От автора 21 страница

Итальянцы уже некоторое время выводили свои войска из окрестностей Харамы и сейчас, в начале марта, начали новую наступательную операцию под Гвадалахарой, в тридцати милях к северо-востоку от Мадрида. Этого-то друзья и ждали, их боевой дух перед новым сражением был на высоте. Однако условия, в которых им придется сражаться, оказались далеки от того, что они себе представляли. Имея в своем расположении внушительный арсенал, состоящий из танков, пулеметов, самолетов и грузовых машин, войска Муссолини собирались перейти в массированное наступление на территории Республики.

К тому времени, как Антонио, Франсиско и Сальвадор прибыли на передовую, итальянцы уже прорвали оборону и заняли господствующую позицию. Мощь их артиллерии не оставляла республиканским силам почти никаких шансов на победу. Потом изменилась погода. Пошел дождь со снегом. С тех пор погодные условия играли в этом противостоянии роль чуть ли не менее значимую, чем вооружение.

Люди, дрожа в редком леске под голыми деревьями, не дававшими никакой защиты, начали коченеть от холода. Отсыревшие сигареты не раскуривались.

– Господи Иисусе, – пробормотал Франсиско, изучая свою ладонь. – Да я руки своей толком не вижу. Как же мы отличим своих от фашистов?

– Придется трудно, – ответил Антонио, поднимая воротник и прижимая к себе скрещенные на груди руки, чтобы согреться. – Может, еще разведрится.

Он ошибся. В течение дня дождь превратился в снег, а потом спустился туман. Республиканцы перешли в контрнаступление, а итальянцы в своем тропическом обмундировании между тем страдали от холода еще пуще них. Низкие температуры стали общим врагом обеих сторон, многие погибли от переохлаждения. Антонио с удовлетворением понял, что итальянцы переоценили скорость своего продвижения; в каше из снега и тумана их подразделения теряли связь друг с другом. Заканчивалось топливо, застревала в грязи техника, все с большим трудом поднимались в небо самолеты.

С каждым часом республиканцы все явственнее брали верх.

– Похоже, удача в кои-то веки на правой стороне, – жестами показал друзьям Антонио.

– Видать, потому, что мы здесь, – усмехнувшись, съязвил Сальвадор. – Отвоевался Франко!

Если итальянцы испытывали затруднения со связью, то и

в ополченческом отряде Антонио по большей части представление об общей картине сражения было лишь немногим яснее. Вокруг кипел бой, но практически нулевая видимость почти не позволяла им ничего рассмотреть. Из холодного хаоса до Антонио доносились предсмертные крики умирающих, некоторые погибали от пуль своих же.

Ринувшись в бой, Антонио старался держаться как можно ближе к Сальвадору. Тот уже доказал свою отвагу у Харамы, но Антонио все равно чувствовал огромную ответственность за друга.

Сальвадор уже понял, чем хороша для него глухота на поле брани. Он не слышал ни протяжного свиста пуль, ни воплей раненых, но он также не услышал и предостерегающего окрика друга. До самой последней минуты Сальвадор не испытывал страха. Успел заметить только, как исказилось лицо друга. Прозвучавший вслед за этим мучительный крик издал не он, а Антонио, на глазах которого друг детства, горячо любимый Эль Мудо, рухнул на землю.

Рубашка пропиталась кровью. Рубашка Антонио. Она стала красной, когда он прижимал к груди умирающего друга. И земля вокруг заалела, впитывая кровь Сальвадора.

На этом поле боя не было времени предаваться горю. Сальвадора убили в конце дня, и, в отличие от других тел, пролежавших много часов там, где упали, Франсиско с Антонио смогли быстро его похоронить. Мерзлая почва поддавалась с трудом. Врубаясь в твердую землю, друзья впервые за долгое время согрелись. Яма для могилы всегда требуется немаленькая, и выросшая рядом куча земли казалась до нелепости огромной в сравнении с замотанным в ткань телом Сальвадора.

