92 ГОД КОММЕНТИРУЕТ 85-ЫЙ 9 страница

/Постоянное применение скобок – ведь всё это происходит где-то на глубине и как бы скороговоркой, и незакончено.

Также часто хочется ставить не одну точку, а три /может, и зря борюсь с этим желанием; почему бы и не вводить собственные знаки интонации…//

Шли по вечерней улице Баумана, а до того я неделю жил отшельником. Шел не победителем, несмотря на все свои писания, всё тем же было чувство неуверенности, затерянности, даже страха. Подойти к чужим близко – для меня это столь же сильное испытание, как и подход чужих ко мне. Не страшны лишь несколько улиц до хлебного магазина. Заставил себя расслабиться, чувствовать себя уютнее: «в сущности, в них нет ничего, один внешний рекламный блеск и шум».

Вот и не ходи никуда. Живи, не сверяясь и с Борей /и с чемпионатом мира по боксу/. А то влачишься…; всё это заранее ничтожно. Потреба определенной части молодежи и удовлетворители её - удовлетворяют там, удовлетворяют здесь, останутся чужими, укатят навсегда за кулисы, а ты идешь на вешалку и, несмотря на лишь минуту назад отзвучавшую «возвышенность», уже суетлив шум, уже толпа, спешат на вешалку в голом свете – всё испарилось; остались жалкие комментарии, жалкие в силу своей ожидаемости и ненужности.

…Облупленный дом, рядом шумная улица, рядом помойный двор, а за занавеской всё равно: сервант с сервизом.

Нужно чтобы возобновлялись, а не только беспомощно эксплуатировались душевные источники. Отношение к себе как к природе!

Надо бы возобновить ежедневное – ежевечернее – сидение в темноте – мне его очень не хватает. Отсутствие его – это отсутствие глубины!

Вставая: «вот видишь, как у меня подушки лежат: одна налево, а другая направо – середина пуста» /я часто теперь в такую рань заговариваю – от тоски, наверное, хочется. А у него в это время как бы пауза между 1-м и 2-м сном/. Ты на середине ворочаешься, ворочаешься, а всё не так, потому что всё ни с места, никуда не убежишь, а я, переметываясь, как бы полностью отрешаюсь от прежнего, сплю с новой силой забытья.

Вовка «на минутку» включил верхний свет в нашей комнате и опять пришлось прикрыть глаза и застыть, дожидаясь выключения его, потому что иначе мне не вынести невыносимое. Почему настолько сильно это негативное воздействие?

…Он как грязный туман, как вата, в которой и слепнешь, и глохнешь…

Человек только наедине с собой равен самому себе: когда вдвоем - делится надвое, когда в компании – делится на размер компании, когда в толпе – делится на размер толпы; ведь человек и человечество – это подобные, равные сути, а ответственность в толпе /в «человечестве»/ несоизмеримо меньше. Так что в толпе происходит не сложения и умножение значительных людей в суперзначительную общность, а деление на число их. Вычитается всё, что есть и у других в толпе – у большинства вычтется всё. Т. е. либо общность значительна, а её составляющие незначительны, либо наоборот…

В «ЛГ»: хасидизм Пастернака и талмудизм Мандельштама: повседневность Божественного и Божественность повседневности /у меня как раз проявляется и та, и другая тенденция/.

…То в больницу насчет зуба – безрезультатно, то бокс /семечки застилали глаза, сыпались не хуже ударов/, то за зарплатой – безрезультатно и вот уже почти 3 часа, а ничего не сделано. Чувствую, хочется играть в шахматы…

«Ты, Боб, оставь домашние книги – знаешь, какие времена могут быть?! Вообще всё будет разрушено, никаких библиотек не будет. Или, например, будешь вести жизнь в дороге. Вот тогда можно будет обратиться к НЗ».

…НЗ души…

…«Вещи, накупленные про запас, ну-ка вылазьте, пришло ваше время тратиться» – без жалости.

