Возвращение в Зеленые Камни 5 страница

***

Закончив писать, Капустин бросил карандаш на стол и энергично потер руки. Глаза его излучали неподдельный восторг.
-- Нет, ну ты подумай! -- воскликнул он. -- Нет, ну надо же! -- похоже, что писатель просто не находил слов, чтобы высказать свои впечатления от услышанного.
Елизавета же - напротив, совсем не разделяла восторга своего мужа. Ее лицо в определенный момент моего повествования сделалось мрачным и она все время жалась к Капустину, едва заметно озираясь по сторонам.
-- Это все на самом деле происходило здесь? -- тихо спросила она, когда ее муж наконец успокоился.
-- Можете не сомневаться, если, конечно, слова старика, побывавшего за стенами клиники для душевнобольных, имеют для вас какую-либо ценность, -- ответил я.
-- Вы даже и не представляете себе - какую, -- вмешался Капустин. -- Как жаль, что крепость больше не используется по назначению. Я бы мог поработать здесь кем-нибудь некоторое время. Здесь же неиссякаемый источник чего-то непостижимого, в этих Зеленых Камнях! Я бы черпал из него, пока бы бумага успевала отражать мое вдохновение…
-- Либо вы бы могли посидеть в заключении, -- съязвил я.
-- А почему бы и нет! -- подхватил Капустин. -- Столько времени можно было бы посвятить творчеству. Я бы действительно мог посидеть какое-то время в одной из камер. В той, например, где коротал свой срок Фокусник…
-- Я придумал, чем мы сейчас займемся! -- неожиданно воскликнул писатель и в его глазах блеснули искорки азарта.
Еще не зная, что он придумал, я уже догадался, что эта его идея наверняка не понравится Елизавете.
-- Мы немедля посетим все камеры, в которых происходила эта история с треугольниками. Немедля! -- Капустин вскочил на ноги.
Я было хотел заверить писателя, что ничего интересного он там не увидит, но в этот момент раздался тихий и какой-то надрывный голос его жены:
-- Жорж, я тебя умоляю отказаться от этой затеи. Пожалуйста, Жорж, -- она взяла его за руку, словно пытаясь удержать.
Писатель какое-то время обводил нас взглядом, в котором читалось искреннее непонимание возникших возражений относительно его гениальной задумки. Затем он сел на место и поцеловал руку Елизаветы, которой она все еще продолжала его удерживать.
-- Ну, как пожелаете, -- без оттенка какой-либо обиды произнес он.
«Не знаю, как насчет любви, но то, что Капустин уважает свою супругу - это точно», -- подумал я тогда, а вслух произнес:
-- Пора бы нам уже и в город возвращаться - вот и смеркаться стало…
-- Да вы что, Яков Михайлович? -- Капустин снова оказался на ногах. -- Настойчиво умоляю вас продолжать. Да чего там, мы просто требуем хотя бы еще одной истории!
-- Да я даже не уверен…, -- замялся я и взглянул на Елизавету.
-- Все в порядке, -- ободряюще кивнула она и заставила себя улыбнуться. -- Просто выдуманные истории, доктор, это - одно, а узнать о невероятных событиях и оказаться в том самом месте, где они на самом деле происходили, это, знаете ли, впечатляет. Лучше даже сказать - потрясает.
Она больше не упоминала в своей речи излюбленных словечек и, если поначалу она показалась мне взбалмошной особой, помешанной на оккультизме, то теперь я так не думал. Напротив, я поймал себя на мысли, что начал испытывать симпатию к этой женщине.
-- Предлагаю все-таки отправиться обратно в город, -- предложил я. -- А последний рассказ вы услышите во время пути.
У супругов Капустиных возражений не было.

Когда я постучал в полуоткрытое окошко сторожки и позвал извозчика, в нос мне ударил специфический запах, говорящий о том, что сторож Наумыч и его гость времени даром не теряли. Вскоре, колоритная парочка появилась в дверях. Они горланили песню, слова которой, впрочем, как и мотив, разобрать не было никакой возможности. Извозчик, тем не менее, выглядел довольно бодрым и крепко держался на ногах. А вот Наумыч не падал лишь благодаря тому, что опирался на заботливое плечо собутыльника.
