Кобзев А.И. – Китайский эрос 33 страница

7. "Цветы сливы в золотой вазе", или "Цзинь, Пин, Мэй"/Перевод с ки- тайского В. С. Манухина - М., 1977 - тт. 1, 2.

8. The Clouds and the Rain. The Art of Love in China. - Frib & L, 1969.

9. van Gulik R. Н. Sexual Life in Ancient China. - Leiden, 1961.

10. Leung A. K. Sexualite et sociabilite dans ie Jin Ping Mei, roman erotique chinois de la XVI-eme siecle // Information sur les sciences sociales. - 1984-Vol. 23-N 4-5.

11. Me Mahon K. Eroticism in Late Ming, Early Qing Fiction: the Beauteous Realm and the Sexual Battlefield // T'oung Pao. - Leiden, 1987-Vol. 73. - N 4-5.

12. Ono Shinobu. Chin P'ing Mei: A Critical Study // Acta Asiatica.

Bulletin of the Institute of Eastern Culture. - Tokyo, 1963, N 5.

13. Valensin G. La vie sexuelle en Chine communiste. - Paris, 1977.

14. Veyne P. La famille et l'amour sous ie Haul - Empire romain // Annales E. S. C., 1978, I-II.

О. М. ГОРОДЕЦКАЯ НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ ИЛЛЮСТРАЦИЯХ К РОМАНУ "ЦЗИНЬ, ПИН, МЭИ"

В традиционной китайской культуре подчас трудно бывает отделить прозу от поэзии, поэзию от живописи или каллиграфии, каллиграфию от религии и философии, философию от бытового утилитаризма и все это вместе - от му- зыки. В такой нерасчлененной до конца синкретичности отчасти и кроется загадка неповторимости и богатства языка китайской художественности, а также его удивительной стойкости ко всем внешним напластованиям.

Китайские классические романы и в первую очередь, конечно, такие из- любленные, как "Сон в красном тереме" или "Цзинь, (Чин, Мэй", написаны образно, ярко и поэтически витиевато. Тексты, в частности, в "Цзинь, Пин, Мэй", перемежаются - гладкие и рифмованные - так, что это даже не совсем роман в нашем понимании, а, скорее, роман-поэма.

Основное свойство китайской литературы заключается в том, что многие фразы являются сами по себе законченными и отшлифованными формами, зада- ющими определенно направленную систему аллегорий и образов, конкретных и зримых, которые, в свою очередь, способны легко перевоплощаться в образы изобразительного искусства.

Живопись с древнейших времен была тесно связана с литературой. Поэты, начиная с Цюй Юаня (IVIII вв. до н.э.), рассуждали в своих стихах о ви- денных ими картинах. Живописцы, начиная с Гу Кайчжи (III-IV вв. н.э.), создавали свитки по мотивам поэм или небольших стихотворений. Впрочем, у Гу Кайчжи, конечно, были предшественники, но более ранняя живопись почти не сохранилась. Ведь и сам он известен нам не в оригиналах, а в копиях, в основном, ХXII вв.

Однако изобразимость словесных образов китайской литературы - это лишь один, наиболее внешний фактор, сближавший ее с живописью или графи- кой. Другой, наиболее глубинный, связан с самой природой литературного языка и языка изобразительного, которые не были в культуре столь уж раз- личны, ибо слова, т.е. язык литературы, воплощались в иероглифах и зак- лючали в себе помимо общего смыслового ряда еще и некий знаково-изобра- зительный.

Китайская поэзия, в отличие от европейской, с точки зрения формы ни- когда не была только мелосом, но всегда еще и графикой. Даже в нашей ал- фавитной языковой системе некоторые поэты XX века, в первую очередь, ко- нечно, Хлебников, пришли к необходимости подробно, в нюансах воплощать звуковой ритм стихов в графическом изображении, в расположении слов, букв и в характере шрифтов. Для иероглифической же системы Китая эта идея была очевидной во все времена.

Иероглиф - это все: суть и цель, исходное и предельное.

Иероглиф как слово, смысл которого складывается из веера возможных оттенков значений.

