От автора 18 страница

– Я бы никогда так не поступил. Как бы ты узнала, что со мной случилось?

– Но так ведь все и поступают, разве нет? – ответила Конча. – Чтобы, когда к родителям приходят жандармы и начинают задавать вопросы, они могли с невинным видом сказать: «Уехал? Разве? А я и знать не знаю куда…»

Конча, как и другие сторонники Республики, чувствовала, что наступил переломный момент противостояния и что Франко необходимо остановить.

Антонио изумился, с каким пониманием мать отнеслась к его известию, но может, все дело в том, что рассудок ее притупился страхом потерять еще одного сына. Могла ли она провести грань между отъездом и смертью, или они просто сливались для нее в единую бездну утраты?

– Я не хочу слышать от тебя никаких подробностей, – взмолилась она. – Не хочу ничего знать – тогда из меня не смогут ничего выбить.

Нельзя, чтобы меня заставили предать собственного ребенка.

– Да я все равно не знаю, где мы в конечном счете окажемся.

– Мы?

– Со мной еще едут Франсиско и Сальвадор.

– Это хорошо. Наша сила – в количестве.

Оба задумались о двусмысленности сказанного Кончей. Они знали, что людей-то республиканцам хватало, а вот оружия – нет. В то время как войска Франко получали от Германии и Италии значительные поставки вооружения, защитникам Республики недоставало боеприпасов, а не добровольцев.

Повисло секундное молчание.

– Когда отправляетесь?

– Сегодня ночью, – чуть не шепотом ответил он.

Конча слабо охнула и часто задышала: ей не хотелось превращать отъезд сына в трагедию.

– Собрать тебе поесть?

Об этом любая мать думает в первую очередь.

Через полчаса его уже не было. Воздух в баре стал теперь чистым, свежим, и Конча захлопнула наконец дверь. Она поежилась от холода и страха. Хоть Антонио и умолчал об этом, его мать неплохо представляла, куда он направляется. Но она скорее пойдет на то, чтобы ей медленно вырвали все ногти, прежде чем признается в этом.

Глава 22

Тонкий серп полумесяца своим скупым светом едва выхватывал из темноты троих друзей, покидавших город, позволяя им не привлекать к себе внимания бдительных жандармов. Для того чтобы выбраться из города незамеченными, требовалась глухая ночь и некоторая доля удачи. С собой у них была только еда – ровно столько, чтобы ее хватило до вечера следующего дня, – и никаких памятных мелочей, которые могли бы заставить хоть кого-нибудь усомниться в том, что они не батраки в поисках работы. На случай обыска друзья озаботились тем, чтобы к их истории нельзя было подкопаться, ведь их могла выдать даже сущая безделица – сувенир, к примеру, или фотография. Запасная одежда наверняка бы вызвала подозрения и могла послужить достаточным основанием для ареста.

Добрую часть ночи они шли не останавливаясь, желая к рассвету оказаться как можно дальше от Гранады; везде, где была такая возможность, друзья сворачивали на узкие безлюдные дороги, где вероятность натолкнуться на националистические войска сводилась к минимуму.

Ближе к утру их подвез грузовик с ополченцами; сидящие в нем люди были полны воодушевления и уверенности в грядущей победе над Франко. По пути эта потрепанная компания развлекалась тем, что распевала республиканские песни и приветствовала прохожих поднятой рукой со сжатым кулаком. Спустя несколько часов к Антонио, Франсиско

и Сальвадору стали относится как к братьям, а те наконец явственно почувствовали, что вот теперь Гранада точно остается далеко за спиной.

Как и сбежавшая троица, ополченцы планировали присоединиться к защитникам Мадрида. Они слышали, что сейчас бои ведутся к юго-востоку от столицы, на реке Харама.

– Там наше место, – проворчал Франсиско, – в самой гуще событий, а не здесь, в этом грузовике.

– Скоро там будем, – пробормотал Антонио, пытаясь вытянуть ноги. Они тряслись в тесноте, пересекая километр за километром открытый

пустынный ландшафт. Местами почти ничего не напоминало о том, что в стране идет война, тем паче гражданская. Открытые пространства сьерры казались нетронутыми. Кое-где фермеры, совершенно не замечая свирепствующей вокруг политической бури, уже посадили яровые, но

попадались поля, чьи владельцы решили не утруждаться, и они так и лежали голыми, невозделанными, не рождающими ничего, кроме голода, который рано или поздно все равно придется пожинать.

