Часть 2. Тело.

Семью годами ранее.

Чарльз снял шляпу и сел на подлокотник кресла. Все в комнате молчали: молчала Рейвен, прижав ладони к лицу, молчал Маккой, обхватив голову руками, молчали Хавок и Банши, замерев на диване. Молчал даже Леншерр — его тёмная высокая фигура неподвижно застыла у окна. Говорил лишь тарахтящий телевизор у стены.

— Сегодня в Далласе, штат Техас, в двенадцать тридцать по местному времени, президент Кеннеди был смертельно ранен выстрелом из винтовки...

Диктор, безупречный профессионал своего дела, говорил твёрдо и собранно, как и подобает ситуации. Его голос не срывался ни на миг. Остальные в комнате не могли похвастаться таким терпением.

— Что же теперь будет? — спросила Рейвен в пустоту. В её тоне сквозила убийственная беспомощность. Чарльз почувствовал её безо всякой телепатии.

Диктор пустился в детали и факты. В который раз Чарльз увидел на экране одну и ту же картинку: президентский кортеж едет по Элм-Стрит, президент дёргается, рассеянно шарит ладонью по шее и ключицам (это попала первая пуля), Жаклин наклоняется поближе («Что такое, Джон? »)... Бах! На мгновение в воздухе повисают брызги, голова безвольно откидывается, Жаклин Кеннеди в ужасе сползает к багажнику. Машина едет и едет в окружении толп недоуменных людей. Диктор повторяет одно и то же, механически добавляя, что виновные будут наказаны, а подозреваемому вот-вот предъявят обвинение. По замыслу авторов программы, эта магическая фраза должна была успокоить, но не успокаивала.

Чарльз обвёл взглядом комнату и посмотрел на всех сразу. Лица присутствующих выражали смертельный ужас; все, кроме одного. На лице Леншерра не дрогнуло ничего — он смотрел в окно отстранённо, даже скучающе, будто обдумывал важную проблему, а шум телевизора мешал думать.

Чарльз подошёл к телевизору и подкрутил громкость потише.

— Что теперь будет? — снова взвизгнула Рейвен, обращаясь ко всем сразу и не обращаясь ни к кому. — Что?

Она бегло осмотрелась и остановила требовательный взгляд на Маккое, словно бы это он был во всём виноват.

— Я не знаю, — сказал Маккой. — Рейвен, я ничего не знаю.

— Это... это в голове не укладывается, — сказал Банши. — Среди бела дня...

— Людей убивают в любое время суток, — мрачно сказал Хавок.

— Даже президента? Президента?!

— А чем он лучше?

— Нужно что-то сделать, — сказала Рейвен. — Что-то... Боже, кто знает? Кто теперь знает, как поступить?

— Я знаю, — сказал Леншерр.

Все обернулись на него, глядя со смесью недоумения и надежды.

— Надо позаботиться о себе.

Фраза задела всех за живое. Маккой поднял брови и промолчал, но Рейвен не хватило смирения. Она воинственно вздёрнула подбородок.

— Что ты имеешь в виду? В стране национальная трагедия. Что это значит — «позаботиться о себе»?

— Это значит, что пора задуматься о будущем школы. Кеннеди задвинул дело мутантов в долгий ящик. Его больше заботили негры. Но теперь Кеннеди умер, и нет никаких гарантий, что этот новый хлыщ Джонсон не решит заняться мутантами хоть завтра. Видишь ли, Рейвен, когда в стране начинается террор, правительство быстро вспоминает о потенциально опасных элементах.

— Это всё, что тебя волнует? — презрительно спросила Рейвен. — Происходит чёрте-что, убивают президентов, народ в панике, а тебя волнует только собственная шкура?

Леншерр отвёл взгляд от сада за окном, посмотрел ей в глаза и оскалил в улыбке белые ровные зубы.

— Именно, — с удовольствием сказал он. — Меня волнует только собственная шкура.

Рейвен фыркнула.

— И тебя, моя дорогая, своя шкура волнует не меньше.

— Не равняй всех под себя, — вяло огрызнулась Рейвен. — Я не такая, как ты. Меня тревожит, что станет с нацией. Что станет со всеми. Я забочусь об общем благе, а не о своей выгоде.

— Дура, — равнодушно бросил Леншерр. — Мистик, какая же ты дура.

— Я не позволю тебе так высказываться, слышишь? Не позволю!

Он весело отозвался:

— Ну давай. Не позволь мне.

— Да что ты возомнил о себе? Думаешь, что если ты можешь металлом управлять, то ты чем-то лучше меня? Думаешь, твои умственные способности дают тебе какое-то право?

— Совершенно верно. Мои умственные способности дают мне какое-то право.

— А как же те, у кого их нет?

— Мне на них наплевать.

Рейвен готова была раздуться, как шар.

— Хватит, — сказал Чарльз. — Ругань бессмысленна.

— Чарльз, ты не мог бы его урезонить? — спросила Рейвен.

Чарльз посмотрел на неё с мрачной усталостью. Она обиженно осеклась.

— В то время, как вы горюете по старому президенту, новый президент уже точит когти, — сказал Эрик. — Помяните моё слово и крепко поразмыслите, что ты станете делать, когда он их наточит.