Иероглиф как синтез нескольких базовых понятий, так называемых клю- чей. Мы бы имели некое подобие китайского языка, если бы употребляли почти исключительно двухкоренные и многокоренные слова. В этом смысле немецкий язык должен быть гораздо "ближе" китайцам, нежели какой-нибудь другой из европейских.

Затем иероглиф как некая идеальная гармония линий, гармония высших начал, ибо линия есть начало высшее, она играла одну из заглавных ролей в различных аспектах китайской культуры. С одной стороны, она почиталась одним из воплощений пути Вселенной дао, с другой стороны, как явленное соотносилась с началом ян. Многое, конечно, зависело от характера, типа линии и т.д. На этот счет существовала целая богато разработанная теория в сочетании с художественно-каллиграфической практикой.

Вне зависимости от того, написан иероглиф рукой искусного каллиграфа или школяром, едва держащим перо, в любом случае в нем, вернее в его ключах, сохраняется знаково-изобразительное начало. Исходя из этого, лю- бой текст является своеобразным изобразительным кодом, который к тому же имеет простой рациональный смысл и может быть еще и озвучен в четырех тонах китайской речи.

Будучи таким синкретом всех искусств, иероглиф становится прекрасным стимулятором для всех взаимотрансформаций и взаимосочетаний литературы с изобразительным искусством. Создавая свитки на сюжеты каких-либо стихов, китайские художники включали эти стихи, исполненные в искусной каллигра- фии, в ритмическую структуру живописного произведения. Случалось, что сам художник являлся автором стихотворения, или это были произведения его друзей, а чаще - шедевры классиков. Каллиграфию также порой исполнял сам живописец, порой - некий иной мастер письма. То есть создателей свитка могло быть трое, двое, а мог быть один, выступающий одновременно во всех трех ипостасях.

На свитках и альбомных листах текстовые иероглифы гармонично сочета- ются с живописью не только по причине "рисуночности" их письма, но также еще и потому, что сама живописная среда в своем построении подчиняется тем же ритмическим законам линий и пустот, что и текст.

Если даже станковые настенные живописные произведения использовали литературные сюжеты, то, естественно, с появлением книжной продукции на- чала бурно развиваться книжная графика.

Все крупные поэмы, романы иллюстрированы. Часто избранные иллюстрации к знаменитым произведениям выпускались отдельными изданиями, иногда в качестве дополнения к тексту. При этом гравюрные листы могли брошюро- ваться отдельно, могли перемежаться с текстом. Иногда иллюстрации шли сплошной лентой через всю книгу, образуя ее целое, состоящее из графики и каллиграфии.

Художники не раз обращались к сюжетам популярнейшего китайского рома- на "Цзинь, Пин, Мэй". Создавали как отдельные листы, так и целостные се- рии.

Хранящиеся в Ленинградском отделении Института востоковедения АН СССР четыре тома текста романа и пять томов иллюстраций являются копией с од- ного из наиболее репрезентабельных изданий XVIII в. (?), бывшего собственностью китайского императора.

К сожалению, в отличие от оригинала, эрмитажные гравюры не раскраше- ны, тем не менее они представляют немалый интерес. В конечном итоге цвет не был столь уж неотъемлемой частью китайской изобразительной культуры, которая во все века стремилась к монохромности как к высшему идеалу, очищенному от всего избыточного и преходящего, хотя, с другой стороны, чувственная эротическая живопись, как правило, была цветной - цвет в ней использовался в качестве дополнительного эмоционального возбудителя, зрительного "эликсира сладострастия".

К публикуемым в настоящем издании 51-й и 52-й главам "Цзинь, Пин, Мэй" относятся графические листы: "Ударившая котенка Цзиньлянь дегустирует нефрит", (илл. 125).

"Ин Боцзюэ в гроте насмехается над весенним баловством", "Пань Цзиньлянь в саду уступает любви зятя" (илл. 128).

Лист "Ударившая котенка Цзиньлянь дегустирует нефрит" есть изображе- ние длительной сцены минета из 51-й главы.

