От автора 22 страница

Когда это божественное выступление закончилось, отец поднял голову

и встретился взглядом с Мерседес. Наступил ее черед. Переговорив с пожилым гитаристом в начале вечера, она узнала, что он с сыном тоже были пришлые. Они несколько месяцев назад покинули Севилью и теперь ждали, когда им можно будет вернуться. Пока это было слишком опасно.

– Они с радостью поглядят на настоящее фламенко! – улыбнулся он, обнажая огромную щель между передними зубами.

На маленькой деревянной сцене, где уже выступили и мальчики, и девочки, и две женщины постарше, танец Мерседес не стал очередной демонстрацией страсти и силы, так свойственной фламенко, а обернулся чем-то большим. Первобытная мощь, которой были исполнены ее движения, нашла путь к сердцу каждого зрителя. С губ и мужчин, и женщин срывались едва слышные «Оле!», все диву давались такой изумительной танцовщице. Гитаристы могли заставить зрителей забыться, однако Мерседес напомнила им, что их страну разрывают сейчас в клочья. В ее движениях воплотилась вся боль, которую они испытывали, думая о направленных на них ружьях и пушках. За двадцать минут танца девушка выложилась полностью. Закончила она, впечатав в деревянные половицы ногу с такой силой, что те громко хрустнули – это был явный вызов. «Мы не сдадимся», – будто бы прозвучало на языке танца, и площадь взорвалась аплодисментами.

Люди любопытствовали на ее счет. Некоторые из тех, с кем она поговорила тем вечером, не могли взять в толк, зачем ей в Бильбао, где, по их представлениям, было очень опасно.

– Почему бы тебе не остаться здесь? – поинтересовалась женщина, в чьем доме она остановилась. – Тут куда безопаснее. Можешь пожить пока в этой комнате, если хочешь.

– Вы очень добры, – ответила Мерседес, – но мне нельзя задерживаться. Тетя с дядей давно меня заждались.

Проще было соврать, чем сказать правду. Она не теряла надежды найти Хавьера, пусть даже его образ стал понемногу блекнуть в ее памяти. Проснувшись поутру, девушка тщетно пыталась представить себе его лицо, но в голове подчас было пусто, и только в глубинах памяти обнаруживался какой-то размытый силуэт. Временами ей приходилось доставать его фотографию из кармана, чтобы вспомнить любимые черты: миндалевидные глаза с поволокой, нос с горбинкой, красивый изгиб рта. Казалась, с того чудесного мгновения в Малаге, когда была сделана эта фотография, прошла целая вечность. Теперь такую ослепительную улыбку можно было встретить, пожалуй, только в учебниках по истории.

Вдали от всех, кого она знала, от всего, что ей было знакомо, в душе ее росла пустота. С той секунды, как скрылось из виду семейство Дуарте, она чувствовала себя зыбкой и оторванной от мира. Сколько ее уже не было дома? Недели? Месяцы? Откуда ей знать? Мерить время было нечем. Его прочный костяк обратился в пыль.

Возможно, единственное, в чем она испытывала сейчас уверенность, так это в том, что, проделав такой путь, надо идти до конца. А на недавно зародившуюся, но не отпускающую ее мысль о том, что ей, возможно, так и не придется найти предмет своих поисков, она закрыла глаза.

В то утро она поднялась еще затемно, чтобы наверняка успеть на автобус, который, как ей сказали, довезет ее до Бильбао. После нескольких часов тряски ее наконец высадили на окраине города. Вскоре Мерседес сообразила, почему ее желание сюда добраться было встречено прошлым вечером такими недоуменными взглядами.

До одной из центральных площадей города ее подвез какой-то незнакомый врач.

– Не хочу тебя пугать, – вежливо сказал он, – но в Бильбао сейчас непросто. Люди главным образом стараются отсюда уехать.

– Знаю, – ответила Мерседес, – но мне нужно было именно сюда. Врач понял, что девушку не переубедить, и вопросов не задавал. Он,

по крайней мере, сделал все, что мог. У него, как и у этой девушки, имелись веские основания направляться в Бильбао – его ждал целый госпиталь раненых.

– Честно говоря, думаю, городу недолго осталось, так что береги себя.