Увидев нас, он, видимо, ощутил прилив свежих сил. Оттолкнув извозчика, Наумыч залихватски швырнул фуражку под ноги и бросился в пляс. Но принятая до этого внутрь горячительная доза оказалась для Наумыча непосильной и после первого же взмаха руками он потерял равновесие и плюхнулся на четвереньки. Даже и не думая подниматься обратно на ноги, он подполз к Елизавете и попытался схватить зубами подол ее платья. Она взвизгнула и отшатнулась от невменяемого старика. Тот тогда решил схватить платье рукой, но, потеряв при этом одну из точек опоры, завалился на бок окончательно.
Тут подоспели мы с извозчиком и поставили Наумыча на ноги. Он некоторое время мотал головой во все стороны, пока не встретился взглядом с Капустиным. В этот самый момент лицо сторожа расплылось в улыбке и он, едва ворочая языком, произнес:
-- Пустите-ка меня, я сейчас расцелую этого негодяя.
Мы продолжали держать Наумыча под руки.
-- Ты давай пиши все как есть про меня, -- продолжал он, обращаясь к писателю. -- Без утайки давай. Ты думаешь, что просто так тебе тут все?
Лицо Капустина выражало легкое недоумение. По хитроватой усмешке извозчика я догадался, что тот наплел Наумычу какую-то околесицу. Когда сторож начал бессвязно мычать, мы завели его в сторожку и помогли улечься на топчан. Наумыч поначалу порывался встать и растолковать писателю, «как надо книжки сочинять», но вскоре успокоился и затих.
Мы вышли на свежий воздух и извозчик пошатываясь двинулся к экипажу.
-- Как же он повезет-то? -- обеспокоился Капустин.
-- Этот и не в таком состоянии управится, можете мне поверить, -- усмехнулся я…
В этот момент в дверях сторожки возникло знакомое бородатое лицо. В руках Наумыча было охотничье ружье. Глаза Елизаветы округлились…
-- Виват, литераторам! -- прокричал Наумыч, задрал ружье вверх и нажал на курок.
Раздался тихий щелчок вместо выстрела.
-- А патрончики-то я припрятал, -- раздался ухмыляющийся голос извозчика уже сидевшего в козлах. -- К утру проспится - отыщет, старый пень.
Наумыч, не добившись результата, уселся на крыльцо, опираясь обеими руками на ружье, как на посох. Он затянул какую-то одному ему известную заунывную песню. При этом его туловище начало в такт мелодии раскачиваться то в перед, то назад. Отклонившись назад особенно далеко, он все-таки не удержал равновесие и завалился на спину. Не успели мы опомниться, как он уже громко захрапел. Мы с извозчиком снова внесли Наумыча в сторожку и уложили. На этот раз он спал крепко, а его храп был слышен даже на улице.
Когда мы тронулись в путь, я приступил к повествованию. Капустин, любящий, как можно заметить, непритязательные названия, позднее озаглавит этот рассказ так:

Чистилище

В тот год выдалось необычайно дождливое лето. Потоки воды обрушивались на Зеленые Камни почти ежедневно. И вот, в один прекрасный день (хотя слово «прекрасный» и не совсем в данном случае уместно) старая крыша крепости в одном из стыков дала течь. Проникшая туда вода залила торцевую стену на верхнем этаже. Крышу быстро залатали, но пострадавшая при потопе стена представляла собою жалкое зрелище. Поэтому начальник тюрьмы Копнов, заменивший на этом посту покойного Юрковского, распорядился привести стену в порядок.
Удаляя остатки старой штукатурки, рабочие обнаружили пустое пространство за кирпичной кладкой стены. Решено было полностью разобрать стену и оказалось, что за ней коридор продолжается еще на несколько метров и, что самое интересное, там находилась дверь еще в одну камеру, о существовании которой, никто даже и не догадывался. Железная дверь, ведущая в камеру, выглядела очень старой, но все еще производила серьезное впечатление. В ее замке находился ключ. Внутри камеры было абсолютно пусто, если не считать нескольких едва читаемых надписей на стенах. Почему ее в свое время изолировали от остальных кирпичной перегородкой? В тот момент никаких объяснений этому ни у кого не было.