И он как в воду глядел.

Через два дня они с Чарльзом уже сидели в кабинете директора ЦРУ. Директор, седовласый суховатый человек, опоздал на двадцать минут и вошёл в кабинет широким торжественным шагом. В его присутствии трое цээрушников, уже сидевших за столом, синхронно встали. Директор прошествовал мимо, степенно сел в своё кресло и выжидательно уставился на гостей.

Один из цээрушников — бледная тень по фамилии Галлахер — спохватился и сказал:

— Мистер Мак-Коун, позвольте представить вам профессора Ксавье и мистера Леншерра. Они те мутанты, о которых мы говорили.

— Мы с вами, кажется, уже встречались, — сказал Мак-Коун Чарльзу.

— Да, — сказал Чарльз. — Я доказывал вам существование мутантов, а вы грозились упрятать меня под замок.

— Полагаю, это недоразумение мы уже пережили.

— Кто знает, — елейным голосом сказал Эрик.

Все посмотрели на него тревожно. Эрик не повёл и бровью.

— Мой друг хочет сказать, что нам неясно, зачем нас вызвали, — сказал Чарльз.

Мак-Коун хмыкнул.

— Вас, профессор, никто не вызывал. Вы пришли добровольно, я прав?

— Прав, — эхом отозвался Галлахер.

— Мы предложили, а вы согласились. Я называю это честными условиями сотрудничества.

Чарльз выпрямился. Эрик не сдвинулся с места.

— О каком сотрудничестве идёт речь?

— Позвольте я объясню, — мягко сказал Галлахер. Никто ему не перечил. — Насколько мы знаем, президент Кеннеди... прошу прощения, бывший президент... заключил с вашей... расой... негласный договор бездействия против бездействия.

— Я вас не понимаю, — сказал Чарльз.

— Всё очень просто, сэр. Мы знаем, какой силой вы располагаете, и, безусловно, считаемся с вами. Мы вовсе не хотим в чём-то вас ограничивать и, тем более, применять силу. Наши с вами стремления полностью совпадают — мы хотим мира. Мирный договор таков: правительство не трогает мутантов, а мутанты не проявляют свои способности. Это вполне разумное требование.

— Не проявляют способности?

— В противоправных целях.

— Ах, это.

— Да.

Чарльз пожал плечами. Галлахер улыбнулся.

— Собственно, это мы и хотели уточнить.

— Уточнить что? Не собираемся ли мы разбомбить Белый дом? Мы не собираемся.

— Вы всё утрируете, — сказал Мак-Коун. — Никто не вёл речи о бомбардировке Белого дома.

— Я этому рад, — кратко ответил Чарльз. — И я хотел бы слышать конкретику. Чего вы от нас хотите, мистер Мак-Коун?

— Ничего, — снова включился Галлахер. Казалось, он исполнял роль монотонного рупора: его голос не взлетал вверх и не опускался вниз, он произносил все слова в одну линию, как заводная игрушка, уверенно шагающая по прямой. — В этом-то всё и дело.

Чарльз моргнул и посмотрел вокруг: в казённом кабинете даже лица были казёнными, все похожие друг на друга, с одной и той же печатью на лице. Из цээрушников говорили только Галлахер и Мак-Коун: Галлахер много и размыто, Мак-Коун мало и весомо. Остальные два агента казались бездумными скалами, висящими над поверхностью стола. Их замкнутые бессмысленные лица обращались от одного оратора к другому, будто по невидимому приказу, и Чарльз ни с того ни с сего почувствовал тошноту.

Только одно лицо не было похожим на других: лицо Леншерра. Леншерр сидел рядом с Чарльзом и улыбался. Чарльз чувствовал под столом колено, касающееся его ноги. Прикосновение колена показалось Чарльзу горячим и беспечным, совершенно неуместным в этой безличной комнате с безличными людьми.

— Мы ничего от вас не хотим, профессор. Вы вольны заниматься тем же, что и сейчас, и вас никто не тронет.

— Хорошо, — сдержанно сказал Чарльз.

— Значит, вы согласны?

Всё в голове Чарльза спуталось. Он ощущал, что Галлахер пытается донести до него мысль, не называя её вслух, и за размытыми формулировками утаивает нечто, чему не хочет давать названия. Чарльз украдкой коснулся виска и бегло прошёлся по поверхности сознания Галлахера. Серость и пустота оттолкнули его мгновенно, внушив чувство острой брезгливости, которое было ему неприятно.

Он открыл рот, чтобы спросить: «О чём вы? », и вдруг Леншерр чётко сказал:

— Уточним.

Тишина повисла оглушительная.

— Все ваши предположения, мистер Галлахер, — уж не знаю, ваши они на самом деле или не ваши, — строятся вокруг того, что вы называете миром. Вам не приходило в голову, что у нас могут быть разные понятия о мире?

— Я не понимаю, мистер Леншерр.

— Ваше счастье, что я понимаю.

Касание колена под столом стало обжигающим. Чарльз не смотрел на Эрика. Он смотрел на Мак-Коуна. На сухом казённом лице что-то промелькнуло.