– Постараюсь, – сказала она, выжимая из себя улыбку. – Спасибо, что подвезли.

В городе царил хаос. Бильбао подвергался постоянным налетам, и воздух здесь был пропитан смесью страха, отчаяния и паники. Ничего похожего на то, что ей довелось увидеть прошлым летом в Гранаде или даже среди пострадавших беженцев из Малаги в Альмерии.

Бильбао, казалось, был бесконечно далек от тех маленьких городков, где она останавливалась; их война обошла стороной, коверкая души, но щадя здания. Этот город находился под непрерывным огнем. Его круглыми сутками обстреливали и с моря, и с воздуха. Порт был блокирован, ощущалась острая нехватка продовольствия. Люди жили на рисе и капусте; мяса, если вы брезговали ослятиной, не было. Мертвые тела стали привычным зрелищем. Они лежали на улицах, сложенные рядами, как мешки с песком; ранним утром их на телегах перевозили в морг.

У нее имелась только одна причина заявиться в этот ад: испробовать последнюю зацепку, чтобы отыскать Хавьера. На свернутом клочке бумаги, лежащем в ее кошельке, был написан адрес. Может, там он найдется. Даже самая слабая надежда на это наполняла ее чувством радостного возбуждения, и ей не терпелось поскорее добраться до места.

Первые несколько человек, к которым обратилась девушка, оказались такими же, как и она, приезжими. В магазине ей скорее подскажут дорогу, подумалось Мерседес, и она толкнула первую попавшуюся дверь. Это была скобяная лавка, но товара тут было не больше, чем на обычной кухне. Покупателей не наблюдалось, но старик-хозяин все равно сидел в темном углу у кассы, делая вид, что дела идут, как и прежде. Услышав звякнувший колокольчик, он кинул внимательный взгляд поверх газеты.

– Чем могу помочь?

Мерседес требовалось время, чтобы глаза привыкли к полумраку, но она двинулась в направлении источника голоса, натолкнувшись в процессе на стол, заваленный пыльными сковородками.

– Мне нужно попасть на эту улицу, – сказала она, разворачивая бумажку. – Вы знаете, где это?

Старик достал из нагрудного кармана очки и аккуратно надел их. Провел коротким толстым пальцем по адресу.

– Да, знаю, – отозвался он. – Это на севере.

На обратной стороне бумажки тупым карандашом он набросал карту. Потом старик открыл дверь своей лавки, вывел Мерседес на тротуар и объяснил, что теперь ей нужно идти по этой дороге до самого конца, потом несколько раз свернуть, а там она окажется на еще одной большой дороге,

которая рано или поздно приведет ее в нужное место.

– Поспрашивай еще, когда будешь поближе, – посоветовал он. – Идти тут, наверное, с полчаса.

Впервые за долгие недели Мерседес почувствовала прилив оптимизма,

и она одарила старика улыбкой – первой, которую он увидел за долгое время.

Ему показалось странным, что эта девушка горит таким воодушевлением, направляясь в самый пострадавший от бомбардировок район его города. Предупредить ее у него не хватило духа.

Скрупулезно следуя карте, Мерседес продвигалась к заветной цели все ближе, и ее улыбка постепенно меркла. На каждой последующей улице разрушения казались еще более чудовищными, чем на предыдущей. Поначалу она замечала, что кое-где выбиты окна, большинство из них заколочено, но за те полчаса, что девушка шла этими улицами, состояние окружающих строений становилось значительно более плачевным. К тому времени, как в просвете между зданиями мелькнуло море, Мерседес поняла, что, судя по всему, она уже совсем близко. Здесь от жилых домов уцелели одни остовы. В лучшем случае они представляли собой четыре внешние стены с зияющими провалами в центре, все равно что коробки без крышек. В худшем – от них и камня на камне не осталось. Среди развалин валялись самые разнообразные пожитки: поломанная мебель и тысяча личных мелочей, брошенных в суматохе эвакуации.