На следующий день им поручили собирать брошенное итальянцами снаряжение. Остальных поставили стеречь пленных, и Антонио порадовало, что эта повинность миновала их с Франсиско. Он сомневался, что его товарищ смог бы отнестись к ним по-человечески. Да и в самом себе у него, если уж на то пошло, уверенности не было.

Теперь их подстегивал гнев. Друзья не нуждались в дальнейших напоминаниях о том, что они сражаются за правое дело. Хотя об этом и так всем было известно, брошенное оружие и другая амуниция, которую они

собирали, служили доказательством того, что Италия нарушала соглашение

о невмешательстве, которого, по идее, придерживалась Европа. Эту политику – не поддерживать ни одну из сторон в разгоревшемся в Испании внутреннем конфликте – саботировали уже несколько стран, и документы, захваченные республиканским ополчением, пригодятся политикам, чтобы уличить их в этом. Да и доставшаяся республиканцам техника стала большим подспорьем в их деле. Им понадобится каждая артиллерийская установка, которую они только могли заполучить.

Когда сражение у Гвадалахары закончилось, они вернулись в Мадрид. Те, кто жил поблизости и кому было еще кого навещать, могли съездить на побывку к себе в деревню. Антонио с Франсиско и думать не смели о том, чтобы наведаться в родной город. Гранаду крепко удерживали в своих руках националисты, и поездка туда непременно обернулась бы арестом.

Они остались в столице, где помогали укреплять баррикады. Пусть от ударов с воздуха город защитить было непросто, стояла цель усилить оборону настолько, чтобы столица начала напоминать настоящую крепость. Антонио с Франсиско целыми днями сооружали стены из намокших под дождем мешков с песком, округлых и гладких, точно гигантские голыши. Многие здания в городе с вылетевшими от взрывов окнами напоминали сейчас медовые соты. Они служили постоянным напоминанием о том, как важно защитить Мадрид, даже если Франко вел теперь основные наступательные операции где-то еще.

Антонио с Франсиско ужасно не хватало Сальвадора. Их дружба во многом держалась на его умении сглаживать острые углы, и когда его не стало, в их сердцах образовалась ничем не заполняемая пустота. После стольких лет заботы о нем их оглушило сознание того, что они не справились, не уберегли его от вражеской пули. А если добавить к этому состояние неопределенности – они не знали пока, куда дальше их забросит война… Друзей постигало все большее разочарование. Разобщенность в рядах левых только росла, а Франко не замедлит воспользоваться недостатком их сплоченности.

– Все дело в том, что единства как не было, так и нет, нет цельного ядра, – тревожился Антонио. – Ну и на что нам остается надеяться?

– Но если у людей есть твердые убеждения, марксистские или коммунистические, с чего им от них отказываться? – возразил Франсиско. –

А если откажутся, не бросят ли сражаться?

– Вокруг масса неравнодушных, – ответил Антонио. – Пусть они и не держатся крайних взглядов. И многие готовы взять в руки оружие. Но пока

не будет согласия в верхах…

– …мы так ничего и не добьемся, – закончил Франсиско. – Мне начинает казаться, что ты прав.

Хотя отряды ополчения объединились сейчас в Народную армию, среди противников Франко продолжали множиться группы и фракции. Борьба против Франко как будто бы разгоралась все сильнее, но в рядах коммунистов, анархистов, марксистов и других, более мелких политических секций продолжались трения, подковерная грызня, раздоры. Антонио страшно хотелось, чтобы главы каждой из групп узрели наконец, что победить можно, только сплотившись, но с каждым днем фракций и разногласий становилось все больше.

Глава 26

Поездка Мерседес близилась к концу: автобус приближался к Мурсии. Девушка глядела в окно и вспоминала родителей. Сеньора и сеньор Дуарте за все шесть часов в автобусе и парой слов не перекинулись. Она подумала

о том, что такая неприязнь между Кончей и Пабло была бы немыслима. Даже когда между ними возникали разногласия, их отношения всегда оставались теплыми.

Ана большую часть поездки проспала.

В Мурсии, как и во многих других местах, люди уже дошли до того, что были вынуждены просить на улицах милостыню, но выходило, что руки они тянули к таким же нуждающимся. Сойдя со ступеней старого расшатанного автобуса, который их сюда привез, девушки заметили старика, играющего на трубе. Рядом танцевала его собачка.