— Давайте для удобства я назову всё своими именами, — предложил Эрик. — Раз уж этого не можете сделать вы. Суть вашего предложения состоит в том, что нам, мутантам, следует затаиться и не высовывать нос в обмен на ваше снисхождение. Суть вашего предложения — это утверждение, что вы не сделаете нам ничего плохого, если мы будем сидеть тише воды ниже травы. Вы называете это мирным договором, а я называю это шулерством шантажистов, пытающихся упрекнуть меня в том, что я мутант. Что ж, ваш упрёк не удался.

— Вы сошли с ума! — вскрикнул Галлахер. Мак-Коун взглянул на него предупреждающе, и он тут же сбавил пыл. — Мы не говорили ни о каких упрёках! Мы лишь пытаемся объяснить вам условия сделки, согласно которым...

— Сделка предполагает обоюдную выгоду. «Вы останетесь живы» — это не выгода. Уверяю вас, мистер Галлахер, я останусь жив без вашего разрешения. Как вы думаете, вы можете похвастаться тем же?

Его слова возымели эффект разорвавшейся бомбы. Статуи безмолвных агентов за столом будто бы ожили. Теперь их внимание было целиком приковано к Леншерру. Галлахер ошарашенно молчал. Мак-Коун подобрался и вкрадчиво спросил:

— Мистер Леншерр, вы осознаете, кому угрожаете?

— Безусловно, — сказал Леншерр. — В отличие от вас.

— Не знаю, о чём вы, — жёстко сказал директор ЦРУ.

— Не кокетничайте, Мак-Коун, я этого совершенно не выношу. Вы ставите нам условия, предполагая, что имеете на это право, но будем же откровенны: у вас такого права нет. Вы пытаетесь диктовать мне, как жить и что делать, но не берете в расчет, что я намного сильнее вас. Мой вам совет: не стоит маскировать страх перед мутантами бессмысленными угрозами. Мир — это состояние, в котором нет угроз. Хотите мира — не пытайтесь командовать мною, потому что в противном случае мне придется ответить, и я не помедлю ни на секунду. Вы, мистер Мак-Коун, и все вам подобные живы потому, что незачем вас убивать. Не давайте такого повода, и ваш хваленый мир будет в целости и сохранности.

Жужжащая тишина, возникшая после его слов, была нарушена голосом Галлахера.

— Если вас волнуют права мутантов, мы можем посодействовать. Не сразу, конечно, но постепенно... Когда общество будет готово.

— Мне безразлично, когда общество будет готово. Мои права зависят не от общества. Я не негр, в конце концов.

— Но... разве вы не этого хотите? Разве не прав на существование?

Леншерр улыбнулся ещё шире и сказал:

— Права на существование у меня есть. Как видите, я существую.

— Мы вас поняли, — отрывисто перебил Мак-Коун. — Ну а вы, профессор?

Он устремил жёсткий взгляд на Чарльза. Чарльз переспросил:

— Да?

— Что вы об этом думаете?

Чарльз смотрел Мак-Коуну в глаза, ощущая, как колено под столом напряглось. Леншерр не выдал своего состояния ни одним движением лицевых мышц, но его тело свело судорогой, как под пыткой.

— Я думаю, что насилие недопустимо. Ни с вашей стороны... ни с нашей.

Колено напряглось на пределе сил и мгновенно расслабилось. Казалось, все за столом вздохнули с облегчением. Мак-Коун смотрел на Чарльза будто бы дружелюбно.

— Что ж, — произнёс он, подводя итог. — Мы рады это слышать.

И приказал:

— Мистер Галлахер, проводите наших гостей.

Уже потом, вечером, Чарльз долго отбрыкивался от Хэнка с его вопросами, отстреливался от возмущений Рейвен, твердил: «Друзья, нам всем нужно подумать», уставал и упрашивал, и наконец остался один. Ему показалось, что где-то внутри поселился стук, равномерный и быстрый, похожий на биение сердца. Стук будто хотел о чём-то ему напомнить, донести какую-то простую и непостижимую идею: Чарли, остановись, прислушайся, слышишь — тук, тук, тук?..

Часы в коридоре пробили полночь, Чарльз выключил свет и вошёл в спальню, плотно прикрыв за собой дверь. Оказавшись тут, он впервые за день позволил себе вздох облегчения.

— Ты здесь? — спросил он у темноты.

— Да.

Эрик вышел в полосу лунного света, быстрый и противоестественно спокойный. Его прохладные глаза будто бы потеплели. Чарльз издал беззвучный короткий стон необъяснимого счастья. Стук в груди стал громче и быстрее.

— Слава богу.

— Нет, — улыбнулся Эрик. — Не богу.

— Тише.

Он подошёл и вцепился Эрику в плечи, тяжёлой ладонью огладил затылок и спину, влился губами в губы, не думая ни о чём, ни о каких долбаных соглашениях, ни о мире, ни о насилии, только об этом: о руках и ногах, о жаре чужого тела, о грёбаном стуке в груди. Его затрясло. Он стянул с Леншерра водолазку и жадно вмялся в чужое тело, панически думая: боже, когда отпустит, когда же меня от тебя отпустит, чем я провинился перед твоим телом и почему так сильно его хочу?

