От автора 20 страница

На улице было тихо. Какой-то отчаявшийся пес рылся в отбросах. Еще один ловил страницы газеты, трепыхающейся как грязная, пытающаяся взлететь птица. Они окинули Мерседес подозрительным и, ей даже на секунду показалось, жадным взглядом. Эти животные, поди, не первый день голодали. Раньше они кормились щедрыми объедками из ресторана, теперь же мусорные баки пустовали, даже костей никаких завалящих не водилось.

Теперь она с ослепительной ясностью осознала то, что понял бы любой, хоть раз испытавший непреодолимую силу взаимной любви: что ей никак нельзя возвращаться в Гранаду. Девушка помнила, как ее напутствовала мать, и знала, что та будет в числе тех, кто не осудит ее за то, что пошла дальше, прочь от родного города, а не вернулась домой. Мерседес верила, что Хавьер – ее первая и последняя любовь, и поэтому, чем бы ей это ни грозило, она просто обязана его найти. Даже сами поиски и непоколебимая вера в то, что он отыщется, облегчат боль разлуки.

Не представляя себе, куда ведут ее ноги, она шла легким, неторопливым шагом, что давало ей время на размышления. Может, она не так уж отличается от людей в церкви. Может, они чувствуют такую же уверенность. Они «знают», что Бог существует, и их вера в чудо

воскрешения незыблема. У нее была своя вера: девушка знала, что Хавьер все еще жив. Пока она стояла на тротуаре, решение принялось само собой. Она направится на север, руководствуясь интуицией и единственной имевшейся у нее зацепкой: дядя Хавьера жил в Бильбао. Вероятно, ее возлюбленный там, дожидается ее.

Хотя страха она теперь почти не испытывала, женщине все-таки не стоило путешествовать одной. Мерседес понимала, что передвигаться в компании ей будет безопаснее. Альмерия кишмя кишела беженцами, и ко многим из тех, кто намеревался покинуть город, вполне можно было присоединиться. Решив навести на этот счет справки, она завязала разговор

с двумя женщинами. Сами они планировали еще ненадолго задержаться, но подсказали ей семью, супружескую пару с дочерью, которая вот-вот отправится в дорогу.

– Уверена, что слышала, будто они решили не затягивать с отъездом, – сказала женщина помоложе своей сестре.

– Да, так и есть. У них родственники где-то на севере, туда они и направляются.

– Когда получим хлеб, пойдем и найдем их. Одной тебе ехать нельзя, да и они наверняка будут рады компании.

Отстояв очередь и прижимая к груди ломти хлеба, они направились к школе на окраине Альмерии, где эти две женщины, как и сотни других беженцев, устроили себе пристанище. Мерседес странно было видеть классные комнаты, где взрослые теперь превосходили числом детей и где стулья со столами были свалены в углу, а по всему полу лежали расстеленные старые одеяла. На стенах все еще висели жизнерадостные детские рисунки. Сейчас они казались неуместным напоминанием о том, как старый миропорядок перевернулся с ног на голову.

Сестры отыскали место, где оставили свои скудные пожитки. В той же самой комнате сидела еще и женщина средних лет. Создавалось впечатление, будто она штопает носок, но, присмотревшись получше, Мерседес увидела, как та пытается зашить свой туфель. Кожа была настолько мягкой и изношенной, что с ней справлялась даже обычная иголка. Женщина практически перешивала свою видавшую виды обувку заново. Без нее ей все равно дороги не было.

– Сеньора Дуарте, это Мерседес. Ей нужно на север. Может она поехать с вами?

Женщина продолжала шить. Даже глаз не подняла.

Мерседес ощупала пальцами закругленные носы своих танцевальных туфель; каждая лежала в своем кармане пальто. Иногда она забывала о них,

но они всегда успокаивающе оттягивали карманы.

– Мы пока не едем, – сказала сеньора Дуарте, взглянув наконец в лицо Мерседес. – Но как соберемся, можешь поехать с нами, если хочешь.

