Игра и вера.

Игра и вера.

Пространство истин, которое грезилось нам в начале работы, то гипотетическое сознание, которое свободно от всего, чем оно не является – подобно незамутнённому ничем стеклу, через которое просвечивает себя бытие.[14]

Но пространство это идеально, и пока мы говорим о нём, ища путь от плана содержания к плану выражения, мы лишь представляем его. Существуя в этом пространстве (или говоря ещё точнее – осознанно становясь содержанием этого пространства), мы не можем писать о нем. А пока только лишь приближаясь к нему, мы, как один из слепых, что в знаменитой притче ощупывает хвост слона и говорит, что тот похож на змею, можем ухватывать часть правды, которая тотчас же выскальзывает сквозь слова.

А раз мы только близимся к недвойственности, мы всё ещё носим за собою свою роковую разделённость, которая, как мы уже сказали – лишь муть на стекле. Мыслить предельно чистое сознание можно как основанное на абсолютной воле («сверхчеловек»), или же на абсолютной вере (Христос). Первая рождает произвол, игру, вторая – послушание. Эти два мира столь плотно смыкаются друг с другом на этих высотах абстракции, что кажутся одним и тем же, но между ними пропасть.

Здесь стоит вспомнить пророческие слова Ницше: «Бог, который сошёл бы на землю, не стал бы ничего другого делать, кроме несправедливости, - взять на себя не наказание, а вину – только это было бы впервые божественно»[15].

Попытавшись осмыслить эти слова в контексте всего нами сказанного, мы вправе сказать, что такой «Бог», как и почти любой из нас, просто не мог бы ничего другого делать, кроме несправедливости. И вовсе не потому, что справедливости нет или она релевантна, просто справедливость не в нашей власти, она вне компетенции человека. Справедливость вершится вне зависимости от нашего желания, и если мы – обладатели свободной воли – идём против этой справедливости, против Закона, он оборачивается против нас, возвращаясь к нарушенному было равновесию.

Поэтому любое наше деяние будет так или иначе несправедливо, и потому мир будет так или иначе сопротивляться нам, терпеливо уча, превознося и убивая в силу надобности. Этот механизм, вероятно, и называли Провидением. Как же достичь такой внутренней чистоты и свободы, чтобы позволить совершаться справедливости без помех в виде наших заблуждений, чтобы поток ее тёк беспрепятственно?

Так или иначе, этот вопрос является центральным почти во всех известных религиях. Даосизм, Буддизм, Христианство, Ислам (особенно, суфизм), Иудаизм, Индуизм. И объединяет их всех, как в принципе основа религиозного мышления – вера.

Вера и есть то, что очищает стекло нашей души, освобождая место внечеловеческому, божественному. Стоит отметить этическую сторону вопроса веры. Если абсолютизировать веру как нечто внеположенное Богу и опасно далекое от проторенных религиями путей, она превращается в свою противоположность – волю. Воля, отданная чему-то грязному (назовём это так, продолжая метафору незамутненности стекла) направлена против чистоты. Воля же отданная Богу, перестаёт быть волей. Кто-то увидит в этом Мировую Волю Шопенгауэра и Ницше. Пускай. Сейчас нашей задачей является лишь заявить проблему, разрешить которую можно лишь внутри. И здесь важнейшей составляющей проблемы является не вопрос «от чего очистить сознание?», но «для чего?».

Как ответ, нам на помощь приходят памятники этической мысли – священные писания и редкие философские озарения. Они структурируют сознание таким образом, чтобы подготовить его к безболезненной трансформации, которая растворит и всё поведанное ими тоже.[16]

Религии также учат тому мироощущению, потеря которого ощущается сегодня особенно остро. Его можно выразить словами «Страх Божий». Но первым значением слова «страх» здесь будет не ужас, не ожидание наказания, но осознание того, что каждый поступок наш совершается перед лицом Вечности, которая никогда не спускает с нас своих глаз.

В этом значении слово «страх» сближается с однокоренным «стража». Мы всегда под светлой стражей ока любящих нас родителей – Природы и Бога. Можно говорить абстрактно – о Другом, о Мире – но когда мы персонализируем мир в Боге, пусть даже остающемся непостижимым, мы прозреваем в «страхе» другое понятие и другое состояние, которое возможно лишь при подобном отношению к миру (как к родителю, и к Богу как Отцу Небесному). Это состояние послушания. Основа его не в страхе перед родителями, но в любви к ним.

Здесь разрешаются узы игры. Игра не отменяется, но природа ее преобразуется, как преобразуется ум, растворённый в сердце совершающего молитвенный подвиг. Говоря о богослужебном пении на Руси, как аскетической практике, Владимир Мартынов разделяет два возможных состояния сознания – то, которое он считает естественным, т. е. сознание играющее (то, что Лири называл «Символьной игрой») и сознание единое, божественное, молитвенное. Аскетика и, в частности, практика Иисусовой молитвы становятся доступным человеку путём преображения сложного и разделённого сознания в сознание простое, или как сказали бы мы – прозрачное:

«”Крепкое блюдение ума от зол”, “избегание славы мира сего”, “безропотное послушание” и другие указания, обозначаемые крюковыми знамёнами, своей конечной целью имеют преобразование сложной и множественной структуры сознания в структуру единообразную и простую. Состояние игры, обусловленное множественностью помыслов, должно смениться состоянием молитвы, обеспечиваемым единообразным повторением слов: “Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго!”»[17].

