Ойген Херригель 4 страница

Тогда полностью погрузившийся может почувствовать себя пребывающим в глубокой темноте, которая сияет так, что он видит свет. Что этот свет означает, откуда идет, я не знаю. Но это временное явление, которое снова исчезает и не имеет особого значения, потому что не имеет продолжения. После этого человек разбит, он чувствует страшную усталость.

Но потом происходит, неизвестно как (может быть, это сон?), следующее: он попадает в водоворот, который тянет его в бездонные глубины, но внезапно выталкивает и приводит в себя. Это толчковое пробуждение, оно происходит не постепенно (при этом может даже выступить пот).

Но после этого пробуждения человек не разбит. Он не чувствует необходимости протереть глаза как после сна. Наоборот, у него прилив сил, как будто он заново родился.

Человек вернулся обратно — в себя и в мир. Повторив подобное несколько раз, человек прозревает, и это прозрение, сатори, проявляется как знание: то, что я искал, находится во мне, во всех этих вещах. Истина — это сей мир, «вот эта вещь» и «вон та вещь» — и в то же время ничто (т. е. пустота. — М. К.). Это я — и это ничто [пустота] . Или вот эта вещь — она есть, и ее нет. Это нечто и в то же время ничто, ничто и одновременно не ничто. Это сущее и одновременно ничто [пустота], ничто и сущее. Все правильно и все неправильно, стоит только об этом подумать и сказать.

Итак, я есть и нет, это моя сущность и моя без-сущностность. Добро — это зло, зло — добро, и вместе с тем это опять же не так. Святое несвято, несвятое свято — и вместе с тем это опять же не так. Или «святое и несвятое»: это совершенная Истина — не-Истина*.

* Здесь Херригель для преодоления ограничений дискурсивного (здесь: рефлективного) мышления по-своему использует традиционный для буддийской философии прием разложения на четыре логически предположимых варианта высказывания: 1) есть (или А); 2) не есть (не-А); 3) и «есть», и «не есть» (А и не-А одновременно); 4) ни «есть», ни «не есть» (ни А, ни не-А одновременно).

Рефлексия путается в противоречиях. На более ранней ступени казалось, что противоположности и то, что над противоположностями, это две разные области. Теперь известно: существующее над противоположностями «есть» так же мало, как и противоположное. То, куда человека ведут, это не пантеизм и не энтеизм, не бог, который является частью мира или существует вне мира. То есть надо оставить рефлексию, но зато существовать.

И теперь все просто, как детские игрушки, все как будто само собой разумеется, наступает полная свобода. Эта свобода не означает недоступности для радости и страдания, любви и ненависти; это способность очень глубоко чувствовать и то и другое и все-таки быть независимым, не запутаться в них, не раствориться. И в этом отличие от существования в нулевой точке у стоиков: человек над этим, в этом — и в то же время нет. Если человек достиг такого состояния, его не очищает страдание, не разрушает ненависть, не возвышает радость и не делает щедрым любовь. Он подарен самому себе — и все-таки нет. Основа его поведения — доброта (единственное, чего становится больше, сколько бы ни тратил), доверие, поддержка. Все, что происходит, происходит правильно. Дойдя до этой ступени, человек живет претенциозно — и без претензий; живет как все остальные, но при этом во всем необычен, потому что другой во всем. Он инстинктивно действует правильно, он скромен без тщеславия. Он без комплексов, может жить одним днем, полностью исполняя себя каждый день, не поднимая завесу грядущего. Его любят собаки и дети. Разве это не напоминает раннее христианство?

Таким образом, он личность благодаря своей обезличенности. Он не знает страха смерти — ведь он так часто занимался уничтожением «я»! Он умеет пребывать в смерти — в смысле sublatus, elevatus, conservatus (уничтожен, возвышен, сохранен) — как силовое поле. Для него уже больше не существует вопроса о личном бессмертии.