– Мерседес, смотри! – Ана в восторге дернула Мерседес за рукав. На какое-то мгновение это зрелище показалось им очаровательным – первое, что хоть немного скрасило их день. – Что за прелесть, но погляди только, какая она тощая…

В глазах собачонки читалась та же печаль, что и в глазах ее хозяина, и их дуэт, пленительный поначалу, казался теперь жалким, унизительным что для животного, что для его владельца. Пары монет, брошенных в лежащую перед ними шляпу, наверное, более чем хватало, чтобы сносить этот позор, вот только мало кто задерживался, чтобы посмотреть на их выступление.

– Все мысли только о том, что бы положить в желудок, – пожаловалась Ана. – Это единственная часть тела, которую я еще чувствую. – Ее спина и ноги затекли от долгого сидения. – Интересно, где тут можно поесть.

Магазины не пустовали, но Дуарте хотели растянуть средства на как можно более долгий срок. Несколькими неделями ранее сеньор Дуарте снял с их банковского счета все деньги, и теперь невозможно было сказать, сколько им придется рассчитывать только на них. Он не спешил развязывать мошну.

Хотя они вроде были не против делиться с Мерседес всем, что имели, девушка частенько мучилась угрызениями совести. Кроме своей компании и разговоров, – а Мерседес прекрасно сознавала, что больше Ане в этом смысле рассчитывать не на кого, – она мало что могла предложить взамен. Деньги у нее давным-давно закончились.

Ана с Мерседес решили пройтись, пока сеньор Дуарте искал, где им

остановиться. Они прогуливались, а у Мерседес из головы не шел образ танцующей собачонки в гофрированном воротничке. И тут вдруг ее посетила мысль, простая и очевидная, хоть она и привела ее в крайнее смятение. Если у нее выйдет отыскать кого-нибудь, кто согласится ей аккомпанировать, она сможет станцевать, и тогда, если ей заплатят за выступление, она сумеет хоть как-то отблагодарить семью Дуарте, не будет для них обузой.

Сперва они зашли в одно из кафе на площади. Как и везде в городе в этот час, там царило ощущение запустения. Многие молодые люди уехали, чтобы вступить в ряды ополченцев, так что казалось, будто не стало вдруг целого слоя общества. Впрочем, мужчина средних лет, управляющий баром, производил впечатление довольно жизнерадостного малого. Вечером у него по-прежнему ожидался наплыв клиентов, и ему надо было подготовиться. С алкоголем перебоев пока не было, и народ пил вволю. Дела шли неплохо. Он улыбнулся вошедшим девушкам.

– Чем могу помочь? – поинтересовался он.

– Мы бы хотели вас кое о чем спросить, – бойко начала Ана. – Моя подруга хочет станцевать. Вы разрешите ей выступить здесь?

Бармен перестал натирать бокалы.

– Станцевать? Здесь, в кафе?

Он отреагировал так, словно его попросили о чем-то из ряда вон выходящем, хотя на этих деревянных половицах выступали величайшие из местных танцоров. На стене за стойкой даже висела подписанная фотография прославленной байлаоры, известной под именем Архентина.

В прежние времена танец был простым действом: естественным откликом на музыку, которому с радостью предавались все, от мала до велика. Теперь даже такое невинное занятие, как танец, таило в себе скрытые политические смыслы.

Никто не удивился тому, что чувственное, вольное искусство фламенко, процветавшее во многих областях Испании, не получит одобрения жесткого и фарисейского режима Франко. Что вызывало куда большее беспокойство, так это атмосфера порицания, которая установилась на некоторых республиканских территориях, где стали появляться плакаты, приравнивающие танцы к преступным деяниям. Их развешивали анархисты; эти бумажки внушали одновременно чувство вины и страха. Когда Мерседес увидела одну из таких на стене в Мурсии, ее точно холодной водой окатило. Как только можно было объявить танцы вне закона?

«GUERRA A LA INMORALIDAD»^[69], – кричал заголовок плаката.