Леншерр хрипло и тихо засмеялся: мол, что ты, глупый? Зачем так дёргаешься?

Потом он смеяться перестал.

Дело в том, что вне комнаты они различались: Эрик был скалой, а Чарльз — страховочным тросом. Чарльз всю жизнь слышал, что он мягкий и ласковый, что он добрый, что он всепрощающий и спокойный, но все слова были там, за дверью. Не тут.

Тут у него были твёрдые, опытные и агрессивные губы, он не жалел ни себя, ни Эрика, мягкость исчезла из каждой черты, а спокойствия не получалось. Он увидел расширенные зрачки Леншерра и понял, что это болезнь, сильная и заразная, что Леншерр болен, и он, Чарльз, болен тоже.

Он был груб и неотёсан. Леншерра это веселило. Было жаль тратить время, чтобы раздеться, и жаль размениваться на смазку. Леншерр больно укусил его в плечо и сказал:

— Не глупи.

Бегло пробежался ладонью, сжал в горсти член и отпустил, а потом вошёл, тщательно скрывая свою — господи! — осторожность, будто это имело какой-то смысл.

Будто секс был не просто секс.

Сначала он заботился, а потом уже нет, и не надо. Всё превратилось в ритмично содрогающуюся простынь, в тёплую твёрдость тела, в бешеный хаос и скрип кровати — будь ты проклята, старая матушкина постель!

— Потрогай меня.

— Так?

— Да... да, пожалуйста, ещё, ещё...

— Чарли... Не останавливайся.

— Не могу, не могу, не могу...

— Чарли...

Леншерр обнимал его, прихватывал за соски, бездумно целуя между лопаток. От растерянного «Чарли» хотелось развернуться, прогнуть Леншерра в пояснице и трахнуть, уткнувшись носом в родинку на его плече.

Всё кончилось. Леншерр рухнул рядом и прикрыл веки, пытаясь выровнять дыхание. Его рука всё ещё по инерции гладила плечо Чарльза сонной неловкой лаской, готовой в любой момент прекратиться по первому зову.

Они молчали. Чарльз медленно и неохотно пришёл в себя, в своё собственное голое беззащитное тело, выдохнул и вдохнул, а потом запоздало спросил:

— Думаешь, это пройдёт?

Леншерр сразу понял. Он скривил губы и неопределённо ответил:

— Чёрт его знает.

— Надеюсь, пройдёт.

— Да, я тоже.

— Когда-нибудь они заметят, если ещё не заметили. Рейвен и все остальные.

— Тебе придётся стереть им память.

— Сотру, если понадобится... Только...

— Только что?

— Нет. Ничего.

Они снова замолчали, напряжённые, как провода. Леншерр без смущения пододвинулся ближе и упал щекой на его живот, утомлённо закрыв глаза. Его сутулая широкая спина плавно поднималась и опускалась. Чарльз погладил Леншерра по затылку, воровато и быстро, будто боялся, что кто-то это заметит. Леншерр сделал вид, что в этом нет ничего крамольного.

Чарльз лежал и думал: мерзость, низость, тупая тяжкая страсть, дамокловым плечом повисшая над телом. Когда-нибудь она пройдёт, если не воспринимать всерьёз. Она пройдёт, и можно будет жить как раньше, просто работать и отдыхать, не буйствовать, не плавиться, не трахаться судорожно в темноте спальни, не искать под столом колено и не гореть в смертном напряжении всех сосудов и мышц.

Всё пройдёт, и не останется ничего.

— Эрик, — сказал он вслух. Леншерр сонно промычал что-то в ответ. — Эрик, если ты сделаешь что-нибудь ЦРУ, я не поддержу тебя. Ты должен знать.

Леншерр не напрягся ни единой мышцей — Чарльз ведь все их чувствовал.

— Я и так это знаю, — сказал он серьёзным голосом. — Спи.

Раньше Леншерр уходил сразу после секса: методично одевался, хищно щурился, подтрунивал будто бы невзначай («Завернись хотя бы в простыню, бесстыдник»), но сегодня не ушёл. Он дремал и посапывал, не отлипая от Чарльза, во сне неосознанно прижимая его к себе. Чарльзу было жарко и горько; он не знал, почему так, и не находил в себе сил оттолкнуть.

Леншерр ушёл рано утром. Чарльз проснулся и не застал его; за завтраком Эрик тоже не появился. С вешалки исчез его плащ, а из гаража — машина.

В обед в кабинете Чарльза зазвонил телефон. Он снял трубку и в первый раз услышал по ту сторону искажённый помехами голос мистера Галлахера:

— Мы предупреждали вас, профессор. Мы предупреждали вас обо всём.

Положив трубку на стол, Чарльз закрыл голову руками и сидел, не двигаясь, пока Галлахер разорялся. Он слышал только отдельные звуки: «... убийца!.. понимаете?... убил несколько агентов!.. Ксавье! Алло! Алло, вы меня слышите? ».

Раздался щелчок, а потом гудки.

Чарльз прислушался к ним и понял: ритм в точности повторяет пульс. Он поднял трубку и медленно положил её на телефонный аппарат. Стук в груди дёрнулся и затих.

* * *

Семь лет спустя.