Но путь еще не пройден, нужно продолжать упражнения, он движется вперед и, возможно, благодаря этому приобретет новый опыт. Если этот человек один из тех, кому дано больше, чем другим, если он продолжает упражняться с неиссякаемым усердием, то он постигает новый способ познания, который оказывается качественно отличным от предыдущих: это новое бытие в ничто [в пустоте] и не-бытие в бытии. Речь идет о новом виде непроизводных событий. Все происходит без его участия. Его содействие заключается только в его готовности воспринимать.

Этот загадочный тип событий можно описать только через их стиль и ритм. Но не это составляет их суть. Все образы и сравнения принадлежат другим сферам. Мистик мог бы многое сказать именно потому, что должен о столь многом умалчивать.

На этой ступени техника погружения настолько совершенна, что при соответствующих условиях для полного погружения достаточно нескольких минут. При этом наблюдатели отмечают, что У медитирующего не акцентированы ни вдох, ни выдох: они выверены и приведены в равновесие. Это и есть духовное дыхание.

Выход из ничто [из пустоты] (этого истинного экстаза) теперь не такой стремительный, пребывание в глубинах ничто затягивается. Теперь ничто представляется уже не как сияющая тьма, не как ощутимое молчание; теперь это не сравнимо ни с чем. Оно настолько далеко от всего, что можно высказать словами, что определяется разве что ничем не прерываемым молчанием.

Теперь человек возвращается к самому себе постепенно. Он чувствует приподнятость (такого не было ни на одной из предыдущих ступеней), начинает привыкать к дневному свету и к скверному многообразию бытия. Если поначалу на второй ступени человек чувствовал себя насильно вырванным из беспокойного сна, безуспешно пытаясь вспомнить забытое, то теперь он как будто открывает глаза после глубокого, освежающего сна и считает совершенно естественным свое привычное окружение (по-другому и быть не могло).

Это и есть самое главное (но говорит только о виде, стиле и ритме опыта, а не о его основе): человек возвращается без толчка, без потрясения; он, образно говоря, плавно соскальзывает в бытие, как будто ему не нужно делать прыжок отсюда — туда и оттуда — сюда.

Этот неожиданный опыт внушает беспокойство. Причину человек ищет в самом себе, в недостаточной концентрации (ведь теперь погружение происходит так быстро!). Поэтому он продолжает добросовестно заниматься: он знает — ломать над этим голову бесполезно. Ему уже пришлось привыкнуть ко многому — почему бы и не к этому тоже? Но и тщательная концентрация (в течение нескольких часов он делает все возможное, чтобы не отвлекаться) не приводит к другому результату. Ничего не меняется, это новое, необъяснимое состояние не исчезает.

Учителя спросить нельзя. Ведь он уже не является наставником. В лучшем случае он с улыбкой заметит: состояние — это не-состояние\ Значит, полагаться следует только на самого себя. Каждый шаг приходится совершать без помощи и совета. Мог бы помочь величайший мастер, но и он принпипиально откажется, потому что знает — у ученика решающий, поворотный момент. Сможет он пойти дальше — ему откроется самое высокое. Если нет, он останется просто «техником». То есть вопрос в том, удастся ли гению подняться над методикой.

Человек был бы бесконечно одинок, если бы не отрешенность, которая подхватывает его и удерживает.

Итак, ему нужно продолжать путь — без желаний и без намерений.

Но от этой обеспокоенности его отвлекает (следует сразу сказать, что это происходит не случайно) опыт, который он получает; в повседневной жизни, то есть независимо от уровня своей продвинутое™, — столь необычайный, что внушает беспокойство, возможно, даже большее, чем опыт мистический. Этот опыт приходит не вдруг, как гром среди ясного неба, а проявляется постепенно и становится настолько важным, что больше уже не может быть понят неправильно.

Человек усваивает этот опыт; он все больше и больше боится вмешиваться в существование других (до сих пор он считал это само собой разумеющимся). Теперь это кажется ему не только грубым и нетактичным, но и неправильным. В нем растет некое инстинктивное отвращение. А воспитан он так, что обращает внимание на любые, мельчайшие трения и ничего против них не предпринимает (даже под предлогом своего долга). Он прислушивается к предупреждающему daimonion* и к ощущению внутренней скованности.

* Божественная сущность (греч.), так Сократ называл «внутренний голос», который предупреждал его, когда он собирался совершить что-либо, идущее вразрез с добродетелью.