Наряду с распитием спиртного в барах, посещением кино и театров танцы объявлялись препятствием в деле борьбы против фашизма.

«El baile es la antesala del prostitutión», – было написано ниже. «Танцы приводят к проституции».

В больших городах, может, и имелись какие-то основания ставить танцы и проституцию на одну доску, но эти чистые девушки, зашедшие в его бар, казались слишком уж милыми и простодушными. Хозяин кафе был республиканцем и пришел в не меньший ужас, чем Мерседес, когда узнал, что танцы объявлялись чем-то противозаконным.

– И что вы за это хотите? – спросил он нарочито деловым тоном, призванным скрыть пришедшие в его голову мысли.

– Какую-нибудь плату, – ответила Мерседес, стараясь придать голосу уверенности.

Она впервые будет танцевать за деньги, но жизнь изменилась, и правила тоже.

– Плату… Что ж, пожалуй, если танцы привлекут в бар посетителей, то у меня появится резон вам заплатить. Ну а если сами посетители захотят вас как-то отблагодарить, в этом, надо полагать, не будет ничего зазорного. Ладно. Почему бы и нет?

– Спасибо, – поблагодарила его Ана. – А не найдется ли в округе кого-нибудь, кто мог бы сыграть на гитаре?

– Думаю, найдется, – ответил владелец кафе, развеселившись.

В каждой деревне, в каждом селе в здешних местах имелся человек, играющий достаточно хорошо, чтобы аккомпанировать танцовщице. Он мог бы пригласить кое-кого к девяти, так им хватит времени, чтобы порепетировать во дворе перед выступлением.

– Да, и последний момент, – сказал он. – Думаю, тебе лучше надеть что-то более… мм… подходящее.

Мерседес вспыхнула, вдруг почувствовав неловкость за свой внешний вид. Она уже несколько недель ходила в одной и той же юбке с блузкой. Возможность постирать свои вещи выдавалась редко, и она привыкла к въевшейся в ее наряд грязи.

– Но у меня больше ничего нет, – призналась она. – В этом я ушла из дому. Вот туфли только прихватила, и все.

– Мария! Мария! – уже кричал мужчина в сторону лестницы, ведущей прямо из бара на второй этаж, и через мгновение там показалась хрупкая женщина, его жена.

Обошлись без представлений.

– Она будет танцевать сегодня вечером, – сообщил он, указывая на

Мерседес, – но ей нужно платье. Можешь ей найти что-нибудь?

Женщина окинула Мерседес внимательным взглядом и, обернувшись, ушла.

– Она быстро управится, – пояснил хозяин. – Дочка раньше танцевала, она была чуть полнее тебя, но что-нибудь да подойдет.

Не успели они оглянуться, как женщина вернулась. Через руку у нее были перекинуты два платья, и Мерседес примерила их в задней комнатке. Ей было непривычно снова ощущать вес оборок и то, как выразительно они колыхались вокруг ее лодыжек. Одно из платьев, красное в крупный белый горох, село на нее лучше другого. В груди и рукавах оно ей было широковато, но для танцев все равно подходило куда лучше ее изношенной юбки.

Девушки ушли, пообещав вернуться ближе к вечеру.

Гитарист, мужчина лет пятидесяти, оказался довольно умелым, он неоднократно играл на хуэргас, но предпочитал выступать сольно, а не в качестве аккомпаниатора. Их репертуар понравился зрителям, они смогли хоть на несколько часов отвлечься. Время от времени слышались редкие, приглушенные «Оле!».

Мерседес удивилась, насколько механическими выходили ее движения, когда она танцует только ради денег. Это было так не похоже на ту встряхнувшую ее ночь в Альмерии. Но в чашку, с которой Ана обошла зрителей, летели монеты, а хозяин кафе, взяв из кассы пригоршню мелочи,

с улыбкой сунул ее девушке. Выручка в тот вечер порадовала.

– Я двигалась как деревянная, – сокрушалась Мерседес, когда они

с Аной улеглись спать.

– Да не переживай ты, – утешила ее Ана. – Никто и не заметил. Они просто наслаждались представлением. Ты в любом случае перетанцевала собачку!