Мне часто снится сон, будто меня, такого взрослого, снова посадили учиться в школу, за парту. Причем в какой-то 3-ий, 5-ый класс. Будто я на подозрении насчет своего ума и это – вместо сумасшедшего дома: ведь он для взрослых, а ты маленький, пойми /какой я маленький, мне давно за 20-ть, а рост почти двухметровый? – но разве их переспоришь? - это безнадежно, пусть делают, что хотят, я больше не могу с ними бороться, наверное, я действительно заболел/. …Школа очень тесная и в ней полумрак, лишь грязно зеленеют парты. Я чувствую себя ужасно неуверенно в этом призрачном мире людишек, которые мне по колено. Я с неуверенной улыбкой, послушно, по-ученически сложив руки, смотрю на доску: может, я действительно что-то так и не понял в этой премудрости? Никто уже не следит, не ведет меня жестко и равнодушно, казалось бы, я предоставлен самому себе, могу раствориться, всеми забытый, в этом гаме, в этой неумолчной суете…

Вова: «Один чемодан написал, теперь второй пишешь?! »

…Ещё о мгновениях: я начал довольно пошло болтать, закончив свою писанину, а Вовка – читать, и я не сразу заметил, что, пока я расслаблялся, он с весьма глубокомысленным видом смотрел в пространство, явно думая о чем-то своем. Это новое в нем и вновь для меня оказавшееся неожиданным – что вызвало подозрение, а не умнее ли он меня в данный момент?! - это заставило меня издать вздох с «ох»!

Ещё одно мгновение:

Ели с Вовкой пирожки и он, имея слабый аппетит, съел лишь несколько, а я продолжил и ещё как продолжил. И Вовка сказал: «от таких пирожков, если их много съешь, живот болит» - и сделал кислую мину. Якобы объясняя, почему он съел лишь несколько – я и не спрашивал. Если бы в голосе был ироничный намек, то получилась бы хорошая шутка, но этого не было /а была, кстати, готовность к ослиному упрямому отстаиванию своего, что ни говори, весьма спорного мнения! /.

Большое – а значит, и трудное – дело дает соответствующие и стимулы – а значит, и силы – для его выполнения.

Тут разница не в усилиях, как кажется, а именно в решимости, в готовности иметь дело с большими вещами.

Но то земля без истинного зерна /в юности/, то зерно без земли /в молодости/…

Девчушки спели миленькое – чистенькие голоски – а потом вдруг разухабисто-вульгарное. Свет был белый, стал черный и разверзлись бездны и не стало основания. Это просто стиль: сначала сладенький, потом черненький. Сладенький-то как раз борделем пахнет, а черненький всего лишь детскими страшилками.

Мигает, мелькает белое и черное, как в новогодней иллюминации, весело от этого подмигивания и, конечно, появляется смелость лезть и в темные углы, и на белый свет, на сцену. Светим чернотой на белом свету, светим смелостью в черном углу.

И личики у них уже подмененные. Слой краски как живопись, которая не создает, а уничтожает всё живое. Они не на сцене, они на ярко освещенном том свете.

«Человек – парус» - сказал кто-то, «он прекрасен, когда в него дует ветер и беспомощен сам по себе».

Корабль – это всё человечество и все на том корабле – паруса: стоят, растягивают в руках свои жалкие клочки.

Я, словно втиснутый в битком набитый троллейбус, смотрю, с трудом и улыбкой повернув голову из этой черной неподвижной толпы в ещё на миг открытые, неподвижные двери, на того, кто меня провожает и силюсь вспомнить, понять, что же я оставляю?

Уйти бы куда-то, в какой-нибудь тихий дом, где меня никто не потревожит, где я буду ходить в тишине, все дела равно не откладывая на потом, ходить из сумрачной, похожей на нашу комнаты в светлую, где светится в сером тихий свет…

Вовка отрастил бороду и усы и как-то вдруг изменился на внешность. Стало меняться и его поведение… Такой красивый, печальный, впалый семинарист, гуманитарий с печатью нереализованности и, не дай Бог, ранней смерти. Но его большой любопытный нос и сластолюбивый рот противоречат трагедии.