Откуда это? Может быть, он устал от предшествующих усилий? По крайней мере, одно можно сказать точно: чем опытнее человек, тем меньше он страдает от подлости и нечестности, точно так же, как больше уже не может восторженно радоваться доброте и возвышенности людей. Он относится к ним как к непогоде и катастрофам. Но почему это удерживает его от помощи?

Этот новый поворот нельзя приписывать появившемуся на основе жизненного опыта скепсису: любое желание помочь имеет преходящую ценность, оно лишь слегка стирает неровности.

В спокойные времена может казаться, что это уже кое-что. А вот в момент кризиса становится ясно, что человек не изменился. Более того, могут разверзнуться такие пропасти, о которых он и не предполагал. То есть вся работа оказывается напрасной.

К тому же появляется робкий вопрос: зачем заниматься совершенствованием чувств? Разве для этого нет специальных инстанций (отчий дом, школа, работа и так далее) ? Почему нужно вмешиваться, изображая судью над общественными институтами?

То есть для священника может быть только одна задача — вызвать радикальное преобразование, не вмешиваться время от времени в тех или иных обстоятельствах, а следовать одним курсом.

Но вот в этом-то и есть камень преткновения: делать это надо совсем не в той форме, что ранее, — не ловить в свои сети уговорами, навязчивыми указаниями, запугиваниями. Уже нет стремления заниматься ловлей душ, как будто это самая высокая заслуга и количество спасенных душ имеет какое-то значение.

Итак, помощь состоит в том, чтобы не поворачиваться к другим, а ждать, пока они сами не начнут искать у него помощи, пока в них не вспыхнет (затмевая своим сиянием своеволие) искра стремления к свободной и духовной жизни. Он не отдает им свое, а возвращает то, что принадлежит им. Тогда это они пользуются его духовными силами, чтобы стать свободными; не он, а они проникают в свое бытие, они режут свою собственную плоть. Убеждать должно не его слово, не его дело, а просто его бытие. Чем меньше желаний и намерений, тем громче будет зов, тем решительнее в них (даже если они об этом не знают) загорится тайное стремление. А если контакт окажется более тесным, они уже не смогут вернуться на прежний путь. Как будто некая сила, наша общая владычица, хватает их, предает их ему, тянет к нему. Только это объединит и создаст истинную, глубинную связь. И тогда уже не будет ни обмана, ни разочарований. Тогда преобразование окажется долгосрочным и не подвластным настроениям.

Таким образом, все четче проступает мысль, что преобразование не зависит от собственной воли — помогающего и того, кому помогают, — это предопределение, судьба. Одному это суждено, хочет он того или нет; другому недоступно, даже если он приложит всю свою энергию. Последние могут стать первыми, малые — великими, если так определено.

Следовательно, невмешательство вовсе не означает, что люди будут предоставлены самим себе. Помочь без помощи, убедить не убеждая — это высший уровень! Только такой может быть помощь мастера. Сами священники до сих пор получали ее от учителя.

Итак, происходит отбор, еще более основательный, чем в монастырях среди учеников. Поэтому дзэн отрицает миссионерство.

Новый, только что описанный опыт долго остался бы непонятым и внушал бы беспокойство, если бы не шел рука об руку с другим, не столь навязчивым опытом, который нельзя понять неправильно — настолько прозрачна его структура.

Отношение ко всему не имеющему различий сущему в окружающем мире всегда характеризовалось отказом от любых оценочных категорий. Это вполне понятно. Умение равнодушно принимать радости и печали (причем радость продолжает оставаться радостью, но к ней относятся как к погоде) всегда считалось фундаментальной способностью, совершенства в которой достичь невозможно вообще.