Мерседес пришлось раз десять уточнять дорогу. Наконец она заметила табличку с названием, висевшую на первом доме с угла. Из всей улицы лишь это здание, расположенное в самом ее конце, и устояло; остальные были основательно разрушены. Складывалось впечатление, будто прямо на середину дороги угодила бомба, которая, взорвавшись, снесла все в радиусе пятидесяти метров. Даже оттуда, где она стояла, было понятно, что все квартиры наверняка пустуют. В окнах, словно в глазницах черепа, чернела темнота. Девушка определила, в каком из домов жили тетя и дядя Хавьера, и стало ясно, что там их больше быть не могло.

На улице, как и во всех этих домах до единого, не было ни души. Мерседес предположила, что все, кто находился у себя дома, когда упала бомба, либо погибли, либо получили ранения. Последние обрывки надежды, за которые она хваталась все эти недели, таяли на глазах. Она так мечтала найти в этом городе Хавьера, а теперь – какая ирония! – надеялась, что он так и не добрался до Бильбао. Мерседес почувствовала, что ее бьет дрожь. Она была холодна, как лед, и коченела, потрясенная таким ударом.

Пальцы сжались в кулак, сминая клочок бумаги с адресом Хавьера в

тугой комок. Позже она без сожалений заметит, что потеряла его. Теперь она и вправду не представляла, куда ей двигаться дальше.

Следующие несколько часов в Бильбао Мерседес провела в очереди за хлебом. Она была гораздо длиннее, чем те, что девушка видела в Альмерии или в любом другом городе на республиканских территориях. Она змеилась по одной улице и, повернув за угол, тянулась по другой. Матери с маленькими детьми, как могли, успокаивали своих хныкающих отпрысков, но, если они вставали в очередь уже голодными, за три часа ожидания сосание под ложечкой становилось нестерпимым. Терпение людей иссякало, как и их уверенность в том, что им в итоге хоть что-нибудь достанется.

– Вчера перед мной человек сто оставалось, – жаловалась женщина, стоявшая перед Мерседес, – и тут они опустили ставни. Бах! И все.

– И как вы поступили? – спросила девушка.

– А сама-то как думаешь?

Держалась женщина задиристо, разговаривала грубо. Мерседес чувствовала себя обязанной поддержать разговор, хотя с радостью постояла бы в тишине. Она была совершенно поглощена мыслями о Хавьере и только пожала плечами в ответ.

– Мы остались ждать, что же еще? Дураков не было место в очереди терять, вот мы прямо на тротуаре и заночевали.

Женщина и не думала заканчивать свой рассказ, несмотря на то что Мерседес не выказывала к нему ни малейшего интереса.

– И знаешь, что потом оказалось? Мы проснулись и увидели, что какие-то люди уже влезли в очередь перед нами. Украли наши места!

При этих словах она ударила кулаком одной руки в раскрытую ладонь другой. От воспоминаний о том, как ее место в очереди нагло узурпировали, она снова почувствовала прилив гнева.

– Так что вот так, деваться мне некуда. Здесь-то мне хлеба никак нельзя упустить.

Мерседес не сомневалась, что эта женщина не остановится ни перед чем, чтобы накормить свою семью. От нее веяло такой враждебностью, что становилось ясно: будет нужно, она и кулаки в ход пустит.

В то утро удача улыбнулась еще и Мерседес. Продукты у нее перед носом не закончились, однако она все равно понимала, что, признавшись женщине в том, что у нее нет никого на иждивении, навлекла на себя ее неприязнь. Поскольку строгих ограничений в выдаче продуктов введено не было, семьи с детьми чувствовали себя обделенными. Эта женщина явно

считала, что весь мир обернулся против нее и, хуже всего, обкрадывает ее родных. Мерседес ощущала, как та сверлит ее взглядом, когда забирала с прилавка свою буханку хлеба. Подобные вспышки враждебности, случавшиеся даже между людьми, которые находились на одной стороне, были одним из худших проявлений этой войны.

Несмотря на растущее отчаяние, Мерседес решила пока не уезжать из Бильбао. Она уже проделала немалый путь и чувствовала, что ей некуда больше идти. Увидев брошенные развалины дома дяди Хавьера, она тешила себе надеждой на то, что любимый, быть может, где-то в городе. Торопиться с отъездом было ни к чему, и девушка каждый день продолжала наводить о нем справки.