Копнов, не долго думая, решил использовать камеру по назначению, ибо, хоть Зеленые Камни и не жаловались на вместимость, но, скажем так: «спрос почти всегда превышал предложение». Зачастую мы не могли удовлетворить запрос на размещение нового узника по причине элементарного отсутствия свободных камер. Поэтому находка оказалась нелишней. Камеру обустроили необходимой мебелью, присвоили номер и через несколько недель там уже коротал дни первый «постоялец»…
Правда, обжиться ему не удалось, ибо бедняга вскоре удавился, соорудив незамысловатую петлю из простыни. Этому не придали особого значения, так как похожие случаи, хоть и не часто, но все-таки имели место в заведениях подобного рода. Насторожиться же нам пришлось, когда следующий узник новой камеры повторил «подвиг» своего предшественника. «Продержался» он, правда, несколько дольше.
При обсуждении этих происшествий с начальником тюрьмы у нас возникли разногласия. Копнов был уверен, что это все лишь совпадение и не стоит поэтому жертвовать лишней камерой лишь на основании нелепых предположений сомнительного, с точки зрения здравомыслящего человека, характера. Это был «камень в мой огород», ибо я настаивал на немедленном прекращении дальнейшего использования злополучной камеры в качестве места содержания людей. Алфимов же, хотя частично и разделял мою точку зрения, но считал, что не мешало бы проверить все еще раз и даже предложил самого себя в качестве испытуемого.
На этом, как я ни возражал, и сошлись. Но сначала, решили самым пристальным образом осмотреть злополучную камеру. Хотя смотреть, в общем-то, было абсолютно не на что. Кроме недавно принесенных стола и кровати - одни лишь стены с бессмысленными, почти полностью выцветшими от времени надписями. Одна из надписей меня, впрочем, слегка заинтересовала. В основном потому, что сделана была на латыни. Часть слов я разобрал сразу, а чтобы прочесть остальные, пришлось не полениться и сходить в барак за словарем. Надпись гласила примерно следующее:

«Не причиняй зла себе подобным, если только ты не есть само Зло. Ибо тогда тебе придется упрятать истину от себя, глубоко в себе. Но око Вездесущего рано или поздно разглядит это темное пятно в твоей душе и откроет тебе эту истину. И познаешь ты тогда цену настоящего зла. И свершится правосудие».

-- Мне абсолютно не нравится эта твоя ребяческая затея, -- сказал я Алфимову, переведя ему перед этим надпись на стене.
-- Да ты просто завидуешь, Михалыч, -- рассмеялся он. -- Ты вот только подумай: буду спать, сколько влезет, а может даже книжку какую-нибудь прочитаю. Ты ведь меня знаешь - уж я то точно не псих. А если что вдруг померещится, сразу дам знать и дежурный охранник меня выпустит. Да ты не волнуйся, Михалыч, -- он дружески похлопал меня по спине.
Я промолчал в ответ, понимая, что Алфимова уже ни за что не отговорить.
Первый из тех двоих несчастных прожил в камере два дня. Следующий - три. Алфимов решил прожить пять дней в тех же условиях. То есть: никаких контактов с окружающим миром за исключением процедуры приема пищи.
Когда Алфимов был готов, я пожелал ему удачи и дверь камеры за ним захлопнулась. Я еще раз наказал часовому быть начеку и немедленно докладывать по малейшему поводу, хотя он все прекрасно знал и без моих напоминаний.
Итак, потянулись эти пять долгих дней. Ежедневно я справлялся о состоянии Алфимова. Охрана не замечала ничего подозрительного: аппетит у него был нормальным, внешний вид довольно бодрый.

И вот настал наконец день, когда срок заключения Алфимова истек (у узников слово «срок» в отношении пяти дней вызвало бы злобную усмешку, но для многих из нас эти дни показались вечностью).