Таким образом, отношение исключительно безлично-деловое. О способности через простое созерцание обнаруживать во всем окружающем его сущность и выражать ее мы уже говорили, подчеркнув, насколько это важно в искусстве. Но подобное было еще задолго до буддийского мистицизма и поэтому не является исключительно свойством дзэн. Равнодушный отказ от любых суждений как идейная абстракция — это только предварительная ступень к совершенно особому отношению, которое имеет огромное значение. Было бы неверным сказать, что оно не охватывается понятиями «субъективное—объективное», «личностное — вещественное». Человек не относится к вещам ни субъективно, ни объективно, он вообще к ним никак не относится. Что касается восприятия, то правильнее было бы сказать, что не человек относится к вещам, а сами вещи относятся к себе, используя его органы чувств, чтобы существовать для себя и таким образом достичь максимальной полноты бытия.

Такое объяснение вовсе не туманно и не расплывчато. Оно доступно европейцу, который не может вызывать в себе подобное состояние без предпосылок и предварительных упражнений и не может почувствовать, что этот вид непосредственного осознавания четок и конкретен в наивысшем смысле, настолько, что по сравнению с ним восприятие, которое распадается на сознание воспринимающего и сознание предмета, кажется недостаточным, вторичным, неправильным.

Таким образом, при непосредственном осознавании создается своеобразное измерение бытия: в онтологическом понимании прасфера, где все имеет форму, образ и смысл, но все еще стоит вне каких-либо теоретических определений. Но оно не может привести далеко. С точки зрения того, какую роль это играет в жизни, гораздо важнее значение этого непосредственного осознавания, в котором сущее как бы охватывает само себя.

Тот, кто способен получить подобный опыт, аргументирует, исходя из вещей, а не из самого себя.

Позиция расчетливого, рассматривающего все с точки зрения собственной выгоды человека будет для него невозможна, ему даже и говорить об этом не нужно. С такой позицией он несвободен, а чувствует себя (если он об этом думает) принуждаемым.

Справедливость по отношению к вещам проявляется, например, в икебане: букет составляют не по собственным меркам, а так, как требуют особенности цветов.

Всему следует дать возможность достичь полноты своего бытия, как будто все имеет на это право. И человек, на это способный, — дзэн-буддист именно в силу своего опыта. Благодаря этому опыту он уважает все сущее, все, что есть, и таким, как оно есть, включая все живое. Он никому не навязывает свою волю, но также и чужой воле не позволяет оказывать влияние на себя. Он уважает все сущее так, как будто оно есть проявление того, что лежит в его основе. И объемлет все сущее, и несет его Одно, Бог, Ничто, Космос. Таким образом он может усвоить формулу пантеизма.

Все это кажется ясным и бесспорным — и все-таки много возражений, прежде всего в отношении мира людей (в принципе, только в этом отношении) . Если бы он не находился в столь трудном положении, зачем бы нужен был дзэн? Зачем эта тяжелая работа над самим собой, зачем устанавливать связь с сердцевиной бытия? На этом месте рефлексия дает сбой. Она не способна осветить тьму.

Но тем яснее, что в своем развитии мистический опыт обретает все более четкую структуру: на место сущего при погруженном сосредоточении заступает ничто [пустота] и точно так же место ничто занимает сущее.

Пока однажды при осуществлении этого опыта (в котором из нечто переходят в ничто, а из ничто в нечто) не наступает просветление: ничто есть непосредственно космос. Это непосредственно бытие сущего — и не оно, это непосредственно ничто [пустота] — и не оно.

Это здесь — и не здесь, это вещь в ее самости — и опять же не она. То есть каждая отдельная вещь есть проявление ничто — и не-прояв-ление.

Неужели это есть истина, неужели все так просто? Так просто, что по сравнению с этим пантеистическое толкование кажется (хотя и ошибочно) сложным?

Значит, именно ради этого человек всю жизнь старался дойти до того, что столь просто?! Да, но к этому надо прийти, хотя эта Истина действительно как на ладони. В ее абсолютной истинности сомнений нет. Это видно в видении невидимого, в знании незнаемого.

Тот, кто приобрел опыт просветления (в котором ничто [пустота] освещает само себя), больше уже не понимает даже смысла вопросов, заданных исключительно из любопытства, чисто теоретически: почему ничто есть сущность сущего, как из ничто получается нечто? (Как из нечто получается ничто — известно из практики.) Это сохраняется при отказе от любой умозрительности. Чем менее сложным становится опыт, тем лучше. Так что мы снова возвращаемся к тому же самому: позволить всему быть таким, каково оно есть; не думать, что нужно добавлять что-либо от себя.