Нефрит (он же яшма) - юй - в Китае считался одним из основных мировых составляющих, наряду с такими, как земля, воздух, вода, дерево, золото, бамбук, и т.д. В своей твердости юй принадлежит стихии ян и, кроме того, юй или "юй цзин" (нефритовый стебель) - это наиболее часто употребляемый термин, обозначающий мужской половой член.

Интересна игра слов, содержащаяся в надписи данной гравюры: "дегусти- рует нефрит" может быть также прочитана, как "играет на нефрите, как на свирели". В Китае музыка вообще мыслилась как начало всех начал, некий высший ритм, управляющий всеми жизненными процессами. Но, пожалуй, осо- бенно сильны музыкальные ассоциации были именно в эротике. С пипа (подо- бием лютни) сравнивали женские органы. "Струны пипа" - малые половые гу- бы; "пещера пипа" - женственные глубины. "Проникновение в струны" - пер- воначальное поверхностное введение полового члена в вульву; "пир в "лют- невой пещере" - бурные сексуальные наслаждения.

Другой инструмент - дудочка, свирель, флейта - прямая палка (разуме- ется, нефритовая) да еще и с отверстием, согласно китайскому видению, - это явный пенис. Игра на свирели - минет, который, собственно, и творит- ся в указанной сцене.

Другой лист - "Ин Боцзюэ в гроте насмехается над весенним баловством" иллюстрирует эпизод 52-й главы.

"Весеннее баловство в гроте", т.е. баловство в "иньской пещере", ины- ми словами, внутри женщины. Секс в Китае по причине социального нера- венства между мужчиной - хозяином - и его гаремными послушницами почти всегда рассматривался с позиций хозяина, т.е. с мужских. Поэтому коитус понимался не только и, может быть, даже не столько как процесс единения инь и ян, сколько как приобщение ян к инь с целью восприятия иньских энергий, посещение пещеры инь ("нефритовой пещеры", "лютневой пещеры"), весенние игры в ее сладостных глубинах.

На данной гравюре изображены как бы сразу две пещеры - внешняя, назы- ваемая "гротом весны" (метафора соития), и внутренняя по имени Ли Гуйц- зе.

"Внешний" грот на картинке передан условно при помощи неких каменис- тых образований. Сквозь причудливые, извилистые, как бы изъеденные, фор- мы прорастает мощная ветвистая сосна. Подобные образы часто встречаются в китайской живописи. Сосна (или иногда бамбук) и дырявые камни являются природной эротической парой. Их присутствие на "весенней картинке" не случайно. Оно очередной раз фиксирует китайскую идею о том, что, любя, человек следует природе, приобщается к ней, сливается.

Забавы в "гроте весны" (эротические игры) - не вполне предназначены для посторонних глаз: это все же грот, а не дворец. Однако в данной гра- вюре за коитусом с удовольствием наблюдает В конце 52-й главы романа рассказывается о молодой женщине, которая ловит в саду бабочек. Сюжет этот не случаен, и возникает он в романе не однажды. Женская ловля бабочек, мотыльков, пчел в китайском понимании имеет вполне конкретный подтекст. Любое насекомое - опылитель - это знак мужской сексуальной энергии. Мотылек-любитель и возлюбленный цветов, в том числе и красных, то есть тех, что в китайской традиции ассоциирова- лись с вульвой.

Согласно тексту романа, Цзиньлянь удалось достичь желаемого. Она пой- мала мотылька по имени Цзинцзи.

Дальнейшее развитие событий представлено на листе "Пань Цзиньлянь в саду уступает любви зятя".

Кстати, надпись этой гравюры тоже содержит музыкальные реминисценции, ибо она может быть прочитана как "Садовая мелодия любви Пань Цзиньлянь к зятю".

И то, что мелодия "садовая", - это тоже не случайно. Китайцы любили, следуя природе, сливаясь с природой, предаваться любви на свежем возду- хе. Это к тому же во многом соотносилось с различными даосскими идеями.

Согласно развитию фабулы Цзинцзи зазвал молодую женщину в грот (опять грот) посмотреть на выросший там гриб. Образ грота не вызывает особых сомнений. Это классический знак вульвы. Осталось понять, что из себя представляет возросший в нем гриб.