Когда камеру отперли, Алфимов сидел на краю кровати. Похоже, что он так задумался, что не заметил нас. Я окликнул его и он повернул голову в нашу сторону.
-- Ты в порядке? -- спросил я.
-- Гнусное место, -- произнес он, встал и направился к выходу. -- Надо его снова замуровать ко всем чертям!
-- Не хочешь рассказать? -- спросил я, нагоняя его в коридоре.
-- Может быть позже, -- бросил он, не оборачиваясь и не сбавляя шаг. -- Хочу выспаться по человечески. Ты уж извини, Михалыч. Главное - ни под каким видом никого туда не пускайте.
«Неужели обстановка камеры не располагала ко сну?» -- подумалось мне, когда он скрылся из виду.

Еще только рассветало, как один из охранников настойчивым стуком в дверь поднял меня на ноги. Алфимов застрелился в своем бараке этой ночью…
Я проклинал себя за то, что оставил его накануне наедине со своими мыслями. Ведь чувствовал же, что с Николаем что-то не так! Смерть Алфимова выбила меня, да и большинство знавших его людей, из колеи. Камеру конечно же решили немедленно замуровать (напуганный Копнов даже уже и не пытался возражать), но сначала я должен был сделать кое-что. Я твердо решил стать ее последним узником. Я просто обязан был разобраться, что явилось причиной произошедшего несчастья. А иначе совесть просто не давала бы мне спокойно жить и давила на меня тяжким грузом. Поэтому в данном решении мне не мог воспрепятствовать даже Копнов.

Через несколько дней, по возвращении с похорон, я не теряя понапрасну времени, дал необходимые распоряжения оставшемуся вместо меня фельдшеру и отправился в добровольное заключение, в камеру, таящую в себе, как я думал, нечто темное.
Первый день прошел самым обычным образом, если не считать непривычного специфического ощущения от постоянного нахождения в одной замкнутой комнате. Я пытался дремать, читать книги, на которые до этого все как-то не хватало времени. Но мои мысли волей-неволей всякий раз возвращались к гибели Алфимова. Как же так? Столько лет мы были закадычными друзьями, честно делали общее дело, шутили, не раз выручали друг друга и вдруг все оборвалось в одно мгновение. Горько было осознавать, что этого не вернуть уже никогда.
Ночь тоже не привнесла никаких неожиданностей. Я хотя и долго ворочался на непривычном месте, но все-таки заснул и проспал до самого утра. Весь следующий день также протек самым ординарным образом. Мне удалось более или менее привести в порядок свои мысли и я даже сумел сосредоточиться на чтении.
Когда начали сгущаться сумерки, я отложил книгу и решил лечь, чтобы перед сном немного поразмышлять. Через некоторое время я прикрыл глаза и уже было начал ощущать приближение дремы, как вдруг почувствовал, что в камере кто-то есть помимо меня. Я резко поднялся и сел на край кровати. У противоположной стены действительно кто-то стоял! Поначалу я подумал, что это зашел один из охранников, но приглядевшись, понял, что не знаю этого человека. Мелькнувшая было мысль, что мне все это снится, тут же угасла под гнетом неоспоримой реальности происходящего.
У человека, стоящего у стены, не было каких-то отличительных черт. Даже возраст его угадывался с трудом, хотя что-то подсказывало, что он довольно стар. Одежда его полностью соответствовала облику - какого-то блеклого серого цвета и довольно бесформенная.
-- Медлес, -- раздался голос у стены.
А вот голос его, в отличие от внешности, был необычным. Точнее, он совсем не был обычным. Трудно найти какое-то сопоставление, но мне он напомнил хриплый стон агонизирующего больного, но, как это ни парадоксально, произносимый при этом четко и спокойно. Представить такое невозможно - надо слышать. Но слушать его - настоящая пытка.
-- Что? -- переспросил я, вздрогнув от неожиданности.
-- Мое имя - Медлес, -- отозвался гость.
-- Очень приятно, Савичев Яков Михайлович, -- представился в свою очередь я.