Мерседес рассмеялась:

– Лучше бы они в кукольный театр сходили.

Они проделали то же самое еще в нескольких городах, пока медленно продвигались в сторону Бильбао. Мерседес поняла, что зрителям нравится,

а что оставляет их равнодушными, она и танцевать стала иначе – уверенно и бережно расходуя силы. Редкие зрители замечали, как мало души она вкладывает в танец. Девушка понимала, что за живое так никого не взять, но это был неплохой способ заработать на жизнь, и она была счастлива поделиться деньгами с Аной и ее родителями. Танец снова, теперь уже иным способом, спасал ее.

Все то время, пока они путешествовали в автобусах или грузовичках

фермеров, родители Аны почти не разговаривали, и Мерседес часто ловила себя на том, что рассматривает сеньора Дуарте и думает о том, как трудно ему делать вид, будто она его дочь. К середине марта они добрались до подконтрольной националистам территории. Сеньор Дуарте держался еще более напряженно, чем прежде. Здесь на каждом углу можно было наткнуться на доносчика.

– Больше никаких танцев, – сказал он девушкам одним вечером. – Неизвестно, как их здесь воспримут.

– Да какая разница, отец? – воскликнула Ана. – Всем нравится, как танцует Мерседес, что тут такого?

– А то, что этим вы привлечете к нам внимание. А нам это ни к чему. Нужно вести себя тихо и не высовываться.

Вечера, занятые танцами, здорово скрашивали их путешествие. Мерседес полюбила чувство освобождения, которое охватывало ее во время каждого выступления, к ней вернулось прежнее воодушевление. Ей было жаль отказываться от танцев перед публикой, но она понимала, почему Дуарте посчитали нужным их запретить.

Отец семейства никому не доверял; часто было затруднительно понять, на чьей стороне лежат симпатии того или иного человека, даром что они находились в глубине удерживаемой националистами территории.

Несколько раз за время путешествия их допрашивала Гражданская гвардия. «Откуда едете? Куда направляетесь?» – пролаивали жандармы, блестя лакированными шляпами на макушках. Они были знатоками своего дела: могли разглядеть тончайший слой испарины, выступившей на лбу допрашиваемого, или заметить, как он отводит глаза от их сурового взора. Бегающий взгляд или чувство неловкости мгновенно вызывали подозрение,

и допрос растягивался.

Сеньор Дуарте на их вопросы отвечал, не сильно кривя душой. Он забрал семью с республиканских территорий, путь держал к брату, в Сан-Себастьян. Жандармы верно заключили, что он поддерживает Франко, хотя кое-кто обратил внимание на выражение лица его супруги, окружавший женщину запах страха, ее молчание. Чуднó, но не повод для беспокойства. По их мнению, обществу бы не повредило, если бы жены жили в страхе перед своими мужьями. Они-то искали подрывные элементы, а эта женщина с двумя дочерьми, изображавшими полнейшее безразличие к тому, что происходило вокруг, казались довольно безобидными.

Через проведенный вместе месяц они добрались наконец до развилки на дороге, откуда Ана с родителями направятся в деревню к ее дяде, а Мерседес продолжит свой путь на север, в сторону Бильбао, и ей снова

придется вступить на территории республиканцев. Мерседес с Аной старались не задумываться над тем, что дальше им придется путешествовать друг без друга.

Сеньор Дуарте попрощался с ней весьма сухо, сеньора – с куда большей теплотой.

Их дочь держалась за Мерседес так, что могло показаться, будто она никогда ее теперь не отпустит.

– Пообещай мне, что мы еще встретимся, – потребовала Ана.

– Конечно встретимся. Как устроюсь, сразу же тебе напишу. Адрес твоего дяди у меня есть.

Мерседес была твердо намерена не давать воли чувствам. Обещания встретиться ограждали их от немыслимого будущего, в котором они могли больше никогда не увидеться. За эти недели они ни на миг не расставались, ни днем ни ночью. Редкие сестры становятся так близки.