Грибы, как известно, бывают разными. Но в данной конкретной ситуации логичнее, видимо, вспомнить о так называемом "черном грибе" с плотно прилегающей шляпкой, по форме напоминающем пенис. Он, собственно, и ис- пользовался в таком качестве (илл. зз).

Лист "Пань Цзиньлянь в саду уступает любви зятя" не является абсолют- но точной иллюстрацией эпизода. Его изобразительный ряд более емок. В нем соотнесены три существования, три женщины, иероглифы чьих имен стоят в заглавии романа: очаровательная блудница Цзиньлянь, вечно неприкаянная в своих страстях; ее служанка и наперсница Чуньмэй и Пинъэр, создавшая себе ненадолго свой хрупкий микромир, достигшая истинной женской закон- ченности, но, увы, иллюзорной и кратковременной.

ЛАНЬЛИНСКИЙ НАСМЕШНИК

ЦЗИНЬ, ПИН, МЭИ, ИЛИ ЦВЕТЫ СЛИВЫ В ЗОЛОТОЙ ВАЗЕ

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

Юэнян слушает чтение из "Алмазной сутры" /1/ Гуйцзе прячется в доме Симэня.

В зеркало глядеться не хочу, румянец исчезает, Рукой подбородок подперши, сижу, желанья нет спать.

Исхудала тонкая талия, бирюзовый поясок повис, Слезы, по щекам стекая, искрятся на подвесках.

На равнодушного я негодую, тоска меня грызет, В смятении душа, мукам нет конца.

Когда же благодатный ветер повеет наконец?

Когда он милого мне к ложу принесет?

Итак, узнав, что Симэнь с узелком /2/ остался у Пинъэр, ревнивая Цзиньлянь глаз не сомкнула всю ночь. На другой же день утром, когда Си- мэнь отбыл в управу, а Пинъэр причесывалась у себя в спальне, Цзиньлянь пошла прямо в задние покои.

- Знала бы ты, сестрица, - обратилась она к Юэнян, - какие сплетни про тебя пускает Ли Пинъэр! /3/ Ты, говорит, хозяйку из себя строишь, зазнаешься, когда у других день рожденья, ты лезешь распоряжаться. Муж, говорит, пьяный ко мне пошел в мое отсутствие, а она - это ты-то, сест- рица, - ее перед всеми конфузишь, стыдишь ни за что ни про что. Она, го- ворит, меня из себя вывела. Я, говорит, мужу велела из моей спальни уй- ти, а он, говорит, опять все-таки ко мне пришел. Они всю ночь напролет прошушукались. Он ей целиком, со всеми потрохами, отдался.

Так и вспыхнула разгневанная Юэнян.

- Вот вы вчера тут были, - говорила она, обращаясь к тетушке У Стар- шей и Мэн Юйлоу /4/. - Скажите, что я о ней такого говорила? Слуга при- нес фонарь, я только и спросила: почему, мол, батюшка не пришел? А он мне: к матушке Шестой /5/ говорит, пошел. Нет, говорю, у челозека ника- кого понятия и приличия. Сестрица Вторая /6/ рождение справляет, а он даже прийти не хочет. Ну чем, скажите, я ее задела, а? С чего она взяла, будто я хозяйку из себя строю, зазнаюсь, я такая, я сякая?! А я еще по- рядочной женщиной ее считала. Правда, говорят, внешний вид обманчив. В душу не залезешь. Как есть шип в цветах, колючка в теле. Представляю се- бе, что она наедине с мужем наговаривает! Так вот почему она так всполо- шилась, к себе побежала. Глупая! Неужели думаешь, дрогнет мое сердце, если ты захватишь мужа, а? Да берите его себе совсем! Пожалуйста! Вам ведь в одиночестве жить не под силу! А как же я терпела, когда в дом пришла! Он, насильник, тогда мне на глаза совсем не показывался.

- Полно, сударыня! - успокаивала ее тетушка У. - Не забывайте, у нее наследник! Так исстари повелось: у кого власть, тому все дозволено. А вы - хозяйка дома, что лохань помойная. Все надобно терпеть.