— Вы можете войти, — сказала секретарша. — Я перепутала расписание. Забыла, что мистер Маккой на совещании. Он попросил подождать.

Чарльз подобрал полы пальто и вошёл в кабинет Маккоя. С собой у него были ключи и стопка исследовательских работ по биологии. Секретарша с недоумением посмотрела на стопку.

— Чашку кофе?

— Благодарю, без сахара.

Длинный, растянутый по горизонтали кабинет ясно освещался солнцем из больших окон. Кабинет сообщал о своём владельце, что мистеру Хэнку Маккою нечего скрывать: здесь не было ни закрытых шкафов, ни штор. Громадный солидный стол украшала массивная статуэтка бегущего мустанга, отлитая из сияющей стали, и стопка свежих газет с броскими заголовками. Заголовок на верхней гласил: «Дайте нам милосердие».

Стена позади кресла хозяина сплошь увешана наградами и грамотами. Чарльз безразлично скользнул взглядом по послужным листам и почётным подписям. Кабинет Хэнка Маккоя выставлен на обозрение всем возможным широким массам, но ничего не говорит о том, чем занимается его хозяин.

Разглядывать кабинет было неинтересно, поэтому Чарльз открыл одну из исследовательских работ и погрузился в чтение.

На предыдущей странице у него с Бобби разразилась пылкая переписка на тему близкородственных скрещиваний у насекомых. Чарльз написал: «Игнорируешь скрытый выбор», на что Бобби хвастливо ответил: «Лизин видоизменяется в 25 раз быстрее гамма-интерферона». Ниже рукой Чарльза была набросана беглая схема выбора партнёра для спаривания, происходящего на уровне гамет. В ответ Бобби нарисовал растерянную самку мотылька с учебником биологии в руках.

Чарльз улыбнулся и написал под рисунком: «Не филонь».

Пришла секретарша и принесла кофе в пластиковом стаканчике. Некоторое время она стояла перед ним, робея. Он поднял глаза.

— Да?

— Вы... профессор Ксавье, я знаю, это прозвучит глупо, но я давно хотела сказать, что восхищаюсь вами.

Секундное искривление губ, произошедшее против его воли, показалось ей улыбкой, и она улыбнулась в ответ.

— Вы ведь тоже мутант?

— О да! Как вы это заметили? Прочли мои мысли, да?

— Хэнк Маккой всегда берёт на работу мутантов.

Она смущённо зарделась и пылко сказала:

— Мистер Маккой великий человек, сэр. Он очень много сделал для мутантов и делает каждый день. Мистер Маккой всегда входит в наше положение и обеспечивает каждого, кто в этом нуждается.

— Да, — сказал Чарльз. — Я знаю.

— Ну, и вы... Вы, конечно, тоже очень много делаете для мутантов. Это достойно восхищения.

— Спасибо.

— Если я могу что-то для вас сделать...

— Можете.

— Да?

— Сделайте мне хороший кофе. Не растворимый, в керамической чашке.

Её лицо дрогнуло — по воде прошла рябь. Он догадался, что случилось: за секунду из доброго борца за права обожаемый Чарльз Ксавье превратился в заносчивого сноба.

— Я не варю молотый кофе, — сказала она тоном оскорблённого достоинства.

— Жаль. Тогда стаканчик можете унести.

Взяла стаканчик и вышла. Чарльз запоздало сообразил, что она ждала извинений.

Прошло десять минут, затем пятнадцать. Секретарша больше не появлялась. Чарльз успел проверить несколько работ и набросать пару критических пометок. Потом дверь распахнулась, и вошёл Хэнк.

— Чарльз! Прости за задержку, эти парни никак не хотели меня отпускать.

Грузная фигура, запакованная в костюм, села в кресло. За шерстяной спиной Маккоя расстилалась стена, сплошь завешанная наградами. На этом фоне Хэнк Маккой выглядел органично, как рыба в воде.

— Смотрю, ты всё носишься со своими конспектами. Что-нибудь ценное?

— Способные дети.

— Твоя самоотверженность всегда поражала. С твоими талантами ты мог бы сделать прекрасную карьеру в Вашингтоне…

«…как сделал её ты…»

— …но продолжаешь помогать детям. На таких людях и держится мир.

Чарльз с грустью подумал: Хэнк Маккой на несколько лет моложе него. Кто бы мог это теперь заметить? Молодость Маккоя пропала, как пропало и то, что Чарльзу в нём нравилось. Всё скрылось за дорогим отглаженным костюмом.

Голос стал добродушный, как у старой собаки. Вспоминается весёлый укол Рейвен: «Хэнк, твоё добродушие пленяет! Когда-то Чарльз тоже был таким».

А был ли Чарльз добродушным?

Трудно вспомнить. Лучше продолжать разговор.

— Молли предложила тебе кофе?

— Молли?

— Моя секретарша. Добрейшей души девушка, просто чудо.

— Да, предложила, благодарю.

Хэнк откинул на спинку кресла свою громоздкую тушу.

— Слышал, ты грозился уволить Рейвен.

— Было такое.

— Дружище, что на тебя нашло?

— Ничего, — сказал Чарльз.