Глава 27

В Гранаде Конча продолжала управлять «Эль Баррил». Недели тянулись невыносимо медленно, и бар занимал все ее время. Повседневные заботы были единственным, вокруг чего строилась вся ее жизнь теперь, когда она прекратила ездить к Пабло на свидания в тюрьму. В первые месяцы после его ареста Конча навещала мужа так часто, как могла, но война затягивалась, и делать это становилось все труднее. На дорогах стало опасно, она постоянно боялась ареста, да и сами поездки не лучшим образом сказывались на ее здоровье. Две недели назад Пабло заставил ее пообещать, что она не будет больше приезжать.

Разделенные двойным рядом решеток, они стояли и глядели на расплывчатые в полутьме очертания друг друга. На таком расстоянии исключались любые разговоры, они разве что могли прокричать друг другу пару слов, стараясь перекрыть гвалт других пар, обменивающихся новостями. Рядом стояли тюремщики, потому о том, чтобы поделиться какими-нибудь секретами или страхами, не могло идти и речи. С каждым посещением Конча видела, что муж заметно сдает, но через железные прутья не могла рассмотреть, как на самом деле скверно он выглядел. Это было к лучшему.

– Кто-то должен оставаться сильным, керида миа, – сказал Пабло; голос его был едва слышен.

– Но это меня должны были посадить, – ответила она.

– Не говори так, – одернул ее Пабло. – Лучше уж я останусь здесь, чем ты угодишь в одно из этих ужасных мест.

Все знали, что творится в женских тюрьмах, и Пабло пошел бы на что угодно, только бы сберечь жену. Женщин там обривали наголо и обрабатывали касторовым маслом, часто насиловали и клеймили. Ни один мужчина, если он хоть что-то может предпринять, не допустит, чтобы его жена прошла через подобные унижения. Пабло ни на секунду не пожалел о сделанном выборе.

– Пожалуйста, не приходи больше, – умолял он. – Только хуже себе делаешь.

– А как же передачи с едой?

– Переживу, – ответил он.

Пабло не хотел говорить ей о том, какие крохи обычно оставались после того, как нечистые на руку тюремщики проверяли содержимое

передач и отдавали их заключенным. Он знал, чего стоило его жене довезти до него эти продукты и табак. Лучше было ее не расстраивать.

Мужа Конча навещать перестала, но ее безостановочно терзало чувство вины. На месте запертого в тюремной камере Пабло, измученного

и полуголодного, легко могла оказаться она, и эта мысль ни на минуту ее не оставляла. Она старалась как-то отвлечься, не думать так много о том, что случилось с Пабло, зная, что злость и отчаяние ей не помощники.

Другим источником беспокойства для Кончи стало отсутствие хоть

каких-то известий от детей. Мать Сальвадора, Хосефина, была

единственной, кто знал, что стало с одним из друзей. Вернувшись в Гранаду через месяц после того, как молодые люди отправились

в Мадрид, Хосефина получила от ополченцев похоронку на сына. Никаких частностей женщине не сообщили, но ей пришло еще два смешных и обстоятельных письма, которые Сальвадор написал перед смертью, с подробными рассказами о том, чем они занимались. У Сальвадора был настоящий дар писательства. Она показала эти письма Конче и Марии Перес, и три женщины часами читали и перечитывали их.

Конча знала, что Мерседес так и не добралась до Малаги, и надеялась, что она сейчас где-то с Хавьером, но слишком напугана, чтобы вернуться

в Гранаду. Она пребывала в уверенности, что вся эта неопределенность скоро закончится и семья снова воссоединится, а пока с нетерпением ждала весточки от дочери.

Мерседес отдавала себе отчет в том, какой она стала самостоятельной. Ей не хватало подруги Аны, но девушка уже свыклась с одиночеством. Казалось, прошла целая вечность с тех пор, как она и шагу не могла ступить без присмотра; далекими стали воспоминания о том, каким вниманием и заботой окружали ее братья.

Теперь, когда она находилась в Стране Басков, на подконтрольных республиканцам территориях, ей, по ее прикидкам, оставалось, пожалуй, всего несколько дней пути до Бильбао. В сумке у девушки лежали туфли и платье для танцев, которые ей отдала жена хозяина кафе, да кое-что из повседневной одежды, что она смогла себе позволить на заработанное. Оставшись одна, Мерседес решила повременить с танцами, но однажды вечером, в местечке, которое городком могло называться с большой натяжкой, обстоятельства, по всей видимости, оказались сильнее ее.