Всё происходит как-то вдруг: вдруг уезжает кто-то и вдруг сходятся, вдруг умирают и вдруг сходят с ума - но и вдруг испытывают озарение или хотя бы подобие прилива сил. Ведь все заняты собой, свою судьбу бы разгадать, где уж чужую, которая есть загадка двойной сложности.

Что может быть прекраснее желтых фонарей в пургу на дальней древней улице…

Можно ли говорить, что одна местность лучше другой и потому подарила своим обитателям большее? И нужно ли мироощущение, продиктованное одной местностью навязывать всем остальным?

…Если не уедет мужественный с юга, то научится от местности и станет мужественным и знойным, если не уедет зябкий с севера, то станет нежным, но крепеньким и обрадованные друзья по северному будут хлопать его по спине, говоря «ну, вот видишь, а ты боялся! » и этот жест будет ему понятен и приятен…

Лишь увлеченные какой-либо идеей люди отказываются на время от своего эгоизма.

…«Вы – соль» сказал Христос – но зло тоже приправа. Люди всегда писали черным на белой бумаге им дарованной жизни. Теперь просто листик стал смехотворно мал нам и кто-то пишет уже толстенным фломастером на стенах и заборах, что подобны скалам древности.

…И современные болезни какие-то чумовые: СПИД, рак…

«Выключить отопление? » – я очень устал, а тут ещё они отопление не выключили, но я всё же заставил себя спросить. Почему такие длинные слова образовались для обозначения утилитарных предметов? «Отопление» - с самой благородной концовкой «ние». «Может, хватит топить?! » – а что они не отвечают, уснули что ли, разве я один рядом с этим ярящимся газом, от которого уже становится жарко и душно. Как изменилась фраза, стала морально терроризирующей; во главе с «хвать», с тягучим, избыточным, вынимающим душу «может», с «топить - утопить». А ведь это совсем не смешно: ты постоянно терроризируешь других. Да ну, они не реагируют ни до, ни после. Тишина.

«Маленький Моцарт» – не помню, кто это сказал? Я всегда воспринимал его музыку как несколько однообразно сияющие восторги. Он мне напоминал Пушкина, только Моцарт едва ли бывал в деревне.

Видимо, это особенность всех вундеркиндов: они гениально играют в свою игру, но душой, как люди остаются нелепыми карликами. Таким, кстати, мне показался и Паскаль. Они так и не вырастают, заспиртованные в своей стихии. Они становятся подобны птицам: поют, но не говорят.

В каком возрасте уходишь в какую-либо стихию, в том и остаешься в душе: Моцарт ушел чуть ли не семилетним – это ужасно.

…Пришедший в старости это не меньшая трагедия, чем ушедший в детстве: много ли сохраняет он души: дай Бог, чтобы справился хотя бы с часом работы.

Тот мертвый, лежащий в морге ещё недавно лежал на диване, всю долгую жизнь лежал на диване и не думал о смерти – гибель с миллионной попытки – это ведь какая-то странная, непонятная людям игра. Ему говорят «всё! », а он не понимает: «как? о чем это? », ему кричат доверительно в ухо «всё! Всё, дед, собирайся, сам видишь, что пора, совсем ведь ты доходяга, пошли», а он всё качает головой, всё говорит «нет, я не понимаю, я не хочу понимать, вы ошиблись адресом, я не хочу, я ещё не готов» - «Совсем спятил» – улыбаясь, добродушно говорит смерть санитару. …Его проводят в операционную, там все в масках и скальпели держат в руках; «да вы не бойтесь» - звучит ободряющий человеческий голос, но кто сказал, непонятно, наверное, тот, что без скальпеля. Ему помогают взойти, взобраться на ложе, быстро покрывают белой простыней лицо. И делают «чик». Всё стало глухо, кто-то возится в его животе, как животное кошка Мурка и он чувствует, что она никогда не отцепиться и он никогда не вернется, и уже невозможно бороться, ведь ориентировка совершенно потеряна, лицо накрыто, а руки, наверное, привязаны, в ногах же силы нет, и разве под ними остался пол? «Будь, что будет» - думает старик и это была его последняя мысль в этой жизни до того момента, как он очнулся в незнакомом огромном доме, в незнакомой маленькой комнатке с невиданной белизны потолком. Тут уютно и сумрачно, как светлой ночью, и неизвестно, когда и каким будет рассвет…