— Выдался плохой день? Не извиняйся, я знаю, дети способны доконать кого угодно.

«Почему все ждут от меня извинений? » — подумал Чарльз.

— Дети ни при чём. Я грозился уволить Рейвен, потому что хотел её уволить.

— Вот как?

— Да.

За звериной личиной бегло засуетился незаурядный ум. В былые времена Хэнк смотрел таким взглядом на детали в устройстве двигателя, которых раньше не брал в расчёт. Интересно, в каком ключе ему пересказали разговор?

— Чарльз, я понимаю, ты не со зла. В чём-то ты прав: иногда Рейвен бывает слишком резкой, но она очень страдает сейчас. Ей больно слышать такие слова.

— Мне жаль, что она страдает.

Маккой опустил глаза, уткнулся взглядом в столешницу и увидел заголовок в газете: «Дайте нам милосердие». Это придало ему сил.

— Значит, ты не будешь впредь угрожать ей увольнением?

— Почему? Буду.

Маккой смолк и после паузы настойчиво повторил:

— Но она страдает.

— Хэнк, я чувствую, что ты вкладываешь в эти слова какой-то смысл, но не вполне понимаю, какой.

— Я всего лишь хочу сказать, что Рейвен заслуживает твоего снисхождения. Протяни ей руку помощи, и всё наладится.

— Что наладится?

— Она уже порядочно настрадалась и усвоила урок.

— Ты предлагаешь мне брать на работу тех, кто настрадался?

— А что тебя смущает? Это и есть справедливость.

— Как знать.

— Чарльз, я тебя не понимаю.

Да, подумал Чарльз. Ты действительно меня не понимаешь. Кто бы знал, как это бьёт под дых.

— Ты осознаешь, что она не найдёт себе места? Кому она будет нужна такая...

— Синяя?

Маккой споткнулся. Складки его морды углубились, как морщины нахмуренного старика. В зеркале на стене у двери отражались очертания мощного туловища, увенчанного тёмно-синей гривой.

— Не понимаю, к чему ты ведёшь, — сухо сказал Маккой.

— К тому, что нужда — не основание для того, чтобы что-то получать. Ты лучше меня знаешь экономику. Ты знаешь, что получают те, кто производит, а не те, кто просит.

— Это применимо к бизнесу. А у тебя благотворительная организация.

— Мы с тобой по-разному воспринимаем школу.

Хэнк крякнул.

— Разве? По-моему, тут не о чем и говорить.

— Что такое благотворительность? — спросил Чарльз.

Возникла секундная пауза.

— Ты сейчас скажешь мне, что благотворительность — благородное дело. Помощь слабым и неимущим средствами тех, кто способен это вынести. Ты рассматриваешь благотворительность как нечто, не требующее отдачи, как бездонную скважину, куда даритель должен планомерно кидать всё нажитое добро, наблюдая за тем, как пожитки скрываются в беспросветной мгле, а в ответ не слышно даже эха. Так, Хэнк?

Звериные глаза за стёклами аккуратных очков расширились.

— Чарльз, ты странно всё перекручиваешь...

— Ничуть. Я всегда полагал, что, занимаясь школой и обучением студентов, я не бросаю в скважину всё своё добро, а вкладываю силы в капитал, который этого достоин. Я не дарил ничего направо и налево. Я общался с интересными, неглупыми людьми, предоставляя им возможность заниматься делом и узнавать новое, а они в обмен становились частью школы и рано или поздно платили по счетам. Поэтому я никак не могу взять в толк, с чего ты, Рейвен, Гроза и все прочие благодетели считают меня чуть ли не отцом небесным. Я вовсе не хочу помогать слабым и выдавать лавровый венок тому, кто громче всех закричит о том, насколько он жалок. Поэтому Рейвен получит то, что заслужила.

— Это бездушно, Чарльз, — тихо сказал Хэнк.

— Бездушием обычно называют справедливость.

Казалось, Хэнк Маккой пытается выиграть время, чтобы правильно подобрать слова. Он не мог взять в толк одного — Чарльза не волновала форма сказанного. Чарльз хотел только услышать смысл.

— Дружище... Я попросил тебя прийти, потому что хотел обсудить ситуацию с Рейвен.

— Это я понял. Мы всё обсудили.

— Я вовсе не хотел уходить в пространные разговоры о философии. Ты уделяешь им слишком много внимания.

— Ты хотел сказать, я слишком много думаю?

— Да... То есть нет!

Маккой отшатнулся от Чарльза, как от прокажённого, и быстро опомнился.

— Нет! Но... Чарльз, ты понимаешь, что поддержка мутантов жизненно важна? Важна в масштабах человечества. Это новая ступень эволюции, новый вид. Ты готов дать ему умереть?

— Нет, разумеется.

— Тогда в чём дело? В чём дело, Чарльз, что пошло не так? Отказывая мутантам в том, чтобы заработать себе на жизнь, ты обрекаешь их на смерть. Я утрирую, конечно, но мне важно, чтобы ты всё понял правильно: нельзя так губить мутантов. Они имеют огромное значение для эволюции. Ты же учёный, ты должен понимать такие вещи. Я чувствую себя глупо, когда пытаюсь их втолковать, но... но как же эволюция?

