92 ГОД КОММЕНТИРУЕТ 85-ЫЙ 11 страница

…А, кстати, раньше была традиция чтения вслух своих произведений. Кто бы сейчас отказался послушать Чехова или Достоевского. Толстой чуть-чуть записан.

…Находился в состоянии бешенства, а почерк всё тот же, на нем не отразилось мое состояние. Как отражение неизменной, не стронувшейся сути твоей натуры – так камень выдерживает ревущий на нем водный поток.

…Я – не как некто великий, превзошедший других, а как нормальный человек, проходящий по всем правилам некую реальную школу. И вещи проходишь всё простые и школьные.

Я ощущаю себя нормальным то ли младшим, то ли старшим научным сотрудником и впереди доцентура, профессорство и академия: выпускник начальных классов, а впереди ещё средняя и полная взрослая школа.

Вместо радости – нехороший смех, вместо глубины ума – остроумие, вместо спокойствия – равнодушие, вместо честности – игры – этому списку подмен нет конца.

И хочется делать «вещи». «Ну, что ж, будешь ты их делать, будешь, только, несмотря ни на что, это будет пустячок, такой же как и у других, что чувствуешь, едва ты выйдешь на свежий воздух. Он нас всех порождает и вмещает без труда… Мы, не с ним спорим, мы просто прочерчиваем свой участок траектории некой истории.

Всё идет вдоль, всё экстенсивно и выходят варьированные, всё время одни и те же недоноски тем, образов, мотивов, раздробленные и не доведенные до ума.

…Пишу в невнятном состоянии – но пишу. Сижу как не на своем стуле, но ничего, никто не сгоняет, получается!

Или: столько работ, целый конвейер, только успевай, кажется, завалит сейчас, ведь нет порядка и сам я член не боевой, но не паникую, остаюсь равнодушным, проглатываю спешку, как комок в горле и ничего не происходит.

…Экие никому не видные – что уж говорить об интересе? – страсти.

Власть в стране или в городе так же невидима, как и власть наших душ: всё вроде бы так же выглядит: и улицы, и небо, и люди, и деревья, и воздух. Был у власти либерал, стал фашист, будет коммунист – ничего не заметишь. Все перемены в далекой душе и в далеких обиталищах реальных властителей. И они вроде бы руководствуются тем, что хотят людские души. Но вот подул другой ветер – и другие люди приносятся им… Блаженны дети: они ни о чем не ведают, существуют в небе и воздухе.

…Власть страшна потому что ведь и народ страшен. Я часто провожу такой эксперимент: начинаю оглядывать лица всех прохожих, проверяя, найдется ли среди них хотя бы один такой, кто не был бы мне чужд, которого бы я пожалел в тех же самых сталинских лагерях. За исключением детей, никого никогда не встречаю. И не представляю, кто из них возможные жертвы – они все палачи, бюрократические или реальные – так что я даже был бы рад, если бы они пострадали.

Искусствовед, а может, кто-то другой, но подобный, трудился, крича – ему было невыносимо тяжело корпеть над своим нетленным труд, воздвигать свою Вавилонскую башню – например, писать какой-нибудь учебник. «Надо, надо! » – орал он сам себе… Реальность приобретает черты явственные, неотвратимые и становится невозможным себя обманывать. И вот он начал это самоистязание и белый свет померк, словно и нет его там, за стенами.

Ох, чувствую я, если уж взглянуть правде в лицо, что придется мне прожить как Израилю: 40 лет ходить по пустыне, питаясь манной небесной… Ведь я знаю, что пути здесь: те же 11 дней.

То ты видишь себя едва ли не новым Христом, то его предтечей, а сейчас, значит, то ли Моисеем, то ли Авраамом, зачинателем Божьего народа.

При Моисее и в пустыне был рай?! Ведь это неслыханно – манна и медовые лепешки. Ведь это те самые молоко и мед. Навин вошел не в святую землю, а мирскую среду других племен, у них уже не было силы жить в пустыне, это возможно лишь при Моисее. Подлинный рай в пути, подлинной истины никогда не достигаешь, она благодарно будет двигаться перед тобой и тем самым вести за собой. Это были 40 лет обитания в небесной пустыне. Небо существует полностью – а полностью оно пустыня – лишь тогда, когда на земле нет ничего, что его заслоняет.