Слова прозвучали без намека на теплоту, не говоря уже об искреннем гостеприимстве. Хотя в комнате было душно, Мерседес почувствовала, что дрожит всем телом. Она понимала, что люди могли напрочь лишиться способности сопереживать. Многие стали свидетелями ужасных зверств. Как вот и эта женщина. Глаза ее выдавали. Она перешагнула рубеж, и теперь ее мало интересовали незнакомцы, а может, даже и ее собственная семья.

Через несколько мгновений подошла девушка, на вид ровесница Мерседес.

– Достала хоть что-нибудь? – спросила ее мать, снова не поднимая головы.

– Столько, сколько дали, – ответила девушка. – Дали, правда, совсем немного. Едва на одного хватит.

– Но нас трое, включая твоего отца, а то и четверо, если эта девушка соберется ехать с нами, – сказала она, указывая на Мерседес кивком головы.

Та сделала шаг вперед. Женщина, которая представила ее, уже ушла.

– Ваши знакомые сказали, что я могу присоединиться к вам, так как мы все едем в одном направлении. Вы не будете против?

Мерседес говорила немного неуверенно, опасаясь, что дочь, как и мать, отнесется к ней с прохладцей.

Девушка оглядела ее с головы до ног, но не с подозрением, а

с интересом.

– Нет, конечно не будем, – с явной теплотой в голосе отозвалась она и, помахивая жалким мешочком с чечевицей, продолжила: – Пойдем поищем, где можно это приготовить. Уверена, у нас получится сообразить из этого что-нибудь путное, чтобы всем хватило. Я вижу, у тебя есть немного хлеба.

Девушки встали в очередь, чтобы воспользоваться маленькой кухонькой. Теперь все уже свыклись с очередями. Там знакомства иногда перерастали в дружбу.

– Прости, если мама держалась не очень приветливо.

– Все в порядке. Я же вам совершенно чужая. Как еще ей со мной себя вести?

– Раньше она такой не была.

Мерседес заглянула девушке в лицо – и словно себя со стороны увидела. С девичьего личика на нее смотрели глаза старухи, исполненные

такой печали, словно она уже хлебнула сполна за свою жизнь.

– Это из-за моего брата. Эдуардо. Он шел с тремя своими друзьями впереди нас. В какой-то момент мы разделились. Мамины туфли разваливались на ходу, она стоптала себе пятки до крови и не могла идти слишком быстро, а Эдуардо так и рвался вперед. Нам повезло уцелеть во время налета. Когда самолеты улетели и мы двинулись дальше, то увидели их. Всех четверых. Мертвых. Лежащих в ряд. Тела оттащили с середины дороги, чтобы людям не надо было их обходить. Родители остальных еще не дошли досюда, мы узнали обо всем первыми.

Мерседес показалось, будто сама была там. Она и в самом деле вполне могла проходить мимо этого места несколькими секундами ранее.

– Мы разминулись с ними на какую-то минуту. Знаешь, как бывает: опаздываешь на встречу, а когда наконец добираешься, тебе говорят: «Ой, а он только что ушел» – и возникает такое ощущение, будто ты потеряла что-то или упустила. Вот и мы себя чувствовали похоже, только с нашей потерей уже ничего нельзя было поделать. Эдуардо просто не стало. Мы разминулись с ним буквально на минуту. Он был еще теплым. В голове не укладывалось, что его нет больше на свете. Тело лежит, а самого-то внутри уже нет.

По щекам девушки текли слезы. Мерседес могла прочувствовать всю чудовищность ее утраты. Ей вспомнилось, как сама она увидела безжизненное тело своего брата. Игнасио был мертв уже несколько часов,

и Мерседес потрясла тогда своя же собственная мысль: это не ее брат. Она помнила, как осознала отличие между телом и трупом. Последний напоминает пустую раковину, какие встречаются на пляже.

Мерседес не находила нужных слов. По пути из Малаги девушка сотни раз сталкивалась со смертью, но от этого даже на фоне страданий та никогда не переставала быть трагедией.

– Мне очень жаль. Какой ужас… какой ужас.

– Они никогда не станут прежними. Я знаю. Никогда. Отец два дня потом не разговаривал. Мама все время плачет. Мне остается быть опорой им обоим…

Несколько минут они простояли молча. Девушка и сама выглядела так, будто не один день проплакала. Наконец она заговорила.