-- Взаимно, -- простонало у стены.
-- Простите, но как вы сюда попали? -- поинтересовался я, продолжая сохранять вежливый тон беседы.
-- Это вы сюда попали, я же - всегда нахожусь здесь, -- ответил Медлес.
-- Но почему я увидел вас только сейчас?
-- Потому что пришло время истины, -- произнес он.
-- А позвольте узнать…
-- Чем больше вы будете задавать вопросов, доктор Савичев, тем меньше узнаете, -- прервал он меня. -- Просто сидите и слушайте, готовьтесь к извлечению истины на свет, который вы, заблуждаясь, называете тьмой.
Я замолчал и он начал говорить:
-- Очень долго я создавал это место. По сути, я в свое время воздвиг целую крепость ради одной лишь камеры, в которой вам выпала честь в данный момент находиться. Каждый камень в ее стене достоин отдельного внимания - ведь я собирал их по всему миру. Каждый из этих камней - немой и вечный свидетель какой-то великой казни, свершившейся в свое время над кем-либо из смертных. Если бы камни могли говорить, то потребовались бы многие годы заключения в этой камере, чтобы переслушать их всех. Собрав камни и выложив из них стены, что сейчас окружают вас, я покрыл их древними магическими рунами и заклинаниями, я проделал воистину колоссальную работу…
-- Но для чего? -- не выдержал я.
-- Забудь про вопросы, смертный, и слушай, -- продолжал Медлес. -- Я уготовил ад на земле для тех, кто в своих деяниях пусть на миг, но оступился на дорогу зла. Лишь силы зла имеют право вершить зло на земле. Участь же смертных - противостоять злу по мере своих сил и не препятствовать добру. Нарушивших же этот закон ждет неминуемая кара. Итак, вернув Камере ее истинное предназначение, вы открыли тем самым новый цикл в ее истории. Последние три моих гостя уже познали каждый свою собственную истину. Среди них был ваш друг. Очень жаль, но и в нем была спрятана его малюсенькая истина, которую он прятал от света. Впрочем, как и вы, Яков Михайлович…
-- Не смейте говорить об Алфимове! -- злобно огрызнулся я.
-- Каждому из моих гостей я открываю истину всех гостей предыдущих, прежде чем извлечь наружу его собственную, -- невозмутимо продолжал он. -- Ваш друг вначале выслушал истории тех двоих несчастных, что до этого удавились, не в силах смириться с правдой. Вам, Савичев, придется выслушать уже три истории.
-- А потом? -- спросил я.
-- А потом произойдет то, ради чего вы здесь и оказались, -- ответил Медлес. -- Я очень бережно извлеку из вашей души то, что вы многие годы прятали. Вы и сами немало удивитесь, увидев это. Ваш друг даже плакал…
Я подумал, что сейчас мне ничто не мешает встать и постучать в дверь камеры. Я контролировал ситуацию и поэтому могу хотя бы начать слушать то, что скажет этот мерзавец.
-- Итак, я приступаю к истории нашего первого постояльца, -- простонал Медлес. -- Сразу предупрежу, что это не будет просто историей. Вы сейчас всецело окажетесь на его месте и вспомните все очень четко, ведь события будут происходить именно с вами. Что ж, начнем.
Где-то в глубине сознания мелькнула мысль, что постучать в дверь камеры я все-таки не успел…

-- Да брось ты дрейфить! -- Лехью хлопнул меня по плечу. Сделал он это, конечно же, шутя, но я поморщился от боли.
Лехью был ловок и чертовски силен. В противоположность этому у него было по-детски наивное лицо и доверчивые глаза. Во всем нашем Легионе это был мой самый закадычный друг. Если у каких-нибудь отморозков возникали ко мне претензии и я не мог разрешить их сам, кулаки Лехью расставляли все по своим местам.
Сейчас мы сидели на заднем дворе походной кухни, укрывшись в тени, отбрасываемой навесом. Я лениво ронял свой армейский нож в песок, который был настолько сухим, что лезвие никак не могло удержаться в нем. Лехью, заткнув фуражку за пояс (что, в общем-то, возбранялось уставом, но ему было всегда плевать на уставы и тех, кто их придумывает) и взъерошив выжженные беспощадным аравийским солнцем волосы, оживленно доказывал мне необходимость нашей послеполуденной вылазки.