Так и в моем образе жизни: есть пустыня писания и пребывание в одиночестве, и есть Иудея всевозможных строительных дел и преодолений.

…Сомнительно и новое «начало», и гигантомания супертекстов. Искусственно все это и всё уже многократно было – с чудовищными результатами. Просто я устал к концу недели, вот откуда такие регулярные мысли.

Нам дана музыка сверх слова… Бег сверх шага. И они как небо и земля… «Новое небо и новое земля» – это воссоединенные нынешние земля и небо! Иначе бы они просто не носили этих названий.

Итак, надо обосноваться в деле–небе и в деле–земле /поэзия и проза, пение и чтение, фантазия и реальность и т. д. / и начать движение навстречу друг другу, вводя в поэзию прозу, а в прозу поэзию и т. д.

…«Пронзить» – как смертельное ранение в сердце, когда что-то навсегда обрывается и навсегда запевает высокую ноту.

В темноте куда как легко думается высокое и всё так наглядно представляется, словно это и есть высшая реальность: «со знаменем в руках подхожу к делу, а не как слесарь на службе» – вижу знамя, вижу и слесаря…

Лег и почти сразу оказался на сексуальной грани. Причина в моей общей греховности. Этот крик при опробовании стиральной машины, эти бесконечные газеты, даже художественная выставка и фильм про Горбачева.

Евангельские писания являются последней плотиной перед всеми этими стихиями. А когда они /добрые/ владеют мной, то стихии испаряются без следа, превращаются во льды Антарктиды. Это будет не нудная канитель, а настоящая захватывающая война /спорт?! / …Если по вертикали необходимо воссоединение земного и небесного, то по горизонтали наоборот необходимо разделение добра и зла, которые слиты в человеке.

Как задыхаются и коснеют дела без душевной высоты.

Вот она, парадоксальность жизни: в субботу весь день читал Евангелие и Библию и пытался что-то осмыслить, пытался и отдохнуть, и не потратить время зря – и был как кусок колбасы: здоровый, спокойный, но совершенно пустой. Так что я стал читать гангстерский роман и полностью, не нормируя, в него погрузился – и, чудо, обрел искомое тихое, очищенное от своеволия состояние! Так что не знаю, что теперь делать…

Может быть, мне не удастся всё же замкнуться на себе: ведь это неизбежно и естественно: выход и в душевный мир, и природный. Естественный грех!

Вчера настаивал на том, чтобы папа сменил национальность, доказывал ему и Вовке, что возможно потребуется уезжать в Германию: «новый сталинизм – на 30 лет - мне не пережить. Я человек наднациональный, и немцы мне, конечно, не менее близки, чем русские; я верил в Горбачева и так жестоко обманут тем, что его оплевали – это то самое чувство, с каким эмигрировали русские офицеры после гражданской войны».

А сейчас уже сомневаюсь: тяжело может быть везде, тем более, что плохие времена наступают синхронно чуть ли не всюду. И ведь воюют представители организаций, а если ты выпал в осадок», то ты всегда и везде в стороне… И потом, против наших напастей я уже получил прививку, а вот против чужих могу оказаться беззащитен… Я уж не говорю о том, что мне надо писать, писать и писать, а не заниматься такими сумасшедшими перетрубациями - я даже вставить зубы никак не соберусь из-за этого.

Читаю «Американскую лекцию» Кальвино: я всегда недоумеваю, когда люди так детально варятся в бульоне какого-нибудь Лукреция или Овидия и почти совсем не имеют в поле зрения Евангелие и Библию. Этот культурный слой уже такой толщины, что в нем действительно соблазнительно производить нечто вроде археологических раскопок… Вечны эти блуждания в трех соснах личной душевности и в дремучем лесу традиции – без вот такого прямого детского взгляда, без прямого выхода на идею и образ Бога.

1 января для меня душевно много более близкая дата, чем 25 декабря. Декабрь зол и тёмен, а в январе «мороз и солнце», и именно в конце декабря зло и темнота достигают своего апогея, и именно 1 января всё благополучно разрешается и настает покой.

«Лучше ещё посплю» – недвусмысленное похерение «начала» – но сна не было и: «почему бы и не пописать».

«Вов, ты в белых штанах /трико с лампасами/, как на белом коне». Всадник бледный. Кентавр. Стук – и я открываю дверь – и он предо мной, находящимся во тьме как явление.