- А я с ней все-таки как-нибудь поговорю, - не унималась Юэнян. - Хо- зяйку, видите ли, строю, зазнаюсь. Узнаю, откуда она это взяла.

- Уж простите ее, сестрица! - твердила перехватившая в своих наветах через край Цзиньлянь. - Говорят, благородный ничтожного за промахи не осуждает. Кто не без греха! Она там мужу наговаривает, а мы страдай! Я вот через стенку от нее живу. А будь такой же, как она, мне б и с места не сойти. Это она из-за сына храбрится. Вот погодите, говорит, сын под- растет, всем воздаст по заслугам. Такого не слыхали? Всем нам с голоду помирать!

- Не может быть, чтобы она такое говорила, - не поверила тетушка У.

Юэнян ничего не сказала.

Когда начинает сгущаться мгла, ищут свечу или лучину. Дочь Симэня жи- ла в большой дружбе с Ли Пинъэр. Бывало, не окажется у нее ниток или шелку на туфельки, Пинъэр дает ей и лучшего шелку, и атласу, то подарит два или три платка, а то и серебра сунет незаметно, чтобы никто не ви- дал. И вот, услыхав такой разговор, она решила довести его до сведения Пинъэр.

Приближался праздник Дракона /7/, и Пинъэр была занята работой. Она шила ребенку бархатные амулеты, мастерила из шелка миниатюрные кулечки, напоминавшие формой праздничные пирожки, и плела из полыни тигрят для отпугивания злых духов, когда к ней в комнату вошла падчерица. Пинъэр усадила ее рядом и велела Инчунь /8/ подать чай.

- Вас давеча на чай приглашала, что ж вы не пришли? - спросила падче- рица.

- Я батюшку проводила, - говорила Пинъэр, - и пока прохладно села вот сыну кое-что к празднику смастерить.

- Мне с вами поговорить надо бы, - начала падчерица. - Не подумайте, что я сплетни пришла сводить. Скажите, вы говорили, что матушка Старшая, дескать, хозяйку из себя строит, а? Может, вы с матушкой Пятой ссори- лись? А то она у матушки Старшей на все лады вас судила да рядила. Ма- тушка Старшая собирается с вами объясниться. Только не говорите, что я сказала, а то и мне достанется. А вы, матушка, с мыслями соберитесь, по- думайте, как ей ответить.

Не услышь такого Пинъэр, все бы шло своим чередом, а тут у нее даже иголка выпала, руки опустились. Долго она была не в силах слова вымол- вить.

- Дочка! - наконец со слезами на глазах заговорила Пинъэр. - Ни слова лишнего я не говорила. Вчера только я услыхала от слуги, что батюшка ко мне направился, я к себе поспешила и стала уговаривать его пойти к ма- тушке Старшей, только и всего. Матушка Старшая так обо мне заботится! Да как я буду отзываться дурно о человеке, когда он делает мне столько доб- ра! Но кому же, хотела бы я знать, я такое говорила?! Зачем зря клеве- тать!

- А матушка Пятая как услыхала, что Старшая собирается с вами потол- ковать, так вся и вспыхнула, - объяснила падчерица. - По-моему, этого так оставлять нельзя. Надо ей очную ставку устроить, вот что.

- Да разве ее перекричишь? - махнула рукой Пинъэр. - Уж буду на Небо уповать. Она ведь и днем, и ночью под меня подкапывается и не успокоит- ся, пока не покончит либо со мной, либо с сыном.

Пинъэр заплакала, падчерица успокаивала ее. Появилась Сяоюй /9/ и пригласила их к обеду. Пинъэр отложила работу и направилась с падчерицей в покои хозяйки дома, но, даже не коснувшись еды, вернулась к себе, лег- ла в постель и тотчас же уснула.

Вернулся из управы Симэнь и, найдя Пинъэр спящей, стал расспрашивать Инчунь.

- Матушка целый день крошки в рот не брала, - сказала служанка.

Симэнь бросился к постели Пинъэр.

- Что с тобой, скажи! - спрашивал он. - Почему ты не ешь? - Когда он обратил внимание на ее заплаканные глаза, он не раз повторил один и тот же вопрос: - Как ты себя чувствуешь?