Сальвадор, зажатый между Антонио и Франсиско, читал по губам разговоры вокруг, но сам участия в них не принимал. Его молчание как будто осталось незамеченным. Некоторые из сидевших в грузовике ополченцев были полумертвыми от усталости. Они возвращались из близлежащих к Севилье городков, где были заняты в многомесячной кампании по Сопротивлению, массированной, но бесплодной, и даже не заметили его присутствия, не говоря уже о том, что он чем-то отличается от остальных. На это Антонио с Франсиско и рассчитывали; если бы кто-то заподозрил, что Сальвадор глухонемой, его бы не допустили к военным действиям, а они знали, как много это для него значило.

Большинство остальных ополченцев – двадцать один человек – были охвачены ощутимым воодушевлением при мысли, что теперь в их жизни имеется цель. Они направлялись в Мадрид, чтобы прорвать его блокаду, и преждевременно распевали победные песни.

Каждую ночь они на несколько часов выбирались из грузовика, с онемевшими без движения руками и ногами, с болью во всем теле от неудобного сидения и постоянной тряски на бесконечной неровной дороге. После того как бутылка прошла по кругу и стихли песни, можно было на несколько часов забыться беспокойным сном прямо на голой каменистой земле, положив под голову сложенные, как для молитвы, руки. Они не могли позволить себе роскоши использовать вместо подушки свернутую куртку – каждый натягивал на себя все, что мог, если не хотел околеть ночью.

Франсиско во сне беспрестанно кашлял, но это никого не тревожило. В половине пятого Антонио, скрутив сигарету, лежал в темноте, наблюдая, как завитки дыма растворяются во влажном воздухе. Спящих разбудило звяканье жестяных кружек да слабый, едва ощутимый аромат, напоминающий кофейный. Шеи их затекли, под ложечкой сосало от голода; не отдохнув ни душой, ни телом, ополченцы разминали члены. Кто-то вставал и направлялся в ближайшие кусты справить нужду. Самое паршивое время: блеклый рассвет, колючий морозец, который продержится до полудня, и понимание того, что впереди их ждет еще один голодный и утомительный день. Лишь позже, когда их тела согрелись в тесноте грузовика, они воспряли духом и снова затянули свои песни.

Антонио с друзьями уже продвинулись далеко на север, когда для

Мерседес начался второй день ее пешего похода в колонне с беженцами из Малаги. Хотя люди шли в основной своей массе молча, время от времени раздавался истошный крик матери, ищущей ребенка. В такой большой толпе потеряться было нетрудно, и несколько детей брели как неприкаянные, их лица блестели от соплей, слез и испуга. Детские мучения всегда брали Мерседес за живое, и она еще крепче хватала Хави за руку. Лишние страдания были никому не нужны, потому прикладывались все усилия, чтобы соединить тех, кто разлучился.

Хотя по большей части люди продолжали идти и ночью, усталость и голод все-таки вынуждали некоторых хотя бы часок отдохнуть. Вдоль обочины по всей дороге тянулись маленькие холмики: сбившись потеснее и накрывшись одеялом для тепла и защиты, семьи при помощи матрасов, которые тащили еще из дому, сооружали для себя что-то вроде шатров, эдаких домиков в миниатюре.

Ночной холод составлял противоположность нежданным полуденным проблескам палящего солнца. Ощущение тепла никогда не задерживалось, но дети хотя бы недолго могли побегать с голыми руками, словно оказавшись на летнем пикнике.

В авангарде процессии шли в основном женщины, дети и старики;

к ним и прибилась Мерседес. Они первыми покинули Малагу в отчаянной попытке скрыться от захватчиков родного города. Ближе к концу процессии плелись выжившие мужчины и обессилевшие, потерпевшие поражение ополченцы, которые оставались в городе, чтобы дать последний отпор. Даже если бы они шли день и ночь, переход до Альмерии занял бы дней пять, а у старых, больных и раненых и того больше.

В самом начале исхода в колонне были еще и немногочисленные легковые машины с грузовиками, но теперь почти все они оказались брошенными вдоль дороги. Там же валялся раскиданный кое-как скарб. Пожитки, которые наспех вытаскивали из кухонных шкафов, чтобы захватить с собой в новую жизнь, теперь усеивали обочины. Обнаруживались там и другие, довольно неожиданные вещи: швейная машинка; богато украшенная, но битая обеденная тарелка; большие фамильные часы, теперь брошенные и никуда не годные, так же как и надежды, с которыми их выносили из домов.