Чарльз улыбнулся тепло и нежно, но не Хэнку, а тому, кем он когда-то был. Призрак Хэнка Маккоя в нелепых очках и лабораторном халате послышался ему в слове «эволюция», но это слово уже ничего не значило. Существо в дорогом костюме по ту сторону стола не знало об эволюции ничего.

— Странное дело, Хэнк: сначала ты говоришь мне, что необходимо идти на жертвы, а потом приплетаешь эволюцию. Эволюция не имеет с жертвами ничего общего. Её законы гласят, что выживает сильнейший. Посмотри на себя в зеркало. Внимательно посмотри. Тот процесс, который создал тебя, предполагал, что слабым здесь не место.

— Чарльз, зачем ты мне всё это...

— Затем, что ты рановато отрёкся от себя самого. Посмотри в зеркало, Хэнк, а потом выйди в коридор. Понаблюдай за милой девушкой Молли, к которой ты так добр, и спроси себя: как она здесь появилась? Как занесло сюда безрукую дурочку Молли, если по законам эволюции слабый проигрывает сильному? Почему слабая Молли победила более умных, компетентных, одарённых людей? Что это за мистика? И не рассказывай мне про эволюцию. Она не имеет ничего общего с тем, что ты творишь.

Чарльз был уверен: если бы кожа Хэнка была не синей, Хэнк бы побагровел. Жилы на его шее, спрятанной за офисным воротничком, вздулись, как у животного, глаза налились кровью, а губы беспомощно хватали воздух ртом.

— Я не знал, что ты такой.

— Мне очень жаль, — искренне ответил Чарльз.

— С такими мыслями у тебя могут быть проблемы.

— Это должно меня остановить?

Маккой смотрел на него в упор с выражением обескураженности. Чарльзу было жаль парня в нелепых очках, который умер давным-давно.

— Мне уже пора. Не вставай, дорогу найду сам.

В гробовой тишине Чарльз вышел, в дверях столкнулся с секретаршей, льнувшей к двери. По выражению её лица он понял: Молли слышала всё от первого до последнего слова.

— Всего доброго, — сказала она голосом одновременно ядовитым и вежливым.

Он молча прошёл мимо, даже её не услышав.

* * *

Чарльз подъехал к дому, привычно припарковав в гараже свой «Плимут». Сверчки трещали в кустах, как испанские кастаньеты. Он прислушался: почудилось, что стук слишком явственный. Нет, не глупи, показалось.

Не глупи, не глупи, не глупи...

Поднялся по ступеням дома, зашёл в холл, повесил пальто на вешалку и пропустил мимо стайку верещащих детей. Не чувствовал ни усталости, ни злости, ни радости; только съедающее безразличие, недоумение от того, что он делает в этом доме. У лестницы на второй этаж его поджидала Гроза. Что-то сказала о счетах, он кивнул и всё прослушал, затем свернул и по привычке направился в кабинет. Тело не было управляемым. Оно шло тем путём, который лучше всего знало. Чарльз ему больше не мешал.

В кабинете свежо и прохладно. Он упал на узкий диван и лежал, рассматривая витиеватый потолок с потрескавшейся лепниной в уголках. Спать не хотелось, но знал, что сейчас уснёт. Хорошо бы проснуться кем-то другим. Другим Чарльзом. Тем, которого знали.

Какая слабая мысль.

Он закрыл глаза и увидел знакомую комнату с тусклым освещением: вот скрипящая материна кровать и старые тумбочки, два стеллажа с книгами, по углам паутина, на полках — пыль. В кресле у плотно зашторенного окна сидит чья-то горбатая спина. Незнакомец вздрогнул и вскочил. Конечно, это Леншерр, кто мог быть ещё?

— Привет, — сказал ему Чарльз чужим голосом. — Я опять уснул.

Леншерр секунду смотрел на него с сомнением, потом расслабился.

— Это ты.

— Я. Чему ты удивляешься?.. Знаешь, неудивительно, что в этот раз нас занесло сюда. Я как раз вспоминал сегодня... Так, мельком...

— Знаю, Чарльз.

— Конечно, ты всё знаешь.

Леншерр вернулся в кресло и блаженно вытянулся в нём. Суставы его измождённого тела похрустывали при движении. Тюремная роба задралась, обнажив впалый живот с округлыми выпуклостями бедренных костей. Леншерр поймал взгляд.

— Всё пройдёт совсем скоро.

— О чём ты?

— Не знаю. Сам мне скажи.

Чарльз не понимал его, страстно мечтая лишь об одном: коснуться. Мысль пришла к нему не рассудком, а инстинктом: стены больше не было. Сознание Чарльза больше не хотело, чтобы стена была, и она исчезла, сменив декорацию на спальню.

Чарльз грустно посмеялся сам над собой: ну вот, Ксавье, не хватало только эротических снов. Да ещё — с кем, с кем, чёрт возьми?

Последнюю фразу он случайно сказал вслух, и Леншерр со смешком ответил:

— С единственным, кого ты когда-либо хотел.

— Думаешь, это смешно?

— Ну, как минимум забавно. Разве нет?