Пинъэр поспешно поднялась и стала тереть глаза.

- Ничего страшного, - говорила она. - Так, с глазами что-то и аппети- ту нет.

Она ни словом не обмолвилась о происшедшем.

Да, Терзает грудь обида, Да не поделишься ни с кем.

Тому свидетельством и стихи: Кто говорит, красавица всегда глупа?

Что проку умной быть и сметливой во всем?

Все горести на свете придется испытать, И будет грусть всегда на сердце давить.

Дочь Симэня вернулась в задние покои.

- Я ее спросила, - обратилась она к Юэнян. - Она со слезами на глазах клялась мне, что никогда ничего подобного не говорила. Матушка, говорит, так обо мне заботится. Как же я, говорит, могу о ней такое говорить.

- Да я с самого начала не поверила, - вставила тетушка У. - Сестрица Ли - прекрасная женщина. Не могла она сказать такой вздор.

- Небось, между собой поругались, - заключила Юэнян. - Мужа не поде- лили. Вот Цзиньлянь и пришла на соперницу наговаривать. Я одна-одине- шенька, с собственной тенью время коротаю, а мне все косточки перемоют.

- А ты, дорогая, понапрасну человека не вини, - увещевала хозяйку те- тушка У. - Я прямо скажу: сотня таких, как Пань Цзиньлянь, не стоит и одной сестрицы Ли Пинъэр. Прекрасной она души человек! Вот уж года три, как в дом вошла, а что плохого о ней скажешь?!

Во время этого разговора в комнату вошел Циньтун /10/ с большим синим узлом за спиной.

- Что это у тебя? - спросила Юэнян.

- Лицензии на продажу тридцати тысяч иней /11/ соли, - отвечал слуга.

- Приказчик Хань с Цуй Бэнем их только что в акцизе зарегистрировали.

Батюшка просил накормить обоих и выдать серебра. Они послезавтра, двад- цатого, в счастливый день, отправляются в Янчжоу.

- Хозяин, наверно, сейчас придет, - проговорила тетушка У. - Мы уж с наставницами к матушке Второй пройдем.

Не успела она сказать, как отдернулась дверная занавеска, и явился сам Симэнь. Тетушка У и монахини заторопились к Ли Цзяоэр, но их заметил хозяин.

- А эту жирную потаскуху Сюэ /12/ зачем сюда занесло? - спросил он Юэнян.

- Что ты язык-то свой распускаешь? - одернула его хозяйка. - Мать-наставница в гости пришла, а ты набрасываешься. Что она тебе доро- гу, что ли, перешла? И откуда ты ее знаешь?

- Ты еще не знаешь, что вытворяет эта плешивая разбойница? /13/ - продолжал Симэнь. - Она пятнадцатого в седьмой луне завлекла в монастырь Дицзана дочь советника Чэня и одного малого по имени Жуань Третий, под- била их на прелюбодеяние да еще и три ляна серебра выманила. А Жуань Третий в объятиях девицы дух испустил. Дело получило огласку, и сводню ко мне доставили. Я ее велел раздеть и двадцать палок всыпать. А по ка- кому, собственно, праву она до сих пор в монахинях ходит, а? Ей же было предписано бросить монастырь и найти мужа. Может, захотела еще раз упра- ву навестить, тисков отведать?

- Ну, разошелся! - укоряла его Юэнян. - Давай, громи святых, поноси Будду! С чего ж это ей в мир возвращаться, когда она посвятила себя слу- жению Будде и, стало быть, являет добродетель? Ты не представляешь себе, каким подвижничеством отмечены дни ее жизни!

- Да, подвижничеством! - усмехнулся Симэнь. - Спроси лучше, по скольку мужиков она принимает за ночь.

- Ну, довольно пошлости! Я бы тебе тоже сказала! - оборвала его Юэнян и перевела разговор на другую тему: - Так когда ты отправляешь людей в Янчжоу?

- Лайбао только что послан к свату Цяо, - говорил Симэнь. - Он даст пятьсот лянов и я пятьсот. Двадцатого, в счастливый день, и отправлю.

- А шелковую лавку кому передашь?

- Пусть Бэнь Дичуань пока поторгует.