-- Ты только представь, -- бубнил он мне почти в самое ухо, -- Минуту назад это были лишь закутанные с головы до пят бесформенные мешки, а через мгновение из озера одна за одной выходят богини! Капли воды блестят на их смуглых и абсолютно обнаженных телах, длинные черные волосы ниспадают на плечи и спины. А улыбки? Ты ведь никогда не видел их улыбок, приятель! Да, эти псы-сарацины знают толк в девках, -- Лехью сплюнул на раскаленный песок.
Женщины были пожалуй единственной его слабостью, если не считать еще тяги к различного рода авантюрам. О женщинах он мог рассказывать днем и ночью и надо признаться - у него это довольно неплохо получалось.
В общем, в тот жаркий полдень ему все-таки удалось уговорить меня сделать вылазку в один из ближайших оазисов, чтобы понаблюдать за купающимися местными представительницами прекрасного пола (очень прекрасного, если верить байкам Лехью). Он даже пообещал, что познакомится с одной из них и познакомит меня с ее подружкой. Но тут уж я этому проходимцу нисколько не поверил - уж слишком заманчивым и недостижимым это казалось.
Итак, выслушав послеобеденные нудные наставления капрала, все разбрелись по казармам, а мы с Лехью, перемахнув через забор, отправились к заветному оазису.
Самовольная отлучка сама по себе не особо беспокоила меня: наше начальство обычно закрывало на это глаза, считая что лучше уж пусть легионеры спускают пар где-то на стороне, чем устраивают междоусобные стычки в лагере. Гораздо больше меня беспокоили сарацины. Так мы называли местных ополченцев, сражаться против которых и являлось задачей нашего легиона. Зачем мы в этой стране? Что защищаем? Это вопросы, которые нас не касались. Мы были просто наемниками, зарабатывающими себе на жизнь. Так вот, эти самые сарацины могли внезапно появиться среди песков и также внезапно исчезнуть. Это были очень отважные и беспощадные люди. Попасть к ним в лапы - было самой страшной перспективой для любого из нас. Но похоже, что Лехью это не особо беспокоило, когда его мысли были заняты женщинами (а это было его обычное состояние). Он карабкался по барханам словно ящерица и я едва поспевал за ним. Солнце палило нещадно, а фуражка Лехью по прежнему болталась у него за поясом.
Одолев очередной бархан, мы увидели долгожданный оазис и через некоторое время рухнули в тень одного из кипарисов. Я едва не задыхался и достав фляжку, начал жадно пить.
-- Там! -- заговорщески шепнул мне Лехью и указал рукой вперед.
Я взглянул в том направлении и увидел небольшой караван верблюдов, приближающийся к оазису.
-- Всегда в одно и то же время, -- Лехью ткнул меня локтем под ребра, от чего я чуть не захлебнулся водой, которую в этот момент пил из фляжки.
Мы затаились. Когда верблюды подошли к озеру, люди, восседающие на них, спешились. Это были женщины. Их тела были полностью скрыты накидками, но лица были на виду. Они были уверены, что поблизости нет ни одного мужского алчущего взгляда. Ошибаетесь, женщины! Двигались они все легко, грациозно и это навело на мысль, что они довольно молоды. Я тайком взглянул на Лехью - он весь напрягся, словно хищник на охоте, а глаза его горели так, что в темноте могли бы, наверное, светиться.
Вначале женщины занялись тем, что наполнили водой из озера кувшины и снова прикрепили их к упряжи на верблюдах. Делали они это не спеша и Лехью весь извелся от нетерпения. Но вскоре он был вознагражден: одна за одной женщины сбросили накидки и прыгнули в озеро. Мы слышали их смех и болтовню на местном наречии. Лехью шепнул мне, что кое-что понимает и я снова засомневался в его словах.