Выйдя из автобуса, прибывшего на конечную остановку ближе к вечеру, Мерседес быстро нашла, где можно было переночевать. Окна ее комнаты выходили на боковую улочку, ведущую к площади. Высунувшись

наружу по пояс, она увидела, что там творилась какая-то суета. Заинтересовавшись, она вышла и прошлась немного, чтобы рассмотреть происходящее поближе.

На календаре было девятнадцатое марта. У Мерседес совершенно вылетело из головы, чем знаменательна эта дата. На маленькой площади собирался народ. Две девчушки бегали кругами; они гонялись друг за другом, визжа, щелкая кастаньетами и путаясь в оборках подолов своих дешевых юбок для фламенко. Это пыльное место с журчащим тонкой струйкой фонтаном посередине было центром их вселенной, единственным знакомым им пространством. Мерседес позавидовала им: они ведать не ведали о том, что происходит совсем неподалеку. Родители очень старались, чтобы дети не ощущали на себе последствия нехватки товаров и продовольствия, охватившей городские территории. Раздающийся иногда тихий гул да вспышки в ночном небе – эхо далеких бомбардировок, – все это представлялось детям явно замкнутого сообщества чем-то из другого мира. Только пара из них испытала на себе ужас войны: их отцы исчезли в ночи, – но в остальном жизнь в городе все текла по-прежнему.

Мерседес заметила сидящих на стене девочек; они болтали, некоторые заплетали друг дружке косы, другие кружились на месте со своими отороченными бахромой шалями. Издали на них поглядывала группка ребят, время от времени получая в качестве поощрения брошенные искоса взгляды. Среди них был парень постарше с гитарой в руках. Он бренчал что-то незатейливое с той небрежностью, какой могут пощеголять только уверенные в себе красавчики. Подняв глаза, он заметил смотревшую на него Мерседес. Девушка улыбнулась. Скорее всего, он был немногим младше самой Мерседес, но она-то чувствовала себя на добрую сотню лет старше. В ней не было больше страха, и она, не раздумывая, направилась к парню.

– А танцевать сегодня будут? – спросила она.

Ответом послужил брошенный на нее надменный взгляд. Судя по находившейся рядом маленькой, сколоченной из досок сцене, в деревне явно все было готово к фиесте. Для Мерседес этот праздник будет первым за многие месяцы, и пусть даже его религиозная подоплека мало что для нее значила, сама по себе обрядность этого дня, музыка и танцы заряжали

ее своей яркостью. Она точно не устоит.

– Сегодня же праздник Сан Хосе!^[70] – воскликнул он. – Ты что, не знала?

Позднее тем вечером она снова увидела юного гитариста. Теперь тот сидел на стуле у края сцены в компании пожилого мужчины. На часах было

около восьми, и впервые с начала года воздух не растерял еще к этому времени все дневное тепло. В какой именно момент музыканты закончили ненавязчиво настраивать свои инструменты и заиграли начало алегриас, сказать было трудно, но по площади прокатились аплодисменты.

Казалось, будто музыка, пульсируя, доносилась с противоположных сторон, ее потоки схлестывались и снова сливались подобно течениям у слияния двух рек. Партии отца и сына переплетались. Нити мелодий перекрещивались, спутывались и снова разделялись, тянулись в своем первоначальном направлении. В какие-то невероятно подкупающие моменты два инструмента звучали как один, чтобы вернуться потом каждый к своей мелодии. Даже неблагозвучие казалось гармоничным, мажорные и минорные аккорды сходились иногда в куртуазной схватке.

Мерседес, сев поближе, похлопывала себе по коленке в такт и улыбалась. Эта музыка была самим совершенством. Окружающий мир, раздираемый враждой, хотя бы ненадолго прекратил свое существование.

⇐ Предыдущая 18 19 20 21 222324 25 26 27 Следующая ⇒