– Вообще-то, меня зовут Ана, – сказала она, утирая глаза.

– А меня – Мерседес.

В очереди к их разговору никто не прислушивался. В такие времена, как эти, история Аны казалась довольно заурядной.

Пока Ана помешивала неприглядную похлебку из чечевицы и воды,

девушки продолжали общаться. Мерседес рассказала, что ей необходимо добраться до Бильбао, а Ана объяснила, что ее родители решили направиться в деревню на севере, где живет брат ее отца Эрнесто. Дядя никогда не поддерживал Республику, поэтому ее отец, сам не имеющий твердых политических взглядов, убедил жену, что им стоит обосноваться поближе к его родственникам – так будет безопаснее. Он пребывал в уверенности, что захват Мадрида франкистами – вопрос времени, а когда это случится, националисты приберут к рукам всю страну в течение нескольких дней. Путь был неблизкий, но от их квартиры в Малаге ничего не осталось, и сейчас казалось, что они вообще вряд ли когда-либо туда вернутся. Отец никогда не состоял в профсоюзе или каком-то другом объединении рабочих, поэтому считал себя вправе менять принадлежность к той или иной партии по обстоятельствам.

Единственной целью Мерседес было разыскать Хавьера, где был он ни оказался – на националистических территориях или республиканских. Она знала, что второй вариант гораздо вероятнее, но решила об этом не распространяться. Девушка только что поняла, что при этой семье о своих политических симпатиях лучше помалкивать, это может сослужить ей хорошую службу. Ей было достаточно и того, что они направляются в одну сторону.

– Будет здорово, если ты поедешь с нами. Родители все больше молчат,

а добираться нам далеко. Компания мне только в радость.

Когда они вернулись к матери Аны, рядом уже находился и ее отец. Он весь день провел в очередях, смог раздобыть луковицу и полкочана капусты. Мерседес и сеньора Дуарте представили друг другу. Отец семейства вежливо поприветствовал Мерседес.

Хотя на нем не было повязок или видимых повреждений, Дуарте производил впечатление раненого человека; казалось, он вот-вот сломается под грузом пережитого горя. Он явно был не в духе вести разговоры. Мерседес вдруг поняла, что эти люди гораздо моложе, чем ей показалось с первого взгляда. Сеньору Дуарте легко можно было принять за бабушку Аны. Мерседес подумала: «Неужели это смерть единственного сына и вправду состарила их на несколько десятков лет?»

Сеньора Дуарте держалась сейчас чуть приветливее, что, весьма возможно, было заслугой той буханки, которую ей предложила Мерседес. Они уселись тесным кружком, разлили по четырем эмалированным мискам похлебку и разделили между собой хлеб. В комнате были еще люди, и там считалось дурным тоном привлекать внимание к тому, что ешь, даже если речь шла о сущих крохах.

– Значит, Мерседес, ты хочешь отправиться с нами на север? – нарушил молчание сеньор Дуарте, когда они закончили есть.

– Да, хочу, – ответила она. – Если никак не помешаю.

– Не помешаешь. Но тебе придется кое-что себе уяснить.

Ана беспокойно глянула на отца. Девушке не хотелось, чтобы он напугал ее новую подругу.

– Когда нас остановят, говорить буду я, – с грубой резкостью произнес он, не отрывая холодных глаз от Мерседес. – Для всех остальных вы сестры. Как, все поняла?

– Да, кажется, да, – ответила она.

Мерседес было неприятно такое обращение, но ей придется смириться; мать семейства казалась довольно доброй женщиной, да и

в том, чтобы путешествовать как одна семья, свой смысл имелся. Чтобы добраться до Бильбао, им придется пересечь оккупированные националистами территории. Ана, похоже, на этот счет не беспокоилась, поэтому Мерседес тоже запретила себе переживать.

После скудного обеда девушки собрались прогуляться по улице, хоть ненадолго вырваться из переполненного людьми здания, но уже на выходе неожиданно для себя услышали звуки музыки, доносившиеся из классной комнаты в конце коридора. Звуки влекли к себе. Впервые за многие недели до их слуха долетело что-то еще, кроме разноголосья войны. Даже когда на них не падали бомбы, их не обстреливали с самолетов, по ним не палили из пулеметов, в ушах все равно стоял постоянный звон орудий. От восхитительных, перетекающих из одного в другой звуков арпеджио их сердца забились чаще, и они ускорили шаг.