И наконец, свершилось: девушки начали выходить из воды. Они стояли у берега, поочередно поворачиваясь к солнцу всеми своими частями. О, это были части что надо - Лехью был прав! Я тут же забыл про жару и все прочие неудобства и наслаждался неземной красотой. Но мы с Лехью были здоровыми мужиками, проводившими много времени вдали от женского общества и поэтому хотелось гораздо большего, чем простое созерцание. Я слегка толкнул Лехью локтем.
-- Сейчас нельзя, -- шепнул он, поняв меня с полуслова. -- Испугаются и разбегутся, потом к ним уже точно не подступишься. Надо подождать, пока оденутся.
Когда девушки обсохли и вдоволь нагрелись на солнышке, они набросили накидки, оставив открытыми лица, и уселись в кружок. Отсюда было видно, что они занялись трапезой, состоящей по большей части из лепешек и фруктов.
Лехью достал расческу, причесался, а после этого зачем-то нахлобучил фуражку.
-- Идем, -- шепнул он мне.
-- Сначала ты, -- ответил я. -- Я пока здесь побуду.
-- Эх, ты, -- усмехнулся он и хлопнул меня по спине так, что выбил из моих легких воздух, взметнувший песок прямо перед моим лицом.
Лехью поднялся, поправил униформу и уверенно пошагал в направлении девушек. Я думал, что они напугаются, увидев его, но девушки всего лишь привычным движением, словно по команде, накинули на лица чадру. Лехью приблизился к ним и начал что-то говорить.
«Неужели действительно умеет?» -- поразился я.
Через пару минут он подсел к ним в кружок, а еще через минуту уже принимал от одной из девушек виноградную кисть. До меня доносился их смех. Через некоторое время Лехью поднялся на ноги и начал возвращаться. Лицо его просто сияло, причем сильнее, чем солнце. Он шел, улыбаясь и откусывая ягоды винограда прямо с кисти.
«Неужели удалось?» -- мелькнуло у меня в голове. -- «Ай да сукин сы…»
Мои мысли были прерваны острой холодной сталью внезапно больно упершейся в горло. Тут же надо мной склонилось бронзовое лицо сарацина, недвусмысленно показывающего мне на свою ладонь, плотно прижатую к губам. После этого он убрал кинжал от моего горла и отполз назад, чтобы не попасться на глаза Лехью. Теперь лезвие кинжала ощущалось у меня под ребрами. Справа я заметил еще одного сарацина, лежащего ничком и сжимающего в руке револьвер. Третий вытянулся за деревом, поджидая приближающегося к нему и ничего не подозревающего Лехью.
Я оцепенел от страха и молча наблюдал, как мой друг идет прямо в руки врага. Я молчал, не думая ни о чем кроме острого как игла кинжала, больно коловшего мне бок, а также о том, как плохо попасть в плен к этим мерзавцам. «Вся надежда лишь на тебя, дружище Лехью, не подведи!». Меня начало трясти.
В этот момент Лехью поравнялся с поджидавшим его за деревом сарацином и тот выскочил, пытаясь оглушить противника рукояткой револьвера. Похоже, что в их планы входило взять нас живыми. Но не таков был мой приятель Лехью, чтобы вот так просто попасться в их лапы. Моментально среагировав, он схватил сарацина за руку и что есть силы врезал ему коленом по животу. Сарацин захрипел и перегнулся пополам. Лехью, не давая никому опомниться, выхватил из кобуры револьвер и выстрелил в упор скорчившемуся бедолаге в голову, снеся тому полбашки. Сарацин, лежавший все это время справ от меня, что-то закричал, вскочил и выстрелил в направлении Лехью. Тот дернулся. Снова раздался выстрел. Я уже не понимал, кто стреляет, но стоявший справа сарацин снова вскрикнул, рухнул лицом в песок, попытался встать, но смог лишь перевернуться на спину. Из отверстия в его груди буквально била кровь, которая вскоре хлынула у него и изо рта. В этот момент я ощутил глухой удар по голове и сознание покинуло меня…

Очнулся я, когда почувствовал, что задыхаюсь. Оказалось, что я лежу, уткнувшись лицом в песок. Я судорожно глотнул воздух и тут же закашлялся от попавшего в горло песка. Голова болела так, что казалось, будто солнце добралось до самых моих мозгов. Я, постепенно приходя в себя, огляделся. Справа лежал мертвый сарацин с остекленевшими глазами, направленными в небо. Позади скорчился еще один: из его живота торчала рукоятка армейского ножа. Я узнал нож Лехью. Сам он замер рядом, распластавшись под ветвями кустарника. У дерева валялся еще один и я вспомнил, как Лехью выстрелил ему в голову.
