегают отказом как спесивостью, гордыней /а мы, мол, простые/. Жаловаться на «бесчеловечность» для них значит проявить слабость.

Вовке бодро: «всё продвигается очень потихоньку, годами тянется вроде бы без продвижения, а потом оглянешься и видишь, что продвинулся. Именно потому и ценно, что трудно, так что я против трудностей не протестую». Я машинально кручу крыльями от всякого ветра, я обтекаю дело как вода камень. Я бездумно кручу и теку, бесцельно, сливаясь с природой.

Вот послеобеденный стол: не убран – насытившись, тем не менее, не приобрели сил и бодрости, разбрелись и наступила тишина. Торчком торчит зажатая между посудой, грубо перехваченная, смятая, наверное, и заляпанная газета – читавший ушел, а она осталась торчать. Кругом мусор, мусор, как будто у евших беспрерывно сыпалось, лилось изо рта, как будто все движения были неверны, небрежны. Пресса как один из объедков на этом столе…

Или вот, например, взгляд, брошенный назад, в темноту при закрывании двери. Темнота сознания смотрит в темноту оставляемой комнаты. Как-то уж очень бездумно мы входим, выходим, открывая и закрывая двери, соединяемся, отъединяемся, а комната тиха, потому что наблюдает за нами…

«Своё» надо продолжать как и раньше, но стоит начать, наконец, и для «журналов» что-то писать. Ты ведь уже с идеалами сочетаешь весьма практические вещи, например, те же «занятия». «Своё» продолжится, как я сам продолжусь… И это будет нетрудно сделать на базе «своего». …Конечно, великое благо не тащить на себе этот груз известности и обязанностей, но можно и закиснуть. К тому же, это будет долгий процесс, ещё насидишься.

Быть за границей или на дикой русской природе, иметь творческий успех или жену – всё это настолько умозрительно, настолько далеко и неосуществимо…

Малюсенький эпизод: мама и сметана; жмотилась давать, давая, попрекала, спрятала с глаз подальше и, забыв про неё, сгноила; я обличил – она тут же накатила бочку на меня – какая гордыня. Вот в какие грехи ввела маму только сметана! Вот так воплощалась вражда только в сметане…

Прочитал немного и вроде бы уже схватил некие основные черты этого писателя, но надо читать дальше, пожить в его «городе», пусть уже не будет ярких, острых и специфических впечатлений «туриста».

Пользуюсь словом потому что от слабосилия невозможно иное выражение себя /в движении, жесте – картина?! / Что-то течет через слабого и слово очень удобно для передачи текущего.

Слушаю музыку Прокофьева в темноте полулежа, ноги подтянув и заложив одну за другую – силуэт акробата в темном трико.

А в Москве и Питере сейчас идет такая же бурная художественная жизнь, как и в 10-ые, 20-ые годы, просто до нас не доходит /спасибо телевидению, но со стороны всё равно не проникнуться тем ощущением, с каким всё это делается/. Опять догоняя, перегоняют Европу. Бурно развиваются авангардные театр, музыка, живопись, поэзия и литература. Это традиционалисты сетуют на застой, их время действительно прошло, время их сил и их вдохновений.

Зрелость, пышность, изощренность и пресыщенность всех эпох заката. Все эти рок-оперы с нечеловеческими электронными голосами – наглядный образец… Достигшее степеней красоты добро спасает, достигшее степеней красоты зло губит.

У меня странное сочетание жесткости с мягкостью. Жесткость борется с «мягкостью» «застенчивостью» «нерешительностью», а мягкость борется с «ожесточением», «бесплодием сухости» «резкостью» и «нетерпимостью».

Вот я пишу и это тоже в какой-то мере попирание и бумаги, и ручки. Труд трет, попирает. …Там, где была кожица, теперь дубовая кора, до собственных листьев теперь не рукой подать, они теперь высоко в небе, туда улетело наше детство, только там теперь спасается. Чем дальше, тем жестче, твердее, дубее мы становимся, поэтому время дорого, нужно успеть вырасти и определиться, потому что всё происходящее после для тебя самого уже не будет иметь значения. Дебют – встать на ноги правильно, быстро, миттельшпиль – бороться изо всех сил, со всем остроумием и глубиной стратегии, эндшпиль – чаще всего лишь дело техники, не требующей душевных затрат.

Какие-нибудь волосатые руки могут отталкивать больше, чем что-то более существенное, но неявное, скрытое.

Привиделось, может быть, чушь: совершение моральных поступков в тексте!

Что, кроме добросовестности требуется от рабочего человека? Героизм при ликвидации стихийного бедствия?! Помощь некоему другу-двоечнику в решении каких-либо проблем?! Мораль там, где ты не один.

Нет ничего более взаимно перпендикулярного, чем мораль и физическая или метафизическая работа. Идея человека-профессионала – это имморальная идея.