…Еле-еле заметный снежок. Редкие пылинки, витающие, а не падающие в воздухе. Их нет и они есть, если обратить на них всю пристальность своего рассеянного в пространстве взора.

Штрих, вносящий ирреальность в общую картину.

Пылинка прямо у носа. Белая, а не серая, небесная, а не земная – так что достойна внимания.

…Призрачность фойе. Снуют деятельные люди. Один из сидящих говорит: «нет, у меня нет таких намерений». Я смотрю в пространство. Мы всего лишь приемники «радиоволн». Весь воздух кишит ими, но каждый из нас настроен на собственную любимую станцию. Правда у многих она оказывается одной и той же и это помогает людям «понимать» друг друга.

Удивительно, но можно двигаться не только от ощущения к записи, но и от записи к восстановлению ощущения!!!

Институт евнухов. Обладали несравнимыми голосами. Ведь ты на своем опыте знаешь как замучивает, отправляет всё половое начало.

Ну и что, что многое либо перекликается, либо прямо было? Мы пишем все вместе и каждый как член общего тела.

Прочитал про Рембрандта – именно тогда, когда он творил подлинно великие произведения, к нему относились снисходительно-презрительно. Мол, как низко пал этот некогда незаурядный талант.

Двигаться от заблуждения к заблуждению без серьезных последствий – ведь заблуждения сменяются быстро. При достаточно высокой скорости они соединяются в белый цвет истины.

«Благородная ярость», «слепая ярость»: «слепое благородство»…

Что дела, если в душе мычишь? Какая тебе польза, если ты приобретешь весь мир, а душе своей повредишь.

«Во-от, Вась; полностью у тебя лоб отсутствует, челюсти и шерсть, инстинкты. Поэтому у тебя хвост; а у нас лоб, ящик, этакий, сидящий в башке из человечьей кости помощник; никто его никогда не видел».

Вспомнил страшно давнее, подростковое: читал в читальном зале какую-то, как я сейчас понимаю, журнальную чепухенцию про Чайковского, набор обкатанных слов и испытывал переполнение, томление от смутных мыслей, был преисполнен неких идеальных намерений…

Полати! А ведь это моё: сооружать интерьеры с многочисленными палатами-пеналами, укромными уголками - и с эстакадами, публичными пьедесталами и т. д. и т. п. Рост в высоту. Можно и на высоту не одного этажа, а двух.

Комбинации слов – это уже проблематично, это уже экзистенция. Иначе бы сформировались новые слова… Слова – душевная основа, зерно, из которого необходимо вырастить дерево духа, дерево речи.

Связь прямая между похотью в помыслах и накоплением спермы.

Шопен после Губайдуллиной – всё равно, что читать классику.

У Губайдуллиной картины /троллейбусное утро, мощный половой акт и т. д. /, у классика же только классическое настроение.

Можно назвать квартирой и даже диваном в квартире весь город, но немая экзистенция имеет свои достоинства…

«Я не съел ни одного пряника» – интонация решительного возмущения, жесткости.

«Где там эта псина? » – интонация раздражения, злости, нетерпения.

Спектральный анализ.

«Не нравятся испанцы… А немцы разве нравятся. А французы, англичане? А сами русские?! Никто не нравится! »

Все эти две недели безвременья дни были серы, зато сны интересны и насыщенны. И это не случайно: перекачивание энергии.

Дело – земля, твое погребение при жизни.

«Бог Иакова» – именной Бог. Это же не менее удивительно, чем Богочеловек – Иисус, сын Иосифа.

Бог Авраама, Исаака и Иакова» – так всегда можно соединить три поколения.

…Чем не демократия была, когда Христа распинали? Спросили толпу… Там, где «народ» имеет склонность собираться в толпы, там необходимо забыть про «демократию». Я думаю, что и теперь у евреев в их Израиле не всё с «демократией» в порядке.

Беспрерывные стычки с родителями, отчуждение, мины хорошей игры.

Она: «сходи…» – «Ну вот, побежал: после работы и перед мытьем».

Она: «Зачем опять сметану ешь? » – «А что ещё есть. Ведь ничего нет, не сготовлено».

Я: «Принеси заодно моркови из кладовой, я раздетый». – «Ну вот ещё, я только на минуту встала, сейчас пойду досыпать».