…Ты стоишь на ночной опустевшей улице, на черном, словно влажном асфальте, ждешь и не веришь, хотя с разных сторон доносятся транспортные звуки, гудки. Ты заслушался, задумался, а вот он появляется, этот трамвай второй номер, выруливает из-за угла, чуть-чуть погромыхивая и скрежеща на повороте: бледно желтый, и пустой салон, я иду ему навстречу от остановки, бросив последний взгляд на безликое ометалличенное сооружение: лавка, а вверху козырек, дом мой авангардный; иду, не сомневаясь, что он за мной, что он не промчится мимо, не заметив меня или не считая своим пассажиром. Я вхожу в дальнюю от водителя дверь; я столько раз ездил на этом трамвае, необычно лишь время, ну что ж, я люблю темноту и страдание. Мне недалеко от «Кольца» до дома и я не проеду мимо – это конечная остановка – но дорога идет в гору. Были и другие пассажиры, они просто затерялись в огромном салоне, а снаружи я их не заметил, потому что видны лишь головы, да и сидели они, быть может, на какой-то другой стороне. Входят и другие и мы приветствуем друг друга призрачной улыбкой, не нарушая тишину, ею говоря «И вы здесь? И вам туда? Очень приятно; честно говоря, я не ожидал что нас будет так много»…

…Мол, «как вам известно», «очевидно», «ещё далекий предок наш сказал» - а мне ничего этого не известно и с предком тем я не разговаривал, всё не мог удосужиться найти подходящую доступную книгу. Он, может, специально отыскал это сказанное за таким частоколом, куда никому не добраться. …Я то начинал с того, что меня стали поражать какие-то пустяки. Мир перестал быть само собой разумеющимся. Я соединял три слова и получалась мысль и я был горд, что смог открыть её. Конечно же, я не стал делать этого, устыдившись, если бы знал всё, что уже наговорили люди, а я читал только «Трех товарищей» и Хемингуэя. «Братьев Карамазовых» я читал, будучи не Достоевским, а Томом Сойером, только меня интересовали дохлые кошки духа… Форсированное знание приводит к форсированным потерям. Ты замедлись, чтобы успеть заметить, что мелькает мимо: ты устремляешься к реальности, которая на самом деле призрак, а эти призраки на самом деле и есть реальность.

Мирящий, свободный среди дерущихся как Бог, как соломинка для спасения утопающего. Они уже выбились из сил, скурвились, потеряли свою свободу и их можно брать голыми руками.

«Что-то не туда я забрел» - думаю я, стоя на своем поле со своим плугом и пробуя то усилие и его тягость, то расслабление и его слабость. Солнце печет и пот струится, тишина звенит в ушах, бескрайний простор кренит почву под ногами, озираешься растерянно, но нет ни души, кто бы мог тебе помочь, подсказать.

Имеющий истину не ищет, а светит, а не имеющий ищет, но не находит и ему холодно, он и греется, и мучается в движении своих поисков. Всё остается неизменным, ничто не меняется – в этом, а не в неожиданностях, сулимых будущим предопределение судьбы…

Людям всё время требуется что-то новое, потому что душевное быстро изживает себя: всё становится насквозь понятным; до потери объяснения, до потери слов.

Довели до исступления своим снисходительным «ну, неточно, конечно, не как у…» и рукой вверх – отзывом о моих рисунках.

…Никто специально не искажает, «манеру» не изобретает, всё просто-напросто подлаживается под себя… Конечно, я не профессионал, ведь это буквально самые первые рисунки. Кстати, профессионалы часто вовсе не стремятся к точности воспроизведения реальности, они профессионально всё обобщают, т. е. уйма уточнений просто опущена.