Наша страна как огромное неподъемное болото, как некто в болоте: и он не может двигаться нормально, эволюционно, а только страшными, спасающимися скачками. Эволюционно проходит лишь засасывание в трясину и накапливание ужаса для нового рывка… Русский человек, связанный во мраке, в холодном бескрайнем просторе… Это трагедия, а не злодейство. Так Иуда был предателем, но не злодеем…

…Попалась на глаза очень любопытное /мне никогда в голову не приходившая/ наблюдение Достоевского: «коммунисты-социалисты и они же ужасные собственники». Впрочем, чему удивляться, это ведь материалисты, завидущие до чужого добра. …Собственники вообще все, в том числе и сам Достоевский. А слово «ужасный» ни о чем не говорит.

Каждому по кусочку собственности? – нет, все держатся за один массив её, не дают никому ничего отделить.

Что, Достоевский, ожидал бессребреников встретить? – это большая, утопическая наивность с твоей стороны.

Бакатин по ТВ: «у меня с Елкиным хорошие отношения» - и такой оптимизм. Всех этих Бакатиных ждет судьба каких-нибудь меньшевиков так же, как Собчаков ждет судьба, например, троцкистов. Весь этот слой и либералов, и радикалов в конце концов кончит очень плохо.

У Анненкова встретил: «во время финской войны многие эмигранты неожиданно приняли советский интернационализм за русский национализм». Это шикарнейший пример слияния эмигрантов с аборигенами и коммунизма с национализмом /фашизмом/. И для меня это тоже неожиданно.

У того же Анненкова: с изумлением наблюдал процесс превращение революции-авангарда в страшное ретроградство /в искусстве переход от авангарда, который впереди всех к средневековому классицизму дурного, натуралистического образца/. Мещане, грязь в князьях стали править бал, только и всего, что вышло.

Фраза Николая Первого про то, что, мол, он чуть ли не заложник у непросвещенного и обоготворившего его народа – это ведь копия фразы Сталина Фейхтвангеру.

Если продолжить параллель, то Александр Второй – это Хрущев, Брежнев и Горби вместе взятые. Если так продолжать, то можно дойти до 2017 года! /самому смешно /смешно, но продолжаю//.

Почитал немного Платонова… Стиль зашкалившего. Что ещё остается, когда находишься за гранью. Пытается жить с любовью в этом тупике. Вот пример подлинно, а не придуманно трагического писателя - тем больше, что снаружи этот жалкий оптимизм стиля.

Из газет: соотношение зарплаты большого начальника и рядового рабочего: в США - 100 раз, в Германии - 23 раза, Японии - 17 раз. У нас тоже будет как в Америке, не могут без крайности, либо уравниловка, либо пропасть.

Ненависть к другим народам /в той же газете/: самый длинный список у Германии. Чистоплотные всегда не любят грязнуль, работящие - лодырей. Само слово «Германия» громыхает как удар грома. Правда, в этом страх их соседей, для себя-то они «Дойчланд», что звучит полегче.

…Ничего, я и дальше буду возвращаться к своим корням: после немецкого начну учить голландский и английский!

Итак, всё-таки хочу разделить год на светлую /29марта – 29 сент. / и темную /29сент. – 29марта/ половины. А их, в свою очередь - тоже пополам, как восходящие и нисходящие – точки перелома будут приходиться на самый короткий /25дек. / и самый длинный день /25июня/ года.

Сейчас вроде бы бросил писать дневник, но сама идея осталась на задворках сознания, в коллекции соблазнов. «Это весело – быть летописцем собственной жизни! » …Собственно мои «фрагменты» – это и есть мой дневник, мои зерна. Добавить в их раскручивании – это я согласен, но зачем специальный дневник /который в те 10 дней пожрал, перемолол в свою эклектику все остальные жанры»/? …Затем, что только тогда, когда пишешь, фиксируется и провоцируется на выявление себя данная реальность…

Противны книги, которые невозможно удержать в раскрытом виде. По сути, они не предназначены для чтения. Лишь голый фасад – обложка… Мне всё время нравились блокноты на кольцах… И каждый лист ручной, любовный, красочный.

«Ох, не знаю» – говорю я как вол, что в крытом грузовике едет уже по городу по направлению к бойне мясокомбината.

Мне трудно привить себе психологию аристократа духа, одинокого, непроницаемого и ни от чего не зависящего путника, рыцаря, странника. Я неисправимый общественник… Быть может, это та самая простота, которая хуже воровства? … Аристократ - ведь он больше для себя и для своих аристократ, а другим он чужд, для других вовсе незначителен…

Мои силы как огромные планеты на своих орбитах в рамках единой планетарной системы. Страшно подумать, что произойдет, если какая-то из них вздрогнет, собьется со своего бесшумного выверенного пути.

…Вот я дышу чуть взволнованно и это как пар над вулканом.

Труд – это будни и только это мешает нам четко осознать, что всякий труд совершается в состоянии агонии. Всякий, кроме привычного? Только рождается в агонии, только первые семь дней. Стресс – это и есть следствие всякой агонии. Вовка начинает и бросает, потому что не может вытерпеть этой агонии. Путь к жизни через смерть, он хотел сотворить жизнь, а сначала сотворилось 10% жизни при 90% смерти. Так творил и Бог: свет первого дня осветил только бескрайную, с пропастями пустыню смерти; лишь к концу третьего дня появился первый зеленый листок… Бог делил воду и по высоте, и по горизонтали, прежде чем появилась суша, место для жизни.