Первую половину пути в колонне были еще и ослы, тяжело груженные постельным бельем, ведрами и даже мебелью, но большинство из них рано или поздно не выдерживали веса своей ноши, и тела мертвых животных в сточных канавах стали обычным зрелищем. Поначалу редкие мухи слетались только к их глазам, но стоило на трупах появиться первым

следам разложения, как насекомые начинали вокруг них кружить целым роем.

Хотя в основном люди двигались в тишине, которую нарушали лишь звуки их собственных шагов и тихое бряцание скарба, время от времени Мерседес рассказывала Хави историю. Большую часть дня она несла его на плечах, и они оба посасывали найденный в полях сахарный тростник. Еда закончилась, и теперь это был единственный доступный им способ пополнить силы; когда же усталость окончательно брала над ними верх, они могли прикорнуть ненадолго на обочине.

Как-то раз Мерседес заметила раскрытый посреди дороги сундук, из которого вывалилось все содержимое. Несколько носильных вещей унесло ветром к соседним кустам, где они и застряли в колючках: ослепительно-белое платье для первого причастия, вышитая детская сорочка, свадебная мантилья. Распяленные по кусту наряды, словно рекламные афиши, дразнили всех, кто их видел, напоминанием о временах, когда эти вещи в последний раз надевались, о мирной жизни, в которой было место и свадьбам, и крестинам. Всех, кто проходил мимо, посещала одна и та же мысль: какой давно забытой роскошью кажутся теперь все эти обрядовые церемонии!

Порой они проходили через небольшой городок или деревеньку, брошенную жителями. Уходя, те ничего после себя не оставляли. Несколько человек обшаривали пустые дома – искали не ценности, а что-нибудь действительно полезное вроде мешка риса, который позволил бы им продержаться лишние несколько дней.

Хотя Мерседес и Мануэла изредка переговаривались, беседы в стопятидесятитысячной колонне в основном были редкостью. Слышался только скрип туфель, ступающих по сыпкой дороге, да редкое хныканье детей, некоторые из которых появились на свет совсем недавно, где-то на обочине.

Когда женщины, миновав уже почти половину пути, подходили к Мотрилю, они услышали низкий раскатистый звук. Время было ближе к вечеру. Мерседес решила, что это натужно ревут грузовики, но Мануэла мгновенно узнала знакомый гул и, остановившись, посмотрела вверх. Низко над их головами пролетали самолеты националистов – грузные, шумные и неуклюжие.

Люди удивленно провожали их глазами. Никто не произносил ни звука. Потом началась бомбардировка.

За все те месяцы, что шла война, Мерседес ни разу не испытывала еще такого безграничного ужаса, какой охватил ее сейчас. Во рту

металлический привкус страха, и на мгновение тяжелые удары собственного сердца заглушили тревожные выкрики вокруг нее. Чутье подсказывало девушке, что нужно бежать, бежать изо всех сил и как можно дальше, вот только спрятаться было негде: поблизости не наблюдалось ни подвалов, ни мостов, ни станций метро. Ни-че-го. Как бы то ни было, следовало позаботиться о Хави и его матери. Она стояла как вкопанная, зажимая уши руками, чтобы отгородиться от оглушительного рева проносящихся прямо над головой самолетов.

Мерседес схватила Мануэлу, которая прижала к себе Хави. Так они и стояли, замерев в объятиях друг друга и закрыв глаза на мир и ужасающую сцену, которая вокруг них разворачивалась. Мерседес через одежду ощущала, как остро выпирают кости Мануэлы. Казалось, она вот-вот сломается. Защититься им было нечем, а Мануэла, как и большинство жителей Малаги, совсем недавно переживших ужасы бомбежки и пулеметных обстрелов в родном городе, на мгновение беспомощно застыла перед новой атакой фашистских агрессоров.

– Давайте сойдем с дороги, – прокричала Мерседес. – Это наша единственная надежда.

Горькая ирония заключалась в том, что единственным местом, где можно было спрятаться вдоль этого бесприветного участка дороги, были воронки, которые оставили разорвавшиеся ранее в полях бомбы. Многие, цепенея от ужаса, в них и забились. По крайней мере, бомбардировщики уже позаботились о каком-никаком убежище для своих запуганных жертв.