Это есть предельное проявление любви к Господу, и просить она может лишь одного – Любви («милости» в её первоначальном значении). Эта любовь растворяет в себе игру, потому что объект игры сливается с её субъектом, и взаимодействие их, то есть сама игра, исчезает. И в таком случае, остаётся лишь игра вселенной, танец Шивы, о котором невозможно поведать. Его можно только танцевать.[18] Так мы вновь приходим к последнему онтологическому основанию игры.

Возможно, и не стоило рассматривать понятие игры столь широко, ведь для современного дискурса, в условиях культурного сдвига, необходимо более узкое определение её, которое смогло бы отграничить то сакральное пространство, тот коллективный нарратив, который мы начали терять ещё в эпоху Возрождения, а теперь, кажется, начинаем обретать в новой форме.

С другой стороны, именно такое всеохватное понимание игры, возможно, поможет нам включиться вновь в то со-бытие, которое делало человека со-творцом мира, не отнимая у него сознания своей неразделимости с миром и своей смиренности перед ним.

И все же стоит признаться, что вся проделанная работа была в свете сказанного не более, чем проявлением игры сознания. Игры, замутнённой ещё не понятыми до их предела понятиями, не отрефлексированными до остроты лезвия тезисами. Всё сказанное претендует лишь на то, чтобы быть ступенью, которая останется в прошлом тем быстрее, чем скорее будет сделан следующий шаг, но каким он будет, сказать можно лишь жизнью. А о чём невозможно говорить, о том, как известно, следует молчать.

Сирота Святослав

Список используемой литературы

1. Бибихин В. Внутренняя форма слова // Спб., Наука, 2008

2. Бибихин. Слово и событие – М. Университет Дмитрия Пожарского, 2010

3. Лотман Ю. Внутри мыслящих миров //Спб, Азбука, 2015

4. Мамардашивили М., Пятигорский А. Символ и сознание // СПб, Азбука, 2011, с. 24

5. Мартынов В. Пение, игра и молитва в русской богослужебнопевческой системе // М., Филология, 1997

6. Ницше Ф. Антихрист // Спб., Лениздат, 2014

7. Перельштейн Р. Конфликт «внутреннего» и «внешнего» человека в киноискусстве // М. – Спб., Центр гуманитарных инициатив, 2015

8. Свасьян К. Философия символических форм Кассирера // М., Альма-матер, 2010

9. Флоренский П. У водоразделов мысли // М., Правда, 1990

10. Юнгер Ф. Игры: ключ к их значению // «Владимир Даль», СПб, 2012

[1] «Не существует чисто и только теоретического разрешения проблемы символа; концами своими она всегда упирается в апорию» - Свасьян К. Философия символических форм Э. Кассирера // М., Альма-матер, 2010, с. 227; «Описывать само сознание, работать с самим сознанием, а не с его пониманием, невозможно» - Мамардашивили М., Пятигорский А. Символ и сознание // СПб, Азбука, 2011, с. 24

[2] Интересно, что в языке выделяются и особые, устоявшиеся формы, называемые терминами, вернее других слов останавливающие поток изменения значений в языке. Вот, что пишет об этом о. Флоренский: «Итак, термин, в разъяснённом смысле слова, есть граница, которою мышление само-определяется, а потому и само-осознаётся. Способ установки этого рубежа определяет и способ самопознания мысли, т.е. сознание того акта, той деятельности, которою ставится эта граница. Останавливая свою безбрежную кипучесть, мысль тем самым осознаёт себя как останавливающую, т.е. обретает в своем потоке нечто твёрдое, нечто неподвижное; но неподвижное это – не внешне ей, а есть её же собственная деятельность, подвижная неподвижность её же собственного акта, живое усилие и силовое напряжение».: Флоренский П. У водоразделов мысли // М., Правда, 1990. с. 226

[3] Свобода современных шахмат все же ограниченна по вине детальной разработанности дебютной теории, заставившей таких шахматистов, как Глинский, Шафран, МакКуэй и Трубицын, создавать ради большей вариативности свои варианты гексагональных досок.

[4] Слово «пространство» так настойчиво используется нами по той причине, что символьная игра представляется автору не областью метафизики или психологии, но скорее топологии нашего внутреннего пространства, обладающего не меньшей реальностью, чем пространство материальное, так же как мир сновидений для восприятия сновидящего не менее реален, чем мир, в котором он бодрствует. По воле исторической закономерности объекты и законы этого внутреннего пространства относятся сейчас к области психологии, но, вероятно, недалеко то время, когда объективированные переживания будут не менее наглядны, хоть и неуловимы, для ученого, как элементарные частицы материального мира.