И всё это /и многое другое/ за одну минуту.

Пролилась её настойка, но я не виноват, она сама плохо поставила. Она что-то там бурчит за дверью и меня так и подмывает подбежать и дать отпор, но я уже в ванне.

Ощущаю свою бешенную энергию и влагаю её, влагаю, а не укрощаю.

Теплый, разумный, западный чиновник: он понимает, что ни один вопрос на самом деле полностью не решается и надо лишь изобразить активность и сделать что положено, не претендуя на полноту; компромисс в крови.

Прическа – крыло и прическа – занавески.

Писание в роли клизмы.

По ТВ: по одной программе хохлацкие народные песни. Поморщившись, переключил программу а там русский хоровод, попы. Прямо коммунизм какой-то, братаны.

Молодость – писания; а когда дойдешь в них до конца, тогда все остальные занятия сощелкаешь поочередно!

Справедливость и порождаемая ею жестокость. Честь и порождаемая ею ненависть. Ум и порождаемое им презрение к другим. Любовь и слепота…

На самом-то деле не бывает так, чтоб к себе был снисходительным, а к другим нет: он един, присущий тебе настрой. Ты можешь ожесточенно воевать против других за себя, но на самом деле это ожесточение в своей тотальности будет распространяться и на тебя самого…

Стихи – чудо, но непонятно что доказывают. А проза – доказательство без чуда.

Вечная округлость, невыявленность текста; дойти до юродства – в направлении Рембо. Рембо – непутевый, ершистый мальчик.

Порабощение женитьбой – не справился с любовью. Так и в деле.

Делакруа: «кто рассуждает – тот не творит».

На самом деле это барьер, твоя высота, которую надо преодолеть, чтобы творить.

Сочная темнота. Джем цвета, но в отдалении, за серостью.

Не чуждаться чудовищной фантастики. Это реальность сознания. Сознание ведь как инопланетянин: с трудом представляет нашу действительность. Оно не видит – ему чудится; не слышит – ему слышится и т. д.

Надо иметь на вооружении не только различные занятия, но и аналогично различные состояния – игровое, духовное, логичное, бытовое и т. д. Один подход всегда ограничен и замкнут.

Америка: представь, как это всё было: не в легендарные времена, а сравнительно недавно, не с кем иным, а с заурядными выходцами из Европы. Голая страна, голые отношения между людьми, строительство и всюду деньги. Как во времена франков и гуннов, новой расе потребовались огромные пустые пространства. Больше таких нет, значит, уже ничто не повторится.

…Нечто великое, сделанное в неуловимой момент времени. То ли ранним утром, то ли когда-то прежде. Вроде бы всегда был на людях…

Моя физическая и душевная «сердечная недостаточность». Слабая улыбка, неловкий жест, а внутри перебои, ранения, надломы.

Сон: Ищу П. в 29-ом доме. Серый, старый, как избушка на курьих ножках, дом, только двухэтажный. Жду, жду внизу, смущен, опасаюсь. У лестницы П-в жрет, «ничего не знает», а наверх не пускает. Наконец, выхожу на улицу и тупо вспоминаю, что ведь это совсем рядом с моим собственным – может, уже бывшим, например, напрочь снесенным? – домом, и тут же переношусь куда-то под борт огромного ослепительно белого лайнера. Кричу: «П.! » На всех многочисленных ярусах никакого отклика, белые железные борта, длинные, стремительно бегущие, плавно закругляющиеся. Молчание такое, словно всё остыло, обезлюдело – но вдруг вижу как на самом верху, в загадочной «тарелке» под тентом запрыгала, запищала маленькая фигурка. Машет руками, кривляется. Это он…

/«Да чего в этих болезнях хорошего: дни проходят, а ты так ничего и не схватываешь». /

Пишу в полусумраке и всё вижу, кроме самих слов и кончика ручки – лампа справа а не слева и это, к сожалению, здесь не исправить. Перестал напрягать зрение, доверился или обессилел, потом приблизил листок для проверки: всё четко. Всё четко и тихо, раннее утро.

«Вовка, ты всё-таки с бородой стал более дегенеративным. А без нее был более инфантильным. Выбирай! » - «У меня бородавка паршивая на подбородке».

Оформление целой стены: увеличенных размеров чирикалка. Олицетворение размашистого стиля полной авангардной свободы.