Первым делом Мерседес нужно было найти себе крышу над головой.

В скором времени, стоя в очереди за едой, она разговорилась с матерью семейства. После потери мужа Мария Санчес была настолько сокрушена горем, что с огромной радостью согласилась на предложение помочь с четырьмя ее детьми в обмен на кров. Мерседес поселилась в комнате с двумя ее дочерями, которые вскоре стали звать ее Тиа: тетя.

Глава 28

С завершением Гвадалахарской операции в марте Франко приостановил попытки захватить столицу и обратил свое внимание на промышленный север: Страна Басков все еще продолжала упрямо сопротивляться. Тем временем Антонио с Франсиско вернулись в Мадрид, который, пусть и перестал быть приоритетным направлением военной кампании Франко, по-прежнему нуждался в защите.

Недели проходили в относительной праздности: они писали письма, играли в карты, изредка участвовали в коротких стычках. Франсиско, как обычно, стремился оказаться в самой гуще событий, в то время как Антонио старался набраться терпения. Он постоянно был голоден: ему не хватало пищи как для тела, так и для ума. В своей жажде узнать, что творится в других частях страны, он залпом проглатывал свежие газеты, стоило им только появиться в продаже.

В конце марта они услышали о бомбардировке незащищенного городка Дуранго. Снаряды сбросили на церковь прямо во время мессы; большая часть прихожан погибла, а с ними несколько монахинь и священник. Хуже того, немцы с воздуха обстреливали спасавшихся бегством мирных жителей: жертвами стало около двух с половиной сотен человек. Однако потом случилось еще кое-что – уничтожение древнего города басков Герники, – что сказалось на жизнях Антонио и Мерседес куда более серьезным образом, несмотря на то что их разделяли сотни километров и оба они находились далеко от дома.

День в конце апреля, когда сообщили новость о том, что от Герники остались только обугленные развалины, был одним из самых черных в той войне. Сидя на залитой весенним солнцем улице Мадрида, Антонио вдруг понял, что его руки трясет крупной дрожью так, что он вот-вот выронит газету. Ни сам он, ни Франсиско никогда не были в этом городе, но описание его чудовищного разрушения стало для них неким переломным моментом.

– Посмотри на эти снимки, – с комом в горле сказал он, передавая газету другу. – Только посмотри…

Молодые люди разглядывали их вдвоем и глазам своим не верили. Несколько фотографий запечатлели искореженные обломки зданий или усеянную трупами людей и животных улицу; в городе был базарный день. Больше всего их потряс снимок безжизненного тельца маленькой девочки.

На запястье у нее висела бирка, словно ценник на кукле. На нем было написано, где ее обнаружили, на тот случай, чтобы родители, если они объявятся, смогли отыскать ее в морге. Более ужасающего зрелища они никогда еще не видели – ни в жизни, ни в печати.

Город подвергся ковровой бомбардировке. Самолеты, в основном немецкие и несколько итальянских, шли волнами; за несколько часов они сбросили тысячи бомб и обстреляли пулеметным огнем множество мирных жителей, пытавшихся спастись бегством. Население города понесло тяжелые потери; в охваченных огнем домах гибли целые семьи. Сообщалось о жертвах, которые, едва переставляя ноги, сквозь дым и пыль пробирались к завалам, чтобы откопать своих друзей и родных только для того, чтобы самим не пережить очередную волну бомбардировщиков. За один-единственный день не стало более полутора тысяч человек.

Зверская расправа над ни в чем не повинными людьми претила им больше, чем смерть товарищей, сложивших головы в некоем подобии равного, пусть и несправедливого боя.

– Если Франко рассчитывает победить, уничтожая все эти города, – проговорил Франсиско с ненавистью, которая с каждым поражением республиканцев разгоралась все сильнее, – то он сильно ошибается. Пока он не занял Мадрид, у него ничего нет…

Беспощадное уничтожение Герники остро отозвалось в сердцах Антонио и Франсиско, как и всех, кто поддерживал Республику, и только укрепило готовность ополченцев дать отпор Франко.