[5] Стоит сказать, что в этом абзаце может быть много спорного из-за того, что мы не можем взглянуть на обряд глазами участвующего. Таково неизбежное ограничение современной европейской культуры.

[6] Наилучшей реализацией этого подхода в анализе мифа является труд Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу»

[7] «Словоупотребление взрослых усваивается детьми не с нуля, а путем постепенной переработки и видоизменения изначально уже имеющейся у них способности именования». Бибихин В. Слово и событие – М. Университет Дмитрия Пожарского, 2010. с.106

[8] Этот перелом в коллективном сознании выражен, например, в творческой эволюции Ибсена, от почти библейских масштабов «Брандта» пришедшего к камерности «Кукольного дома».

[9] Это во многом напоминают ситуацию символизации, по своей структуре удивительно напоминающей фрактал. «Часть, равная целому, причем целое не равно части, - таково определение символа» (о. Флоренский, op. cit. c. 146) Проще можно сказать об этом, используя отношения вида и рода. Так берёза является деревом, но дерево не является берёзой. Часть таким образом заключает в себе образ целого, но целое не содержится в полной мере ни в одной из своих частей. В религиозном дискурсе иллюстрирующей эту идею проблемой будет проблема имеславия и имеборчества. «Понятие символа есть узел по вопросу об Имени Божием, а имеборчество – удар и попытка разрушить понятие символа» (о. Флоренский, op. cit. c. 324)

[10] Впрочем, реализация такого проекта упрощается, когда художник пользуется языком абстрактным. Скажем, языком музыки или архитектуры, но и в них уже есть устоявшиеся и сложные в преодолении конвенции.

[11] Которое уже было необычайно ярко реализовано Гёте в его эссе «О природе».

[12] «Но за счет чего возможна всякая игра, где тот простор для игры? Простор допускающий игру, - пустота ничто; игра идёт в ничто; человек стоит тут в месте, где он агент ничто. Выбирая то, человек отбрасывает не то в ничто, которое он знает что оно есть; человек тогда место разделения, где он делит на то, бытие, и ничто, не то. Самая крупная игра человечества – игра с бытием и ничто, отправить в ничто или извлечь из ничто в бытие. Здесь, в отношениях с бытием и ничто, человек достигает самого большого размаха своего существа» - Бибихин В. Внутренняя форма слова // Спб., Наука, 2008, с. 333

[13] Характерно, что именно этот принцип лежит в основе инициации, как трансформативного процесса. Ярче всего в культуре это выражено в андрогинных образах алхимии и таких мантических системах, как Таро (в особенности, Старшие Арканы) и И-Цзин.

[14] Эта проблема, к которой мы еще вернемся в разговоре о символе, хорошо выражена Лотманом, писавшем о Данте: «В земной жизни люди руководствуются божественными символами в вопросах Веры и условными знаками отношения между собой. Конвенциональная природа этих знаков таит в себе возможность двоякого их употребления: ими можно пользоваться как средством истины (соблюдая конвенции) или лжи (нарушая или извращая их). <…> Нарушение истинных связей между выражением и содержанием хуже убийства, ибо убивает Правду и является источником Лжи во всей её инфернальной сути. Поэтому есть глубокая логика в том, что грехи, заключающиеся в неправедных деяниях, оцениваются Данте как менее тяжёлые, чем все случаи лживого использования знаков…» - Лотман Ю. Внутри мыслящих миров // Спб, Азбука, 2015 с. 272

[15] Ницше Ф. Антихрист // Спб., Лениздат, 2014, с. 22

[16] «[Философия] о том, как это странно, что мы учим о первичности сознания и материи; она для того, чтобы вернуться от учений к вещам; чтобы вспомнить о раннем; чтобы кончить гадание на словах. Отличие философии от наук: они себя выстраивают, философия призвана разобрать себя как леса после постройки дома» - Бибихин. Слово и событие – М. Университет Дмитрия Пожарского, 2010, с. 13

[17] Мартынов В. Пение, игра и молитва в русской богослужебнопевческой системе // М., Филология, 1997, с. 28

[18] «Так, вдруг всплывет вопрос о том, могу ли я делать предметом своего рассмотрения то, что мог бы делать сам. Вероятно, лучше молчать, чем прославлять молчание, лучше любить самому, чем писать книгу о любви. Разумеется, это лучше. Книга о любви будет тем подозрительнее, чем она толще, чем более проработанную систему она предлагает и чем более притязает на то, чтобы исчерпать свой предмет или вовсе покончить с ним. (так молчат и отказавшиеся от игры) Ведь тогда на свет выйдет всё то, что в подобной затее никоим образом любви не заслуживает» - Юнгер Ф. Игры: ключ к их значению // «Владимир Даль», СПб, 2012, с. 33-34

⇐ Предыдущая 1 2 3 45