Скоро девушки нашли источник музыки – уже окруженного толпой токаора. Сверкая лысой макушкой,которая отражала свет единственной навсю комнату лампочки, он сидел, изогнувшись всем телом так, словно желая защитить свою гитару от любых посягательств.

Изо всех дверей в коридоре к нему в комнату потянулись люди; дети толпой расселись на полу и смотрели на музыканта снизу вверх. За время их пути из Малаги они растеряли всю свою детскую наивность и теперь, казалось, проникались трагической мощью этих звуков.

Никто не знал его имени. Семьи с ним, похоже, не было. Когда подошли Ана с Мерседес, несколько человек уже аккомпанировали ему негромкими хлопками, пальмас. Его пальцы с длинными потемневшими ногтями легко и изящно перебирали струны. Он играл для себя, но временами поднимал голову, отмечая взглядом, что толпа все растет.

Мерседес скользнула к себе в комнату. Там было кое-что, что ей может понадобиться.

Вернувшись, она услышала знакомую мелодию, и ее словно током ударило. Всего четыре ноты, сыгранные в особой последовательности, и она узнала этот токе^[64] из миллиона других. Эта мелодия значила для нее больше, чем любая другая. Солеа. Первый танец, который Мерседес подарила Хавьеру. Тоска, сквозившая в этой мелодии, вполне могла повергнуть ее в уныние, но она, наоборот, увидела в ней знак того, что она снова увидит любимого. От этой мысли на сердце у нее полегчало.

Остальные тоже узнали компас ^[65]и стали хлопать в такт музыке. Какое-то время она держалась в стороне, но потом поймала себя на том, что едва ли не бессознательно вынимает туфли из карманов, натягивает их на ноги, застегивая пряжки дрожащими пальцами. Мягкая кожа казалась такой знакомой, такой теплой на ощупь. Она решительно обошла детей, сидящих всего в нескольких футах от гитариста, цокая по паркету металлическими набойками. Дети, затаив дыхание, уставились на девушку, заслонившую им вид на музыканта.

Еще год назад выйти вот так к незнакомому человеку, демонстрируя свою готовность танцевать, могло бы показаться возмутительной дерзостью, но подобные правила потеряли силу. Ей было нечего терять, выступая перед зрителями, не знавшими ни ее, ни ее семью. Все они здесь были друг другу чужими, волею злой судьбы оказавшимися в одном месте.

Мужчина поднял на нее глаза и широко, ободряюще улыбнулся. По ее выходу, по позе, по тому, как она держалась, он понял, что она не раз уже танцевала на публике и справится с ведущей ролью в их паре.

Она наклонилась и прошептала ему на ухо:

– Можете повторить?

Он слушал ее, а его пальцы летали по струнам, с виртуозной ловкостью поддевая их ногтями.

Появление этой девушки рядом на миг вернуло его в прежнюю жизнь, когда обычный вроде бы вечер мог сложиться восхитительно непредсказуемым образом. Его часто приглашали играть на хуэргас, и единственное, что точно было известно заранее, так это то, что ни в чем не могло быть уверенности: каким выдастся вечер, кто сыграет лучше, как будут танцевать женщины, посетит ли собравшихся дух музыки, песни и танца, ощутят ли они дуэнде?

Он улыбнулся ей. Мерседес и всем остальным, кто заметил выражение, мелькнувшее на его лице, показалось, будто в сумрачный день

из облаков вдруг выглянуло солнце. Такие проявления теплоты стали в последнее время большой редкостью. И вот вслед за проигрышем зазвучала солеа, которую она так хотела услышать снова.Мерседес начала хлопать владоши, поначалу несильно, пока не почувствовала, что зрители целиком и полностью отдаются ритму и не в состоянии больше отличить биение музыки от стука своего собственного сердца. Несколько женщин стали хлопать вместе с ней, не сводя глаз с девушки, которая, появившись ниоткуда, приковала к себе всеобщее внимание. Когда их пальмас зазвучали увереннее, она начала притоптывать правой ногой, все сильнее и сильнее. Добившись мощных ударов, она мгновение помедлила, с грохотом впечатала левую ногу в пол и – начала танцевать. Плавным текучим движением поднялись над головой руки, выворачиваясь в запястьях, длинные узкие пальцы за последний месяц стали совсем тоненькими.