Если бойня в Гернике упрочила решимость защитников Мадрида, то население Бильбао она повергла в ужас. У жителей того городка на севере страны и тех, кто искал здесь убежища, она вызвала с трудом сдерживаемую панику. Если Франко мог вот так стереть с лица земли один город, тогда он, скорее всего, не задумываясь, поступит так же с любым другим. Массированность бомбардировок потрясла даже тех, кто испытал на себе бесконечные ежедневные налеты на Бильбао. На улицах и

в очередях ни о чем другом и не говорили.

– Вы слышали, как они поступили? Дождались четырех часов дня, а когда люди повысыпали из домов, чтобы сходить на рынок, сбросили на них бомбы.

– А потом возвращались снова, и снова, и снова. И так в течение трех часов… пока камня на камне не оставили и не убили почти всех.

– Говорят, там самолетов пятьдесят было, бомбы сыпались, как горох.

– От города ничего не осталось…

– Нужно попробовать вывезти отсюда детей, – сказала Мерседес сеньоре Санчес.

– Так где ж теперь безопасное место сыскать, – ответила та. – Знала бы куда, давно бы уже их отправила.

Сеньора Санчес свыклась с положением дел в Бильбао настолько, что мысли о будущем ее даже не посещали. Вопрос выживания сводился в ее представлении не к тому, как бы уехать из города, а к тому, как пережить еще один день, и к молитвам о спасении.

– Я слышала, планируют отправить несколько кораблей, будут переправлять людей в безопасные места.

– Куда?

– В Мексику, Россию…

На лице сеньоры Санчес появилось выражение беспредельного ужаса. Она видела фотографии детей, прибывающих в Москву на поезде. Все выглядело таким чужим: транспаранты с надписями на странном, непонятном языке, пионеры, встречающие их с цветами, люди на платформах с такими непривычными, инородными лицами…

– Да мне бы и в голову не пришло отправить своих детей неведомо куда. Как у тебя только язык повернулся мне такое предлагать?

От возмущения и страха на ее глаза навернулись слезы. Она даже представить себе не могла, какие расстояния им пришлось бы преодолеть и чем закончилось бы такое путешествие. Все ее нутро говорило ей, что своих детей нужно держать рядом.

– Ну так это ведь ненадолго, – заверяла ее Мерседес. – Побудут в безопасности, пока это все не закончится, им еще и голодать не придется.

Люди теперь выстраивались в очереди, чтобы их детям выделили места на этих кораблях, и эти вереницы народа оказывались даже длиннее тех, что растягивались за хлебом. Ужасы Герники, бомбардировки мирных

жителей и методичное разрушение целого города заставили каждого

в Бильбао взглянуть в глаза жестокой правде: то же самое могло произойти и с их городом.

Силы, несущие столь окончательное и полное уничтожение, могли обрушиться на них и с земли, и с моря, и с воздуха, и укрыться от них – по крайней мере, в Испании – было негде. Как и многие другие родители

в Бильбао, сеньора Санчес за последние несколько дней вынужденно признала, что ее отпрыскам лучше всего уехать в место побезопасней. В конце концов, говаривали, что это всего лишь на три месяца.

Более восемнадцати часов Мерседес вместе с сеньорой Санчес и

четырьмя ее детьми дожидались своей очереди на подачу документов на эвакуацию из страны. Все нервничали, поглядывая на чистое пустое небо и гадая, сколько минут отсрочки у них будет между тем, как появится бомбардировщик, и тем, как прогрохочет взрыв и содрогнется земля. Они стояли в очереди за местами на корабль с испанским именем «Хабана», или «Гавана», который отплывал в Англию. Пусть сеньора Санчес эту страну себе вообще никак не представляла, женщина знала, что Великобритания значительно ближе к Испании, чем остальные предлагаемые места, и потому она сможет увидеть своих детей гораздо раньше.

После всех этих часов терпеливого ожидания наконец подошла очередь Марии Санчес доказывать, что ее драгоценных сыновей и дочерей необходимо было взять на борт.

– Сообщите, пожалуйста, какого возраста дети, – требовательно спросил служащий.

– Три, четыре, девять и двенадцать, – ответила она, указывая на каждого по очереди.

Служащий окинул их внимательным взглядом.

– А что насчет тебя? – спросил он, обращаясь к Мерседес.