Дзэн-буддист открыт для всего (и не связан догмами), в том числе и для науки. Также он не отрицает рацио вообще — видимо, оно играет определенную роль и в мистических сферах.

Но даже при самых обычных обстоятельствах у него чрезвычайно богатая, духовно наполненная жизнь. По-другому он не может. Ведь он уже не живет своей жизнью, он и есть жизнь в ее самом внешнем проявлении — он снова вне своей самости. Не его несут, а он несет все, что есть, не неся этого. Каждый момент имеет для него ценность вечности. Он целиком и полностью живет в настоящем, в данный момент, не во вчера и не в завтра — но все-таки в них, поскольку это окантовка человеческого бытия, временного и преходящего.

Практика дзэн-буддизма

Становление ученика дзэн

Путь тренировки

Упражнения — с самого низа

Расслабление

Просветление, возрождение, природа Будды

Радость за других и сострадание

Боязнь слов

Общение со всем сущим

Понимание священников дзэн

Дзэн-буддист в мире, жизни и быту

Становление ученика дзэн

При введении в дзэн-буддизм ученик получает самые простейшие бытовые указания, требования к нему повышаются очень постепенно, в ходе многолетних упражнений.

Вначале глубинного сосредоточения достичь практически невозможно. Путь к нему, подготовленный медитацией, не должен осложняться несвоевременными нагрузками.

Предпосылка только одна: коан. (Коаны не выдумывают, это выражение уже существующего опыта, они парадоксально-непрозрачны, поэтому сами по себе опыта не дают.)

Так как во время поиска ответов на коаны сомнению подвергается все, что когда-либо имело значение (даже существование Будды!), в ученике растут беспокойство и даже некоторое неудовольствие. Ведь в конце концов во время упражнений не остается даже «я, который сомневается». В процессе освобождения от окружающего мира все как будто стерто и стиснуто.

Остается только одно: коан. Происходит только одно: обдумывание.

Но постепенно ученик осознает неплодотворность своих усилий и своей позиции. Таким способом решения не найти. Он отказывается (постепенно или внезапно) от напряженных размышлений и бессмысленных раздумий, так что в поле духовного зрения остается лишь коан. Существует только коан, больше уже нет «меня, который ищет ответ».

Это состояние поддерживается правильным дыханием.

Между тем мастер со свойственным ему удивительным знанием души контролирует поведение ученика. Ученик слепо в него верит (неважно, признал мастер его достижения на этом долгом и трудном пути или нет).

Благодаря коану ученик меняется и видит совсем новую картину мира. Это изменение проявляется в повседневной жизни, в жестах, в поведении, в произведениях искусства и так далее.

При этом обновлении снова приходит в движение до сих пор сдерживаемое обдумывание: ученик подводит итоги и хочет во многом разобраться. Он пытается истолковать, например, проявления и действительность, конечность и изменчивость, неизменность и вечность, субъект и объект действия.

В этот процесс мастер уже не вмешивается. Он производит впечатление человека духовно высокомерного и исходит из того, что медитативная практика отключает мышление. Конечно, мышление не нужно отбрасывать вообще, но на этой стадии больше подходит другое средство, защищающее от преувеличенной умозрительности: постепенное освобождение от своей самости, которое составляет основу дзэн-буддийского расслабления. Оно не снисходит на адепта просто так, его следует изучать терпеливо, иногда упражнения могут оказаться довольно болезненными. Ученик должен дойти до такого состояния, чтобы больше не задавать вопросов и не сомневаться, не рассчитывать и не спорить, не надеяться и не впадать в отчаяние, а преисполниться доверия и позволить нести себя от одного мгновения к другому.

Чтобы познать сатори, для адепта особенно важно научиться освобождаться от своей самости.

Если он познал сатори, то нужно пройти еще одну проверку — жизнью. Тогда появятся новые цели, новые события и определенное осознание «ведения души».