Впервые за долгое время люди смогли стряхнуть с себя гнетущее чувство безысходности.

Токаор своей игрой вторил ее движениям;чем дальше,тем болеестрастным становилось его исполнение. Сейчас он чуть не с яростью рвал ногтями струны и ударял по накладкам на деке. С этой гитарой за спиной он прошел много миль, несколько раз ронял ее по пути. Инструмент каким-то чудом почти никак не пострадал, но то, как он терзал его сейчас, наводило на мысли, что он во что бы то ни стало вознамерился живого места на нем не оставить.

Он был совершенно уверен, что крепкий сосновый корпус гитары выдержит такое обращение, и теперь использовал свой инструмент, чтобы выразить всю полноту душевной боли, которую испытывал сам и которую переживали его слушатели. Музыка эхом откликалась на их страдания.

За время танца этот незнакомый музыкант стал для Мерседес кем-то совсем другим. Два года назад, когда она впервые станцевала в куэва, они

с Хавьером тоже были друг другу совсем чужими людьми. Сосредоточившись и плотно закрыв глаза, она позволила музыке перенести ее в тот вечер, и она снова всем своим существом, без остатка отдалась танцу.

После солеа, сочетающей спокойную и непоколебимую выдержанность с выражением непостижимо глубоких чувств, после повествования о мучительной боли и о высоком страдании нервы зрителей были как натянутые струны. Они понимали, что выступление не было подготовленным. Едва слышно раздавались приглушенные «Оле!», словно никому не хотелось рассеять ненароком чары.

Токаор знал,что атмосферу поможет разрядить более жизнерадостная

алегриас.Он заметил,что его танцовщица понемногу расслабляется,подхватывая новый ритм и вспоминая движения. Некоторая одеревенелость

в теле, которую Мерседес ощущала после всех этих недель без танцев, прошла, и сейчас она могла сгибаться и скручиваться с прежней легкостью, как и раньше, точно попадая в такт, щелкать пальцами.

Радость, сквозившая в этом танце, заставляла всех позабыть про свои разрушенные жизни, про сгоревшие дома, про стоящие перед глазами трупы и жестокие лица людей, выживших их из родного города. Многие присоединились к веселью, все с большим воодушевлением хлопая ладонями в такт музыке.

Под конец Мерседес здорово устала. По ее шее и спине струился пот; она чувствовала, как он ручейком стекает между ягодиц. Она отдала себя всю, почти не помня, где она и кто. Как и ее зрители, девушка перенеслась

в прошлое. В своем воображении она была на празднике, в окружении семьи и друзей. Она пробралась через аплодирующую толпу в конец комнаты, к Ане. Лицо ее новой подруги так и сияло восхищением. Танец Мерседес произвел на нее сильное впечатление.

– Фантастико, – просто сказала она. – Фантастико.

А гитарист все играл. Между последним ударом ноги, которым Мерседес завершила исполнение алегриас и негромким аккордом, открывшим новую композицию, не было ни малейшей паузы. Люди слушали его, точно завороженные, и он хотел подольше удержать их в этом состоянии.

Казалось почти невероятным, что его музыка рождается перебором струн только одной гитары. Полнота и глубина звучания, богатство мелодики – за все это будто были ответственны несколько инструментов, а когда сверху накладывались еще ритмичные отзвуки, которые он легким постукиванием извлекал из полого корпуса гитары, у слушателей появлялось ощущение, что их теплым коконом обволокли несколько слоев роскошного бархата. Теперь, когда кто-то хлопал в ладоши, а пара человек отбивали ритм на своих стульях и крышках столов, казалось, что музыка звучит отовсюду сразу. Никто в комнате не устоял перед стремительным журчанием нот; покорены оказались все.