Юэнян открыла сундук и достала серебро. Его перевешали и передали отъезжающим /14/. Вьюки паковали в крытой аллее. Каждый получил по пять лянов и пошел домой собираться в путь, но не о том пойдет речь.

В крытой аллее появился Ин Боцэюэ.

- Далеко собираешься, брат? - спросил он.

Симэнь рассказал ему о предстоящей поездке Лайбао и Хань Даого в Янч- жоу за солью.

- Желаю тебе, брат, всяческой удачи! - подняв руки, воскликнул Боц- зюэ. - Барыши будут немалые, а?! Это уж наверняка!

Симэнь предложил ему присаживаться и велел подать чай.

- Ну, а как насчет Ли Чжи с Хуан Нином? - спросил Симэнь. - Скоро у них деньги появятся?

- Да, думаю, не позднее этого месяца, - отвечал Боцзюэ. - Они мне вчера вот что сказали: Дунпинское управление заключает контракт на пос- тавку двадцати тысяч коробок благовоний. Просят еще ссудить их пятьюста- ми лянами, пособить в срочном деле. А как только они выручат деньги, сразу же все, до медяка, вернут.

- Но ты же видишь, - отвечал Симэнь, - я людей в Янчжоу собираю. У меня у самого денег нет. У свата Цяо пятьсот лянов в долг брать приш- лось.

- Они меня очень просили с тобой потолковать, - продолжал Боцзюэ. - Ведь с кем дело начал, с тем и до конца доводить надо. Ты отказываешься, к кому же они пойдут?

- К востоку за городскими воротами лавочника Сюя Четвертого знаешь? - спросил Симэнь. - Вот он мне должен. Пусть пятьсот лянов у него и возьмут.

- Ну вот и прекрасно! - обрадовался Ин.

Пока они говорили, слуга Пинъань подал визитную карточку.

- Ся Шоу от господина Ся передал, - объяснил Пинъань. - Вас, батюшка, завтра к себе приглашают.

Симэнь развернул карточку и стал читать.

- Я ведь пришел еще кое-что тебе сказать, - заговорил опять Ин Боц- зюэ. - Про Гуйцзе ничего не слыхал? Она у тебя давно не была?

- Понятия не имею! - сказал Симэнь. - Она у меня с первой луны не по- являлась.

- Так вот, ты знаешь Ван Цая, третьего сына полководца Вана? - начал свой рассказ Ин Боцзюэ. - Дело в том, что женат он на племяннице главно- командующего Лу Хуана из Восточной столицы. Когда молодые поехали позд- равить дядюшку с Новым годом, он отвалил им в подарок целую тысячу лянов серебра. А эта самая племянница Лу Хуана, представь себе, красавица-кар- тинка. Передай художник хоть частицу ее красоты, от портрета глаз бы не оторвать. Пока ты дома сидишь, старик Сунь, Рябой Чжу и Чжан Сянь Млад- ший целыми днями с Ван Цаем у певиц околачиваются. Ван Цай соблазнил од- ну молоденькую, зовут Ци Сян, из дома Ци во Втором переулке. Навещал он и Ли Гуйцзе, а когда заложил головные украшения жены, она, обнаружив пропажу, чуть руки на себя не наложила. А тут вскоре наступил день рож- дения ее столичного дядюшки. Она отправилась в столицу и все ему расска- зала.

Разгневанный Лу Хуан передал имена дружков главнокомандующему импера- торской гвардией Чжу Мяню, а тот дал распоряжение в Дунпин арестовать всю компанию. Так что вчера у Ли Гуйцзе забрали старика Суня, Рябого Чжу и Чжан Сяня. Сама Гуйцзе спряталась в соседнем доме, у Чжу Волосатого, а нынче говорила, что к тебе пойдет, будет просить заступиться.

- Да они и в первой луне там дневали и ночевали, - говорил Симэнь. - Деньгами, вижу, так и сорят. Спросил, откуда, а Чжу Рябой только смешка- ми отделывается.

- Ну я пошел, - сказал Боцзюэ. - А то Гуйцзе пожалует. Сам с ней го- вори. А то скажет, я в чужие дела нос сую.