Так, например, становится понятно, что сам по себе мистический экстаз (если к нему не добавить серьезные вопросы о плодотворности жизни) ведет только к индивидуальному освобождению*.

* Индивидуальное освобождение понимается как окончательная цель в буддизме Хинаяны, в традиции же Махаяны, к которой относит себя дзэн, индивидуальное освобождение (нирвана) считается отступлением, так как в этом случае забывается спасение всех живых существ. Идеалом Махаяны является бодхисаттва, который, не переходя в нирвану (покой личного освобождения), остается в сансаре (круговороте перерождений), не будучи ею связан (т. к. преодолел омрачение — движущий механизм кармы), ради помощи живым существам. В итоге он достигает наивысшей нирваны — самого состояния Будды.

Именно поэтому адепта снова нагружают практической работой, он должен заниматься осязаемым трудом. Его отрывают от размышлений, потому что сейчас прежде всего нужно подтвердить себя в общении с людьми и вещами, признать их своеобразие — просто «позволяя им быть». При этом он должен открыться для всего и встречать идущее навстречу терпеливо и смиренно.

Одновременно адепт видит, что пока еще ему не хватает равностности, пока еще в нем очень много своенравия и упрямства, которые постоянно дают о себе знать. А еще он замечает, как сильно (в отличие от растений и животных) своим своеволием он вредит природе Будды.

Отношение мастера наконец переходит в ненавязчивую заботу о душе. Важна только постоянная работа над собой, отговорок здесь быть не может. Его живой пример воздействует на ученика, как укрепляя его, так и расслабляя. Убеждая, мастер находится поблизости и незаметно контролирует ученика, он видит каждое движение и каждое проявление чувств. Снова и снова проступают своеволие, упрямство, честолюбие или потакание личности. Может появиться также своеобразное желание убежать подальше, укрыться в одиночестве. Именно поэтому ученику необходимо выразить себя в земных делах. С другой стороны, безусловно нельзя отказываться и от внутреннего продвижения вперед, потому что это источник, в котором берет начало вся его сила.

Итак, упражнения на самопогружение для освобождения от мира и от себя самого переходят в деятельность в мире с повышением интенсивности и новым проникновением в чистое сердце вещей.

Для продвинутого последователя дзэн погруженное сосредоточение может осуществляться «без темы».

Оно ведет человека дальше: появляется возможность прикоснуться к самому ничто. Человек вступает в единство пустоты, в великое молчание.

Окружающее осталось тем же самым: цветок цветет, волна бежит к берегу. Но после просветления все видится иначе. Небо и земля стали едины. Сердце бьется в унисон с бытием и не-бытием, со временем и вечностью.

Все «знание» в обычном смысле забыто, через «не-знание» возникла новая жизнь. Вернувшись к началу, человек, куда бы он ни двигался, скромно, любя, даря и испытывая счастье, идет по пути, ставшему простым.

Путь тренировки

Дзэн-буддист прекрасно знает, что нужно культивировать, от чего отказаться и что развивать. Он знает это так же хорошо, как садовник, подстригающий деревья, знает свой сад. Сначала наставник не ждет от адепта того объема знаний, который сам имеет и которым является, а разрешает ему прорабатывать эти знания шаг за шагом. Он отдает себе отчет в том, что от необученной души нельзя сразу же требовать самого высокого. Начинают с самого низа (с тонким пониманием относясь к неудачам): с незначительных практических упражнений и с небольшой поддержки, которые в совокупности с послушанием и готовностью служить развивают терпение, покорность, выдержку и самодисциплину.

Даже самые мелкие задания, повышающие самодисциплину, занимают не последнее место на шкале упражнений, ведущих к совершенству. Если в начале этого нет, то конец (понимание, что все вытекает из дзэн) недостижим. Этот конец виден далеко не сразу. Но достичь его пытается каждый, хотя не у всех получается. Самое главное — куда именно приведет работа над собой.

Приведем небольшой пример.