Чарльз промолчал, потому что сказать было нечего. А потом зачем-то ляпнул:

— Хэнк Маккой сегодня сказал, что совершенно меня не знал.

Леншерр холодно хмыкнул.

— Не ожидал, что ему ещё хватает мозгов на здравые мысли.

— А кто меня знал? Кто тогда, если не они? Ты?

— Видимо, так.

— Но мы... мы же только...

— Может, не только?

— А?

— Успокойся, Чарльз. Ты слишком измучен и плохо выглядишь.

— Ты тоже.

— У меня хотя бы есть оправдание, — Леншерр безрадостно хохотнул. — Семь лет тюрьмы, например. А у тебя?

— То же самое, — сказал Чарльз.

Леншерр смотрел на него и больше не улыбался.

Вдруг откуда-то издалека, словно из другой вселенной, до Чарльза донеслась требовательная долгая трель. Он прислушался. Эрик вгляделся в его лицо и спросил:

— Что случилось?

— Это звонит телефон.

— Ты снова спишь в кабинете?

— Да.

Эрик еле заметно вздрогнул, будто трель, которой он не слышал, могла чем-то его напугать.

— Чарльз, ты должен выйти отсюда, проснуться и ответить.

— Ответить? Я не хочу.

— Ответь. Пожалуйста, Чарльз. Я прошу, чтобы ты ответил.

— Пусть звонят. Не хочу их слушать. Я просто останусь здесь.

— Ответь на звонок!

Чарльз уставился на него изумлённо — светлые холодные глаза просили, действительно просили ответить.

— И выйди из комнаты.

— Зачем?

— Я сказал, выйди! Сделай это. Большего не прошу.

Чарльз подлетел к нему и схватил за руку, прижался губами к худым мозолистым пальцам. Леншерр оттолкнул его будто бы в лихорадке.

— Проваливай! Уходи!

Он развернул Чарльза за плечи, безапелляционно довёл к выходу, вытолкнул в тусклый коридор и захлопнул дверь. Ещё секунда — и колени подкосились. Трель насильственно вырвала его из сознания, переместила в кабинет на узкий диванчик, и он снова увидел лепнину под потолком и мрачные очертания стола и портьер.

Телефон продолжал звонить.

Чарльз подошёл к столу, смутно соображая, что нужно сделать, чтобы трель прекратилась. Наобум взял трубку.

— Профессор Ксавье? — спросили по ту сторону.

— Да, это я.

— Наконец-то. Мы долго пытались дозвониться до вас.

— Поздравляю, дозвонились, — буркнул он, роясь в бумагах на столе. Где-то среди них завалялись таблетки от головной боли. Мужской голос в трубке не прекращал говорить. Чарльз натужно вспомнил, что голос принадлежит Галлахеру.

— Есть новости.

Чарльз слышал его слова с опозданием. Нашёл таблетки и опрокинул в себя сразу две. Вместе с таблетками в руке оказалась какая-то бумажка с короткой фразой, старательно выведенной карандашом и печатными буквами. Моргнул, сфокусировал взгляд и понял, что держит в руках: третье письмо, которое не заметил в ворохе корреспонденции с первого раза.

Письмо краткое, как выстрел. Короче Чарльз не видел.

«Эрик, ты не один».

Он смотрел на него без единой мысли, широко открыв глаза под аккомпанемент тарабарщины, льющейся из трубки.

— Что вы сейчас сказали? — переспросил он Галлахера, заставив себя опомниться.

— Я сказал, что он сбежал! Ваш чёртов Магнето сбежал, вы слышите или нет?! Если я узнаю, что вы как-то к этому причастны, если что-то дойдёт до моих ушей и глаз...

— Погодите. Когда сбежал? Как?

— Кто-то выпустил его. Выпустил, вашу мать, из пластиковой клетки среди бела дня, вы понимаете? Несколько дней назад. Мы искали его самостоятельно, но чёрта с два. Будьте уверены, Ксавье, я непременно раздобуду орден и перетрясу вашу чёртову школу до последнего камушка!.. Ксавье! Профессор, вы меня слышите?

Чарльз не слышал. Он аккуратно и чётко положил трубку, сунул записку в карман штанов и несколько секунд позволил себе посидеть неподвижно. Затем встал. Неспешно прошёл по ковру, вынырнул в коридор и дошёл до лестницы. У лестницы снова столкнулся с Грозой.

— Чарльз, — сказала она строго, — нам нужно поговорить о бюджете. Ничего не сходится, чёрт побери!

— Бюджетом занимаешься ты, — ровно ответил он. — Сделай так, чтобы всё сошлось.

От удивления Гроза застыла, провожая его взглядом круглых тёмных глаз. Он не замедлил шага и не сбился на бег. Мимо него пронеслась куча подростков, которую он не заметил. Он ступил в тусклый коридор, сделал несколько шагов и уткнулся носом в двери собственной (материной? ) спальни. На пыльной золочёной ручке остался чей-то свежий след.

Чарльз невозмутимо протёр ручку, повернул и вошёл в спальню, не включая свет. Горбатая спина в кресле, которую можно было принять за тень, вздрогнула и привстала.

— Здравствуй, Чарльз, — дрогнувшим голосом сказал Эрик.

— Привет.