- Да погоди! - не пускал его Симэнь. - Я тебе вот что скажу: Ли Чжи ничего не обещай, слышишь? Я сам долг получу, тогда мы с тобой потолку- ем.

- Понятно! - отозвался Боцзюэ и раскланялся.

Только он вышел за ворота, у дома Симэня остановился паланкин. Из не- го вышла Гуйцзе.

Симэнь велел Чэнь Цзинцзи взять осла и отправиться за серебром к Сюю Четвертому.

В крытой аллее появился Циньтун и передал хозяину приглашение от Юэ- нян.

- Вас матушка просит, - сказал Циньтун - Барышня Гуйцзе пожаловала.

Симэнь направился к Юэнян. Гуйцзе была в коричневом платье, без белил и румян. Повязанная белым платком, из-под которого торчали волосы, поб- ледневшая певица отвесила хозяину земной поклон и зарыдала.

- Что же теперь делать, батюшка? - шептала она. - В беду попали! Вер- но говорят, запрешь ворота, так беда с неба грянет. Появился тут молодой барич Ван. Мы его и знать-то не знали. Рябой Чжу и Сунь Молчун его за- чем-то к моей сестрице привели, а ее дома как раз не было. Не привечайте вы его, говорю, к чему это, а мамаша у нас чем старее, тем глупее. А случилось это в тот самый день, когда у тетушки рождение справляли. Ся- ду, думаю себе, в паланкин и к вам отправлюсь. А Рябой Чжу, знай свое, крутится, на колени опустился, упрашивает: не уходи, мол, сестрица, про- шу тебя, угости, говорит, его чаем, а потом к батюшке пойдешь. Даже дверь запереть не дали. Вдруг врываются в комнату люди, хватают всех троих и, ни слова не говоря, уводят. Ван Цай сумел вырваться и убежал, а я у соседей скрылась. Потом уж меня слуга проводил. Прихожу домой, гля- жу: у мамаши от страха чуть душа с телом не рассталась. Того и гляди отойдет. А сегодня полицейские с ордером приходили, целое утро допрос учиняли. И меня записали. В Восточную столицу, грозятся, отправим для разбирательства. Сжальтесь надо мною, батюшка, умоляю, спасите меня. Что мне делать, а? Матушка! Прошу вас, замолвите и вы за меня словцо!

- Встань! - Симэнь засмеялся. - А кто да кто обвиняется?

- Еще Ци Сян упоминается, - отвечала Гуйцзе, - но ей и поделом. Ее Ван Цай лишил невинности, у нее деньгами швырял. Но пусть у меня глаза вырвут, если я грош от него имела. Пусть все мое тело покроется гнойнич- ками, если я хоть раз к нему приблизилась!

- Хватит! Зачем все эти клятвы! - обращаясь к Симэню, сказала Юэнян.

- Заступись за нее.

- А Ци Сян уже взяли? - спросил Симэнь.

- Она у императорских родственников Ванов пока скрывается, - отвечала певица.

- Ну, а ты побудь пока в моем доме, - предложил Симэнь. - А начнутся розыски, я в управу посыльного пошлю, чтобы поговорил с кем надо.

Он крикнул слугу Шутуна.

- Напиши письмо в управу господину Ли, - наказал он, - Гуйцзе, мол, часто у меня бывает, потому прошу вычеркнуть ее имя из списка обвиняе- мых.

- Есть! - ответил слуга и, одевшись в темное платье, без задержки по- нес письмо уездному правителю Ли.

- Господин Ли велел вам кланяться, батюшка, - говорил Шутун, вернув- шись. - Он готов исполнить любое ваше указание, но в данном случае он получил приказ от начальства из столицы. Все уже арестованы. Могу, гово- рит, в знак уважения к батюшке отложить на несколько дней арест. Если, говорит, вы хотите что-то сделать, придется самим в столицу ехать и ула- живать.

Симэнь призадумался.

- Лайбао по делам собирается ехать, - вслух размышлял он. - Кого же мне в столицу послать?

⇐ Предыдущая 28 29 30 31 323334 35 36 37 Следующая ⇒