Однажды в Японии нас посетил старый друг, с которым мы знакомы много лет, знаменитый японский профессор. Мы показали ему новое тан-су (комод) с красивыми металлическими накладками. Он сказал: если бы его спросили раньше, он мог бы посоветовать, как сделать комод еще более красивым. На этом разговор закончился. Для европейца в этих словах ничего недостойного нет. Но наш друг потом долго упрекал себя за высокомерие и демонстрацию своего «я». На следующий день он (в цилиндре) торжественно, по всей форме извинился за свои «зазнайские» речи. Мы ничего не поняли, а он объяснил, что высказал свое мнение с чувством превосходства и теперь ему ужасно неприятно. Какую скромность, честность и искренность он проявил при этом!

Такое поведение не является исключением.

Упражнения — с самого низа

Итак, упражнения начинаются с самого низа. Но в них нет ничего примитивного. Учителя дзэн не признают утверждение, что в малых и незаметных делах можно распускаться, если в великом и главном крепко держишь себя в узде. Эта ошибка чревата последствиями. Если человек недисциплинирован в мелочах, он часто оказывается несостоятельным в решающий момент, не говоря уж о том, что нет точных критериев для определения того, что в конкретном случае можно рассматривать как мелкое и несущественное, а что — как важное и имеющее решающее значение. Одно злое слово, брошенное в плохом настроении, может нанести огромный вред, но его уже не вернуть. Не поможет никакое раскаяние. Слово сказано и продолжает действовать. Даже если оно только подумано и в последний момент его удалось сдержать, то эта мысль, как неозвученное проклятие, оказывается более сильной и вредной, чем многие предполагают.

Все дело в том, что надо не энергично подавлять мельчайшие проявления нервного нетерпения, недовольства или злости, а разучиться их испытывать.

Происходит заботливое обучение души; здесь с самого начала и при продвижении со ступени на ступень необходим непрерывный самоконтроль. Он не ведет к духовному застою и ни в коем случае не подавляет драгоценные порывы. А если нужно, на помощь придет учитель. Именно из-за этой твердости и непоколебимости дзэн-буддизм был принят самураями. Именно благодаря им появился Бусидо — «Путь воина». Даже самые знаменитые практикующие художники тоже подчинялись строгой дисциплине.

Расслабление

Японец владеет позой расслабления, не изучая ее специально и не тренируясь. Пример взрослых, воспитание, традиция и повседневная жизнь с самого детства оказывают огромное и достойное восхищения воздействие. Расслабление ни в коем случае не является признаком душевной лени и духовной тупости, как может показаться поверхностному наблюдателю. Это душевно-духовная сила, с помощью которой удается вести такое существование, когда все получается. Чтобы вывести человека из себя или уничтожить, судьба должна нанести слишком тяжелые удары.

Расслабленность дзэн-буддиста совсем другая. Как лакомый плод многолетних, осознанных трудов, она слишком далека от того, чтобы оставаться просто позой. Она становится состоянием — в основных чертах приобретенным, а в процессе совершенствования подаренным.

Дзэн-буддист расслаблен, потому что он научился безоговорочно подчиняться своему учителю. Поскольку с каждым днем становилось легче шаг за шагом преодолевать предписанный путь и жить только сегодняшним днем, не заботясь о дне завтрашнем. Он дал себя убедить, что не сможет собственными силами заставить цель (просветление и возрождение) приблизиться и должен отказаться от помощи чувств, разума и воли, если не хочет потерпеть фиаско.

Но расслабленность, которой в непрерывных упражнениях достиг бывший адепт, — это только тень той окончательной расслабленности, которой нельзя ни научиться, ни лишиться, которая дарована просветленному при возрождении. Это расслабленность того, кто чувствует себя несомым по всем дорогам, во всех своих деяниях и недеяниях, не понимая, как это происходит. Он больше уже не живет в своей самости (потому что все когда-то собственное, личное, самостное ушло и возродилось в новом образе и значении), теперь он живет через всеохватывающую истину или, как говорят дзэн-буддисты, через свою «природу Будды». Это не имеющая имени и образа причина, лишенная самости основа себя, которая раскрывается в просветлении и только тогда становится действенной.

Просветление, возрождение, природа Будды

Просветление охватывает человека внезапно и похоже на духовную катастрофу — это знают все просветленные.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 10 111213 14 15 Следующая ⇒