Боба стучится: тук-тук; «Дим, пусти» - тук-тук. Подхожу к двери, как хозяин, открываю и кричу, имитируя скандал в коммунальной квартире: «Выселю! »

Всё-таки на такую массу занятий не хватает ни сил, ни настроя.

Как рисуешь, отыскивая смысл в полной бессмыслице случайных комбинаций, так можно попробовать и писать…

И снова, и снова меня беспокоит этот вопрос о соотношении занятий. В них, конечно, есть новизна, но этого ненадолго хватило…

Естественным было бы такое положение: пишешь всё время, в которое в состоянии писать; если же нет, то - рисование или чтение; если же и на них нет сил, то - немецкий и шахматы - и т. д., вплоть до полного покоя.

По ТВ экранизация Гоголя: как проситель бесконечно долго ждет чиновника. Для них это всё было в новинку, поэтому и писали, сейчас же подобное уже слишком не ново и потому мы и не узнаем себя у Гоголя.

…Это было так же ново, как и вся прочая чертовщина, от которой понеслась птица-тройка.

…Раньше слышал «экология», «экология», но доходило не больше, чем «геология».

…Я пишу, мучаясь, а Вова спокойненько читает рядом и мое лицо искажено, а его светло и поблескивает. Мне бы отдыхать, приходить в себя, а ему реализовывать свет и блеск своих глаз.

Подкладываю валик под колени, чтобы реализовать свою идею об удобной позе. Но это не то, слабо. В яме, да, яме надо находиться, только в ней случится реализация той тайной мечты упасть, залечь, успокоиться, воззвать из глубины. Так древние жили в пещерах.

Заглянул у Вовки в Фолкнера и прочитал вслух: «Я их занес – сказал Дарл – они у меня». И дурачась: «не так он сказал, а: «да занес я, занес! У меня они, у меня! »» - «Нет, Дарл не раздражается» - «Это в книгах они не раздражаются, а в жизни все раздражаются».

Просмеялся и уже не помнишь, чему смеялся. Вопиющая беспочвенность. «Песня нам жить помогает» в победные и трудные времена, а юмор нам жить помогает в застойные, но легкие.

…А может, надо действовать всё-таки не по «экологическому» принципу, а без оглядки: разогрелся и пошел, пошел без боязни, не щадя себя. Так будет и здоровее. Слабо пока…

Но весь день, конечно, на одном дыхании работать невозможно…

События дня одной строкой /«в эфире: новости»! »/:

В зубной поликлинике насчет кисты мне вновь сказали, что ничего опасного, но не очень уверенно: «наверное, рубцы». Вроде бы надо радоваться, но я был смущен, как человек разоблаченный и неосновательный. Едва не бросил вообще всё, раз «всего лишь проза, а хочется летать».

Вовка сказал, что родители уже знают, что я тут пишу, только немного сомневаются: запутал я их своими рисованиями и проч.

Реализую свое намерение «прислониться» к писанию. …Но чем больше различных возможностей, тем шире выбор и выше вероятность, что будешь делать действительно нужное и желаемое тобой, а не бить в одну точку от безысходности.

Страдал от перепадов настроения: то вся живопись под сомнением, а то вдруг нарисовал Ван Гоговский стул и загорелся в предвкушении писания маслом, да и насчет рисования замаячили мысли о большей свободе и яркости – не только серый карандаш.

Да убережет меня бескрылая практичная здравомысленная решительность от идеалистической, уже декадентствующей мечтательности.

/Всегда ли мне будет хватать сил и желания заниматься этим «дневником» поздно вечером; буду забывать, как чистку зубов – сегодня всё-таки редкостно бодрое состояние /но стоит расслабиться и навалится усталость/. /

Глядя на себя в зеркало, говорю с тонкой иронично-добродушной улыбкой: «ничего, мы ещё с тобой и в этом посоревнуемся, кто будет спокойненькей: ты, читая или я, работая; ты ведь знаешь, чем все подобные соревнования оканчивались - я непобедим! » Ты должен быть благодарен Вовке уже и за то, что его слабость дает тебе такое чувство уверенности в своих силах.