Мерседес легонько постукивала пальцами одной руки по ладони другой. Девушки стояли рядышком, прислонившись к стене, их плечи соприкасались.

Из тени вышел человек. Это был крупный мужчина, на голову выше всех остальных, с густой шапкой темных кудрей, спадавших чуть не до плеч и на вид казавшихся жесткими. Его рябое небритое лицо наполовину

скрывала клочковатая щетина. Зрители расступились, давая ему дорогу, поскольку держался он так, что сразу становилось ясно – церемониться не будет, пойдет напролом. На его угрюмом лице не проглядывало даже намека на теплоту.

Пока гитарист доигрывал свою композицию, только что прибывший подтащил к его стулу свой. Сидя рядом, эти двое мужчин выглядели так непринужденно, словно уже встречались раньше. Они с минуту переговаривались вполголоса, хоть гитарра ни на секунду не отрывал пальцев от струн. Пока они шептались, он продолжал наигрывать мелодию, успешно удерживая внимание толпы.

Слушатели не сразу сообразили, кто издает этот новый звук. Казалось, он не имеет никакого отношения к певцу. Все, кто видел, как мужчина занимает место, уже представили, как будет звучать его голос, но действительность обманула их ожидания. Из глотки певца полились низкие приятные ноты – ничего схожего с сиплым цыганским надрывом. Так тихо пела чья-то душа. После вступления к таранте^[66] голос начал набирать силу, вступили пальцы и кисти цыганского кантаора^[67], выражая рвущиеся из него эмоции. В слабом освещении комнаты его крупные бледные руки резко выделялись на фоне черной куртки. Словно куклы-марионетки в мимодраме, они, воплощая жалость, гнев, несправедливость

и скорбь, повествовали историю цыганских гетто. Он рассказывал эту историю всю свою жизнь, и казалось, что души изгнанных жителей Малаги откликнулись на трагизм его лирики так, как никогда раньше.

Теперь слушатели действительно прониклись. Посмотрев на себя, они поняли, что его внешняя грубость лишь отражала их собственную. Они все теперь выглядели похоже – суровыми, грязными, загнанными, печальными.

В конце первой кантe^[68] Ана повернулась к Мерседес:

– Интересно, он всегда так поет?

– Кто его знает? – отозвалась Мерседес. – Но красивее я ничего не

слышала.

Исполнение хитано получило восторженный отклик. Он описал их историю, их жизнь. В его пении волшебным образом находили выражение их собственные чувства.

– И как он только знает? – пробормотала себе под нос Ана.

До конца вечера многие еще успели станцевать, причем кое-кто с таким пылом, что мрачное настроение, царившее в Альмерии, похоже, рассеялось. Появился еще один гитарист. За ним шла пожилая женщина, с поразительным мастерством управляющаяся с кастаньетами, которые она

хранила в кармашке юбки с тех самых пор, как покинула дом. Как и пара туфель Мерседес, эти простые деревяшки дарили пожилой женщине немалое успокоение всякий раз, когда она чувствовала под кончиками пальцев ободряюще знакомые прохладные кругляши. Они стали для нее неизменной точкой опоры в этом странном, жутком кошмаре, какой стала неожиданно обрушившаяся на нее новая жизнь.

Feria вышла ни на что не похожей.К четырем часам утра в комнатунабились почти все мужчины, женщины и дети, нашедшие приют в этой школе. Стало так жарко, как и в августе бывает нечасто. Люди позабыли о своем положении и просто улыбались. Вечер закончился лишь тогда, когда токаор наконец совершенно выдохся.Все смогли хотя бы на несколькочасов провалиться в глубокий сон: впервые за много дней их не смог потревожить даже серый отблеск рассвета.

Мерседес и Ана спали на твердом полу вместе, укрывшись одним одеялом. В таких обстоятельствах быстро становятся друзьями, и, проснувшись, девушки остались лежать, свернувшись калачиком, под одним одеялом на двоих и делиться друг с дружкой своими историями.

– Я кое-кого ищу, – призналась Мерседес. – Потому мне и надо на север.

Она слышала собственный голос, такой твердый и решительный, но, взглянув на выражение лица Аны, поняла, как вздорно могли прозвучать ее слова.

– И кого ты ищешь?