– Ой, а я ей не дочь, – ответила девушка. – Просто помогаю присматривать за детьми. Я и в заявку не вписана.

Мужчина фыркнул, делая пометки в лежащем перед ним заявлении.

– Двое младших не проходят по возрасту, – сказал он, обращаясь к сеньоре Санчес. – Мы берем детей строго от пяти до пятнадцати. Двое старших могут пройти по требованиям, но сначала вам нужно будет ответить на несколько моих вопросов.

После этого он прорявкал целый список, на каждый пункт из которого нужно было отвечать правдиво и без промедлений: род занятий отца, его вероисповедание, партийная принадлежность. Мария отвечала честно. Врать сейчас, похоже, не имело смысла. Муж был членом профсоюза и членом социалистической партии.

Служащий отложил ручку и взял со стола папку, открыл ее и пробежал пальцем вниз по колонке, что-то считая про себя. Потом он еще несколько минут делал какие-то записи. Дети набирались в зависимости от принадлежности их родителей к той или иной политической партии и от того, в каких пропорциях распределились голоса избирателей на последних выборах. Детей записывали в одну из трех групп: республиканцы и социалисты, коммунисты и анархисты и националисты. Похоже, корабль еще не заполнился, и на нем оставалось еще какое-то количество мест для детей социалистов.

– А ты, – посмотрел на Мерседес служащий, – ты не хотела бы поплыть с ними?

Та совершено опешила. Девушке и в голову не приходило, что ей могут предложить такое. Она была слишком взрослой, чтобы ей выделили детское место, и уже смирилась с тем, что останется в Бильбао. Желания попасть на одну из лодок, которые вывозили взрослых куда-то далеко, у нее не было. В ее представлении решиться на такое плавание значило бы признаться самой себе, что Хавьера она никогда не найдет.

Но Мерседес была вынуждена цепляться за все угасающую надежду отыскать его, поскольку в противном случае ей оставалось бы пуститься в обратное путешествие, а это уже не представлялось возможным.

– Нам требуется некоторое количество молодых женщин, чтобы присматривать за детьми. Место еще есть. Если вы уже какое-то время этим занимаетесь, вы, вероятно, именно та, кто нам нужен, – пояснил служащий.

Его голос доносился словно издалека; все внимание Мерседес было поглощено только что возникшей необходимостью сделать трудный выбор.

– Мерседес! – воскликнула Мария. – Ты должна ехать! Такая возможность!

Впервые за все время их знакомства Мерседес увидела, что с лица женщины сошло постное выражение смирения.

Мерседес чувствовала себя так, будто ей протягивают руку помощи: не принять ее было бы верхом неблагодарности. Да люди за места на этих кораблях в глотку друг другу готовы были вцепиться. Она убеждала себя, что вернется через несколько месяцев и воссоединится со своей семьей. Вот только бросать поиски Хавьера было немыслимо.

Двое старших детей, Энрике и Палома, чья судьба уже была решена, стояли и смотрели на нее умоляющим взглядом. Они ужасно хотели, чтобы

в это незнакомое место Мерседес отправилась вместе с ними, и подсознательно понимали, что мама обрадуется, если она окажется на их корабле. Мерседес взглянула в их широко распахнутые, полные надежды глаза. Может, она в первый раз за свою жизнь принесет настоящую пользу, взяв на себя ответственность за кого-то другого.

– Хорошо, – услышала она свой собственный голос. – Я поеду.

Нужно было пройти кое-какие формальности. Сперва медицинский осмотр. Мерседес отвела двух своих подопечных в кабинет Asistencia Social^[71].Там они отстояли очередь к врачу-англичанину.Беседы невышло, так как языка друг друга они не знали.

Паломе и Энрике вручили карантинные свидетельства. К одежде

каждому прикололи шестиугольную карточку с надписью «Expedición a Inglaterra»^[72]и личным номером и наказали носить ее не снимая.

– Что ты возьмешь с собой? – возбужденно спросила у Энрике Палома так, словно они собирались в увеселительную поездку.

– Не знаю, – с несчастным видом признался он. – Шахматы? Не уверен. Неизвестно, будет ли там с кем играть.