Я как человек последней эпохи, когда всё было уже очень давно, остался только я над водой последнего всемирного потопа, только голова моего сознания и моих писаний. Тишина, только шумно плещется вода, всё осталось далеко внизу, по блестящей поверхности этой ослепительной воды ускользнуло куда-то за горизонт. Я выныриваю время от времени, лихорадочно огребая воду и втягивая воздух, и в миг апокалипсиса сквозь струящуюся по лицу воду оглядываю мир с опрокинутым небом.

Родные – особая статья, особый эксперимент в колбе общего пространства.

Ощущение текста не как спекшегося строчками, а уж лучше напротив - разлетающегося словами, чтобы легко было производить в нем невообразимые перемены.

/«Всё перетоптано…» - вздох. /

Шевелится внизу член, у всех он шевелится – не замираю, а отстраняюсь, обвожу эту аномальную область черной линией.

Как мы знаем сорта деревьев, так и Бог знает сорта людей, а значит, и что вырастет из саженца.

Голодный, крушишь еду зубами – голод дает силу!

Вовка посидел за столом с книжкой, не читая, чувствуется, перед каким-то поражением – не получаются дела – а затем встал и, засовывая книжку в ящик, сказал: «Спать хочу, рано сегодня встал». - «Отправился на поле сражения быть убитым» – сказал я про себя.

Иудеи в аду этой жизни, а прочие будут в загробной.

Ракурс: бездны сотворения мира и полезные ископаемые.

Войти в состав Библии, как Соломон, а не в состав литературы.

Уподобление воскресения чуду существования подъемной силы – у самолетов, например.

«Поиграем в шахматистов».

«Боб, а ведь у тебя постель без всяких удобств: света нет, канализации нет, газа нет, телевизора нет, холодильника нет! А это всё необходимые элементы постели будущего».

Когда все заняты бизнесом или тем, «как бы прожить», то тут как бы и нет потребности в политических свободах…

5 минут смотреть на собачью морду. А то всё мельком. Как будто впервые видишь.

Потеха: картина «Мама в изгнании со своей сумочкой». /«Уйду я от вас, соберусь и уйду»/

…А главное, например, сам образ, содержащийся в моей длинной, сутуло изогнутой фигуре с выпяченным брюшком. Или эта ставшая постоянной манера взвинчиваться в доказательствах своей правоты, всё одной и той же /«всё выворачиваются – хочется носом ткнуть! »/.

…Он не знай сколько всего конкретного знает, ведь варится лично в этом котле, а я, напротив, совсем наоборот - но вот характеристики даем одинаковые, равно абстрактно, обобщенно умозрительные.

Фантастическая заразная больница на улице Вишневского… Шумная, людная; бетонная улица и посреди, не на задах этот осколок каких-то страшно древних времен… Какой-то тускло зеленый цвет, слепые, мертвые оконца и огромная, совершенно неправдоподобная дубовая дверь с огромным амбарным замком /видимо, рабочий вход со двора/. Двор бесконечен, строеньице за строением…

Потеря себя в новой обстановке – это реальность.

Яркое, «как живое» фото из «Огонька» /режиссер Соловьев/… И всё содержание можно методически расписать: то-то в правом глазу, то-то говорит припухлость около губ и то-то - цвет лица… Да и в целом можно пофилософствовать.

…У всех, у кого лик светел, есть свои мечты.

Мои мысли – материал для размышлений… Принесли молодому человеку в его темную, безвыходную, запущенную комнату объемистый чемоданище с мыслями, в которых тоже нет порядка…

Корреспондент, с убеждением говорящий по ТВ: его мозги сейчас плавятся, кипят от собственных речей, вон глаза как выпучились и потемнели. Конечно, от таких переживаний человек укрепляется в своих убеждениях, а то ведь и с сомнением думаешь о его шикарных заграничных поездках…

Я в своем закутке, а во двор вышел Женька - принялся ходить своим привычным маршрутом, кругами, поедая грушу. Этакий люмпен, на всё начхавший, со вздернутым воротником зековской телогрейки. А меня не видит, всего-то градусов на двадцать надо голову повернуть. Я замираю, странное это ощущение… Съел, облизал пальцы и тут же ушел, скучно подлецу без груши, а дома, может, ещё что-то перепадет – там обедают.

Мечтается быть биографом нескольких – на многих нет сил – избранных тобою личностей.