– Хавьера Монтеро. У него родственники под Бильбао. Я подумала, он мог попробовать добраться туда.

– Раз мы все равно все едем в одном направлении, – сказала Ана, – поможем тебе, чем сможем. Выезжаем сегодня после полудня. Когда он соберется. – Она кивнула на отца, лежащего у стены неподвижной, прикрытой одеялом грудой; он все еще спал.

Мерседес уже знала, что теплого отношения от отца Аны она не дождется. Прошлой ночью, вернувшись в классную комнату за своими танцевальными туфлями, она ненароком подслушала разговор, ставший для нее потрясением. Девушка как раз собиралась войти, когда поняла, что внутри идет какое-то обсуждение на повышенных тонах и упоминается ее имя.

– Послушай, мы ведь не знаем ничего об этой Мерседес, – выговаривал сеньор Дуарте супруге. В комнате почти никого не было, большинство ее обитателей отправились послушать музыку, что их так неодолимо манила. – Что, если она коммунистка?

– Да никакая она не коммунистка! С чего ты это выдумал? Мерседес замерла у приоткрытой двери.

– Да потому что, куда ни плюнь, везде коммунисты. Экстремисты чертовы. Это ж все их заслуга. – Он сделал широкий жест, обводя рукой брошенные кое-как несуразные пожитки, убедительно символизирующие вырванные с корнем жизни.

– Как у тебя язык только поворачивается их в этом обвинять? – повышая голос, возмутилась сеньора Дуарте. – Прямо как братцы твои заговорил.

Мерседес остолбенела от услышанного. Ана упомянула, что ее отец очень зол на республиканское правительство, но только сейчас она поняла, насколько осторожно ей нужно будет себя вести.

– Без этих rojos, – с отвращением выплюнул он, – мы бы не жили сейчас в этом кошмаре.

– Без Франко и кошмара бы никакого не было, – парировала она.

Тут гнев застил сеньору Дуарте глаза, и он замахнулся на жену. Он не потерпит такой дерзости. Она подняла руку, чтобы защититься от удара:

– Педро!

Он сразу же пожалел о своем поступке, но сделанного не воротишь. Глава семейства никогда еще не выходил из себя настолько, чтобы ударить жену, возможно, потому, что она никогда еще так ему не прекословила.

– Прости, прости, – сокрушенно шептал он, мучимый раскаянием. Мерседес пришла в ужас оттого, что у мужа поднялась на жену рука.

Она точно знала, что ее отец никогда бы и пальцем не тронул мать. На мгновение промелькнула мысль: «Может, стоит вмешаться?» Сеньор Дуарте явно искал, на кого бы возложить вину за смерть своего единственного сына. В его глазах виновны были все – не только бомбардировщики, унесшие жизнь сына, и националистические войска, захватившие полстраны, но и республиканцы, которым не удалось выступить единым фронтом.

Сеньора Дуарте не была расположена отступать:

– Так ты хочешь сказать, что скорее предпочтешь жить под фашистами, чем отстаивать то, за что сам голосовал?

– Да, лучше так, чем отправиться на тот свет… да, лучше. Потому что смерть бессмысленна. Вспомни о нашем мальчике, – резко ответил сеньор Дуарте.

– Так я и думаю о нашем мальчике, – отозвалась сеньора Дуарте. – Его убили те, кого ты теперь собираешься поддерживать.

В них обоих боролись скорбь и гнев. Им ну никак не удалось бы

удержаться в рамках здравомыслия.

Сеньора Дуарте со слезами на глазах покинула комнату; Мерседес спряталась в тени, когда она прошла мимо. Девушке нужны были ее туфли,

и она, улучив момент, забежала, чтобы их забрать. Сеньор Дуарте поднял на нее глаза. Его всегда теперь будет мучить мысль, что она могла подслушать их разговор.

После полудня все четверо были готовы отправиться в путь.

В Мурсию они поедут на автобусе.

Глава 25

Трое друзей из Гранады уже во второй раз покидали Мадрид. Воодушевляющие слова Пассионарии останутся с ними до самой линии фронта.

⇐ Предыдущая 17 18 19 20 212223 24 25 26 Следующая ⇒