Никакие занятия не должны тревожить и заставлять напрягаться: не отвлекайся от созерцания, принадлежности этому спокойному ослепительному вечному морю, находящемуся в нездешних африканских местах и не на земле, а ближе к небу.

…Применять и в писании этот, попробованный в живописи прием: взять чужой стиль и нарисовать им что-то свое или же взять реальный чужой текст и внести в него изменения под себя.

Искупив вину отцов, мы вернемся на небо нашего далекого детства…

«Новости»:

Утром писал, затем несколько часов ушло впустую на чтение газет, а с обеда и до вечера впервые писал маслом - Ван Гоговский стул /ещё не кончил/. Опять по ходу унывал, нервничал до того, что «всё, бросаю» /выход находил только в безумном бормотании вслух – для себя. Некому слушать, а хочется выговориться, освободиться от груза, жалел, когда Вовка уходил, говорил ему так, как будто он слушал. Опять тяготился ответственностью, трудностью каждого движения, потом вдруг обретал свободу, раскрепощался и приободрялся. Как всегда не мог оторваться, как бы срастался с картиной, переживал и мучался за неё, за каждое несовершенное грубое место /«а-а, пойдет; потом переправлю, терпи»/ Вечером же, собственно, в бесчувственном виде, ещё не отойдя, смотрел футбол. Испытывал крайне неприятное ощущение от нахождения в подвешенном состоянии: тут ненужный футбол, тут же и ненужные газеты, ненужный шум суеты и её нервотрепка; нужно успеть самому хотя бы чаю попить, ждет неоконченная работа, руки ещё в краске – специфически трудно сохранять равновесие в подобном содоме.

А вообще я и раньше отмечал, что от живописи гораздо больше «сходишь с ума», чем от писания; и от любого занятия – тех же шахмат – больше, чем от писания. Но и от писания всё равно «сходишь с ума», просто оно уже срослось со мной. Пожалуй, именно лишь при наличии писания можно безопасно заниматься и живописью, и всяким другим занятием! Оно дает русло, дает осмысление и дает возможность полноценно отвлечься - и не из стороны в сторону, а из стороны в саму душу, «запустить» снова её ход, вернуть ей не закрашенный белый /или серый! / цвет.

Я лазаю и туда, и сюда, занимаюсь и тем, и этим – словно набираю материал, чтобы потом, побывав везде, сесть и задуматься: «ага, так, значит, обстоит дело, что же делать нам со всем этим? Что подчинит, объединит мне всё это? »

«Новости»:

Без пяти девять я ещё бодрый не меньше, чем моя настольная лампа, а в девять я засыпаю мгновенно, от одного взгляда назад, на плотную густую тьму. И мне снятся сны, похожие на мою жизнь, т. е. не воспаряющие, оставляющие неприятный привкус. Причем они всё «бодреют» к утру, так что лежать становится совсем тяжело: пусть отдохнет сознание, я лучше телом буду жить и нести эту однообразную тяжесть.

…Только утром бодрый, а потом гибну – вот и вся система дня. Что бы ни делал днем и вечером – это уже только инерция.

Узнал, что наши предки были из восточных немцев - из Данцига /Гданьск/. Голландия там совсем рядом. Т. е. они никогда не были ни на Западе, ни на юге Германии. Путь на крайний Восток Европы – это впечатляет. И это естественно, что восточные немцы глядят на Восток, а западные - на Запад. Тоже путь вокруг земли, демонстрирующий решимость идти до конца в поисках своей подлинной родины. Они дошли до конца и ничего не нашли, и погибли, припертые к сталинской стенке.

…Окончил Ван Гоговский стул. Вроде бы удивительно прекрасно – но тем болезненней переживаю за то, что видна грубость и корявость, сплошная приблизительность, когда не повторено чужое и не найдено свое. Считать бы притемнение и удаление обязательным условием экспонирования!