Фантасмагория: не пол под ногами, а лишь столбики под размер ступни. Пройди ещё раз, теперь по ним - держась так же свободно!

В телогрейке я чувствую себя совсем иначе, чем, например, в дубленке - как два совсем разных человека. Т. е. одежда, как, например, и музыка, является сильным воздействующим и формирующим настрой фактором и это можно использовать.

Лег в темноте, оставив дверь приоткрытой, чтобы контролировать Женьку. Поморщился на щель: «как всё-таки нервирует; режет глаз как штык». Но настроение было хорошим и я тут же «сыграл»: «нет, это тонкая белая колонна! »

Слушая Монтеверди: «легко можно себе представить появление Баха – вершины из подобных предвершин. Т. е. это они породили Баха и он должен быть им благодарен. А те, в свою очередь, опираются на нижележащих – и так до «народной жизни».

Вспомнил, как прошедшим летом потерял велосипед в лесу - и сам как бы потерялся, несмотря на обилие тропок. И вот вплотную сонм древних шершавых стволов, вот дикий бурелом под ногами, а вот в просеке даль: и там тоже лес без конца, а на самой просеке нежный, сказочный молодняк, елочки, трава-мурава – и никаких выходов, тишина.

…Или был я в поле на картошке и до сих пор помню это огромное поле и небо. В конце пошли черные тучи и пролился ливень, и встали две радуги. И я нигде больше не видел столь далекого и четкого горизонта кругом.

Представил, как здорово было бы слушать музыку на полатях. Полати - это комната в комнате.

Вова: «…а я не зря прожил этот месяц…; я что-то понял в последнее время - что мог бы и за всю жизнь не понять».

В разные времена становятся ближе, а значит, ценнее различные эпохи…

/В разные минуты становятся ближе разные эпохи?! – уже не чувствую недавно было возникшей тяги к Серебряному веку. /

«В покое я Бог». Это лучше чем уныло заниматься.

Любым занятием надо заниматься серийно, на базе какой-либо идеи – пока не иссякнет.

У нас будет не цивилизованная коллективная собственность, а стихийная, «звериная», по принципу артели, стаи с вожаком.

По ТВ: «…Да, была резолюция Елкина, сам видел, его рука: «Одобряю. Действовать решительно», так нет же…» Это мне напомнило Кафку, «Замок».

И физика интересна… /А ботаника, думаешь, не заинтересовала бы?! / Это какой-то тотальный и принципиальный распыл…

Пророчество не может быть не художественным - и также верно и обратное…

/Задышал, впитывая сон. /

«Не кот Васька, а кот Васня /от «мня»/, не собака Малышка, а собака Малышгав…»

ТВ: начали показывать кусочки того, чего я, как и весь «простой советский народ» никогда не видели: московские светские рауты, приемы, балы.

В сраной Америке и явно гнусные личности произносят весь этот неизменный набор фраз о Христе. 25 тысяч сидит и внимает с видимым удовольствием…

Муромов – эдакий супербравый молодец – и я только сегодня разглядел в нем чувашлю и деревенщину.

Показывали Меня. «Он прозападный православный, а таковой, конечно же, очень близок к католицизму!

Убирал снег то ли с упоением, то ли с остервенением…

Не забыть: нарисовать «узор» занавески в зале.

Играли с Вовкой в шахматы. Он думает, весь горит, чувствуется, даже голова кружится /что, в конце концов, привело к трагикомическому финалу: в примерно равной позиции он даже не зевнул: его конь психанул и «закрыл собой амбразуру», выполнив роль камикадзе: бессмысленно пожертвовал его за пешку, пытаясь проделать дыру в моем «ежовом» редуте/, а я буквально совершенно не думаю, потому что играю по трафарету. И, конечно же, он развивается, а я нет.

Вовка: взгляд из космоса и он же - диванный пофигизм: что, мол, политика, людишки, ничего не изменится и т. д.

Болтающийся, раскачивающийся как трос в цирке конец мысли и Вова его ловит.

«Вов, ты, так или иначе, будешь обессмерчен, потому что постоянно фигурируешь в моих нетленных творениях».

…Солнца у меня пока маловато: зима в северных широтах, поэтому всё происходит в доме-теплице.

Не играя нельзя быть счастливым! Так же, как не страдая нельзя очищаться.