Морщась от боли в голове, я поднялся на ноги. В глазах тут же потемнело и я чуть не повалился обратно. Когда зрение вернулось к норме, я бросил взгляд в сторону озера: пять или шесть всадников приближались в мою сторону.
«Сарацины!» -- эта мысль словно прострелила мой мозг. -- «Скачут на подмогу соплеменникам».
И снова мое сердце было сдавлено ледяными пальцами страха. Позабыв про Лехью, про боль, про все на свете, я ринулся прочь. Я бежал, наплевав на жажду и усталость. Мои глаза заливал пот, ноги зарывались в песок, я падал, тут же вставал и снова бежал, бежал… При этом все время ждал, что вот-вот услышу сзади лошадиный всхрап и яростный вопль на чужом языке. Лишь у самого ограждения нашего лагеря я остановился, с трудом переводя дыхание. Сердце колотилось, как еще никогда в жизни. У меня едва хватило сил одолеть забор. Я пробрался к себе в казарму и повалился на лежак, как подкошенный. Несмотря на нечеловеческую усталость, мне так и не удалось толком поспать той ночью.

Следующим утром, обнаружив пропажу одного из легионеров, командование снарядило несколько групп на его поиски в близлежащих окрестностях. Таковы были порядки в Легионе. В одной из групп оказался и я. Мы проверяли одно из поселений, но ничего не обнаружили. После полудня группы одна за одной начали возвращаться. Поиски не давали результатов.
Последней, уже ближе к вечеру, вернулась группа Змеелова. Сам он стоял сейчас возле колодца, оголив торс и поливая на себя воду из ведра.
-- Нашли что-нибудь? -- спросил я его, приблизившись.
-- Да какой там! Мотались в этом пекле, как идиоты, а я сразу знал, что это все - дерьмовая затея, -- высказался Змеелов. -- Лехью сейчас либо «объезжает» одну из местных «лошадок» в каком-нибудь сарае, либо покупает билеты на пароход, чтобы уплыть к какой-нибудь своей цветочнице или молочнице, -- он припал к ведру губами и начал жадно пить.
Через некоторое время, бросив ведро и упершись о край колодца рукой, Змеелов ехидно оскалился и произнес:
-- А что же он тебе-то ничего не сказал, а? Или может все-таки шепнул по старой дружбе - куда ноги навострил? Я почему-то думаю, что ты в курсе…
-- Пусть думают те, у кого есть чем, Змеелов, -- сказал я. -- А ты лучше найди себе занятие попроще.
-- А ты, я смотрю, решил поделиться со мной мозгами, дерьмо ослиное? -- Змеелов сначала искоса метнул взгляд на лежащую на песке вместе с одеждой кобуру, затем в два счета выхватил нож из сапога. -- Ну что, умник, давай посмотрим: качественные у тебя мозги или нет. А то может они уже подтухли на такой жаре? -- он зло рассмеялся.
Я достал из кобуры револьвер, навел его на Змеелова и взвел курок:
-- Сначала давай проверим - достаточно ли в тебе места, чтобы все поместилось, Змеелов.
-- Опусти ствол, кретин! -- он отступил назад. -- Не хочешь говорить - дело твое. Думаешь, мне очень интересно? Да плевал я на Лехью и его баб…
-- Я не хочу, чтобы ты впредь упоминал его имя, Змеелов. Договорились? -- я качнул стволом револьвера.
Он едва заметно кивнул, сжав зубы. Я убрал оружие, развернулся и пошел прочь…

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