Время летит очень быстро, его вечно не хватает и вечно я нервничаю и занимаюсь всем без покоя и любви, так что удовлетворения нет.

А ведь Фолкнер – это американский деревенщик! Просто в Америке совсем другие деревни.

А ведь твоё «люблю читать вслух» – это проявление твоих «пророческих» – возвещающих наклонностей!

/Иногда кажется, что плохо себя чувствуешь, а на самом деле ничего особенного нет…/

«Новости»: только утром немного пописал, а затем практически ничего не было: череда дел по успевшему подзапуститься хозяйству, а просветы между сам же замазывал телевизором и газетами. Всё-таки, это непозволительная роскошь, тем более что ведь всё уже в политике ясно. Одна надежда: на следующий год меньше выписано, чем в этом.

Это уже тенденция: выдыхаться к концу недели. Ещё почему-то уже с середины чувствую себя очень грязным, засаленным, провонявшим. Член беспокоен, источники жизни замутились… Как тут не надеяться на 7-ой день, что отмоешься, отдохнешь, приведешь всё в порядок, почитаешь Евангелие…

Один из моих бессмысленных снов – что притворяться, что все они похожи на приключения?

Играет оркестр в белом торжественном зале с колоннами, мы /кто мы? / сидим совсем рядом от музыкантов, которые почему-то не там, на сцене, а здесь, чуть ли не в проплешине среди стульев. Я сначала бодро, «красуясь» сел на лучшее место, опередив других, а потом оказалось, что это слишком близко к оркестру и я застеснялся: как бы не оказаться вместе с ними на виду, ведь моя роль, не будет такой блестящей, как у них. Итак, оркестр оглушает меня, играя прямо в уши, дирижер блестит улыбкой, вертится во все стороны, как сумасшедший фокусник, а по улице, на которой идет мокрый снег и нет других цветов, кроме серого, идет насупленная женщина в пуховом платке /опять же сером/, ведя за руку мальчика. И мальчик спрашивает: «мам, ты тоже за независимость Украины? » Не знаю, что значит сия заполитизированная сцена и почему после неё я очутился уже в другом – пустынном, похожем на большую институтскую аудиторию – зале. Я сидел, как всегда уже, сзади, а спереди шла какая-то «разбираловка». Несколько местных качков-каратистов говорили нахохлившимся нашим: «вы что, думаете мы шутки будем шутить? » Видимо, кто-то что-то ответил, потому что внезапно одного выволокли и, то ли чтобы всем было видно, то ли чтоб скрыть, завели за центральную, учительскую трибуну. Они так его били! Я сидел и боялся смотреть, я видел и не видел, у меня выступили слезы на глазах, но на этот раз я выбрал правильное место…

Я проснулся с чувством горечи, возмущение, жажда мести были реальны, я не отказал себе в удовольствии представить, как я бью, бью их – и, пока не ушиб руку, изо всех сил удерживал образ своей силы…

Женька вроде бы постоянно находится в поле зрения, но в то же время и побоку: словно у нас дома есть холодильник, который гудит раза в три громче и только. Ему помогает лишь некое терпение, некая пугливость и слабость – некий остаток души, оставшийся непораженным и неподвластным болезни.

«В меня снежком кинули» – сказал он, явственно жалуясь и явственно ябедничая, продолжая и до, и после орать благим матом, стоя в ненастном и печальном дворике, в своем тесном мирке, в очередной уходящей осени…

…Приятно посидеть у окна при солнечном свете. Совсем вплотную, без зазора и занавески. Ты уже забыл про эту возможность сделать два шага к светлому проему. Нет свежего воздуха и всё остается бесплотным и идеальным.

«О, солнышко» - говорю я, греясь - и всё так непривычно, слишком просто. Я как будто на некой грани между различными мирами, где обзавелся огромными глазами и они вбирают, вбирают приходящий свет.

Окно как небо, а квартира за спиной как земля, на которой ты лежишь, которой принадлежишь, летя вместе с ней по небу.