Каждому разрешалось взять одну маленькую сумку со сменой одежды

и очень небольшим количеством личных вещей, к выбору которых требовалось подходить с особой тщательностью. У детей из семей католиков туда должна была уместиться еще маленькая Библия.

– Я возьму Розу, – решительно объявила Палома.

Роза была ее любимой куклой и воображаемой подружкой. Палома знала, что, если и Роза отправится с ней в это путешествие, тогда все точно будет хорошо.

Старший брат не разделял ее уверенности. Он тревожился о том, куда они направляются, но положение старшего мужчины в семье обязывало напустить на себя храбрый вид.

Скудные пожитки Мерседес и так поместились в маленькую сумку, так что выбором она не мучилась. Корабль отплывал через два дня, и каждый из этих сорока восьми часов оставлял ей возможность найти Хавьера. За последние пару суток, проведенных в Бильбао, она оглядела каждую толпу, каждую очередь в надежде высмотреть его лицо.

В шесть часов вечера двадцатого мая на железнодорожном вокзале городка Португалете скопились тысячи людей. Детей, по шесть сотен зараз,

на специальных поездах переправляли к главному порту Бильбао

в Сантурсе, где была пришвартована «Хабана». Некоторые родители за всю свою жизнь не выбирались дальше Памплоны, поэтому им было почти невыносимо смотреть на то, как их дети уезжают в неведомые дали. Несколько ребятишек не могли оторваться от юбок, но зачастую больше тревожились все-таки матери. Некоторые дети радовались, веселились и улыбались, думая, что прощаются с родителями совсем ненадолго; им это плавание представлялось чем-то сродни пикнику, каникулам, приключению, и атмосфера казалась приподнято-праздничной. Проводить их приехал президент Азанья собственной персоной.

Энрике пребывал в хмуром расположении духа до самого отправления, не смог даже выдавить улыбку для матери, которая едва сдерживала слезы. Сеньора Санчес не стала садиться на поезд, чтобы доехать с ними до порта. Попрощается прямо здесь, на платформе.

В отличие от брата, Палома была вне себя от восторга. Она устала от сирен и ноющего голода. «Это все только на несколько недель, – увещевала она брата. – Настоящее приключение! Будет весело».

В представлении детей, их отправляли в путешествие, чтобы уберечь от опасности. Многие были нарядно одеты: на маленьких девочках были их лучшие платья в цветочек и белые гольфы, в волосах – ленты, а мальчики выглядели опрятными в накрахмаленных рубашках и шортах до колен.

«Хабана» показалась детям какой-то темной громадиной, маячившей над головами и готовой проглотить их, словно кит. Те, что были помладше, не могли даже дотянуться до веревки, натянутой вдоль тра– па-сходни. Моряки брали крохотные ручки и, крепко сжимая их в своих ладонях, провожали самых маленьких по узкой деревянной планке, чтобы те не упали в полоску темной воды между причалом и кораблем.

Судно было достаточно большим, чтобы принять на борт восемьсот пассажиров, но сейчас ему пришлось вместить почти четыре тысячи детей

и почти две сотни взрослых (двадцать учителей, сто двадцать помощников, в число которых входила и Мерседес, пятнадцать католических священников и двух врачей). К приходу ночи все успели подняться на корабль и, впервые за много недель плотно поужинав, улеглись спать на борту.

На рассвете двадцать первого мая были отданы швартовы. Залязгали тяжелые цепи, и пассажиры ощутили первые медленные движения корабля, начавшего отчаливать в направлении выхода из порта.

В животе у Мерседес ухнуло. От непривычного покачивания (это было ее первое плавание) ее сразу же начало мутить, но тошноту по большей части вызывали обуревавшие ее эмоции. Она оставляла Испанию. Окружавшая ее малышня ревмя ревела, а детки постарше стояли рядом и мужественно держали их за руки. Мерседес закусила губу, пытаясь унять почти непреодолимое желание зарыдать в голос от чувства тоски и потери чего-то важного. После дней ожидания и приготовлений все происходило чересчур быстро. С каждой секундой они с Хавьером все больше удалялись друг от друга.

⇐ Предыдущая 19 20 21 22 232425 26 27 28 Следующая ⇒