Скоро все вокруг было усеяно похожими на сломанные куклы телами. К ужасу и ошеломлению всех, кто был в тот день на дороге, впереди их ждало еще более страшное нападение. Когда бомбардировщики

выполнили свою задачу, пришел черед второй смертоносной волны: в небе показались истребители. Чтобы посеять еще больше страха, они атаковали

с бреющего полета, обстреливая сначала дороги, а потом и самих людей. Вокруг полыхали ослепительные вспышки: пули двумя линиями пылающего пунктира прорезали кричащую толпу. Пилоты особо не напрягались; они бы легко смогли изрикошетить свои цели даже с закрытыми глазами.

Матери лепетали, точно младенцы, видя, что их кровиночки падают как подкошенные. У некоторых было четверо или пятеро детей, и их никак нельзя было защитить. Так или иначе, одной прицельной очередью можно было уложить несколько человек.

Один раз двухместный самолет пролетел настолько низко, что Мерседес смогла разглядеть и пилота, и сидящего за ним стрелка. Люди

бросились врассыпную в надежде убежать от пуль, но это был бесполезный труд: стрелок легко разворачивал пулемет так, чтобы площадь поражения была максимальной. Кося путников пулеметными очередями, пилот довольно улыбался, отчего на его щеках появлялись ямочки.

Потом все стихло. Проходили минуты, а самолеты все не возвращались.

– Кажется, все, – проговорила Мерседес, стараясь обнадежить Мануэлу. – Надо идти. Неизвестно, когда они могут вернуться.

Воздух наполнился стонами раненых и тех, кто лишился близких. Многим теперь предстоял нелегкий выбор – то ли попытаться похоронить своих мертвых, то ли продолжить путь к предлагающей убежище Альмерии. Земля была твердой, и рытье могил давалось непросто, но кое-кто все же пытался. Остальные просто накрывали тело последним одеялом

и шли дальше, забирая с собой вину и скорбь. Если погибала мать, то ее детей тут же забирали к себе другие семьи и уводили вперед, подальше от жуткого для них зрелища.

Последние двое суток Мерседес только и делала, что думала

о Хавьере. Не было ни секунды, чтобы на уме у нее был кто-то, кроме любимого. И лишь когда вокруг нее загрохотали бомбы, она очнулась от этого своего забытья. В тот миг мысли о Хавьере впервые перестали быть единственными. Даже вероятность того, что любимый мужчина может оказаться где-нибудь посреди этой редеющей толпы, будто бы потеряла для нее ненадолго всякое значение. Сейчас ее главной заботой стала необходимость довести это хрупкое создание – Мануэлу – и ее сына до безопасного места.

Многие хоть и выжили, но оказались покалечены, и к тем, кто хромал из самой Малаги, прибавилась новая волна еле бредущих раненых. Поход должен был продолжаться, заданное направление не изменилось. Назад пути не было, оставаться на месте они тоже не могли.

Мануэла не произнесла ни слова. На мгновение показалось, что она окаменела от страха, но твердое плечо Мерседес и ощущение ладошки сына в ее руке привели женщину в чувство. Они продолжили идти дальше.

Когда дорога вильнула к морю, до них донесся шум бьющихся о скалы волн. Мерные звуки природы дарили забвение. Раз или два Мерседес видела лежащих на пляже людей и не смогла понять, живые они или мертвые. Как бы то ни было, если они не пошевелятся, их рано или поздно унесут волны. Рядом с людьми лежали ослы, те тоже умирали. Из их пасти торчали распухшие языки.

На пятый день пути настал момент, когда ненадолго выглянуло солнце

и вода заискрилась. Мерседес почувствовала, как Хави дергает ее за юбку, стараясь утянуть к морю. Ему казалось, что не иначе как пришло время для игр: побросать камешки в волны, помочить пальчики в воде.

Он еще сможет насладиться детством, но не сейчас. Слишком жуткая бы вышла игра среди трупов.

– Нет, Хави, не сейчас, – раздраженно бросила Мануэла, беря сына на руки.

– Мы еще вернемся на море и поиграем, – сказала Мерседес. – Обещаю.

В тот день, когда даже маячивший вдалеке силуэт птицы вызывал в ней только ужас, будоража воспоминания о самолетах, перестрелявших так многих из их колонны, у нее была только одна цель – добраться до Альмерии. Она снова задумалась о Хавьере. Мысли о любимом поддерживали ее все эти последние километры, но, чтобы отыскать его, ей требовался новый план.

Некоторые так и не дошли до Альмерии: частью это были раненые, упавшие замертво прямо на дороге, а частью те, кто сам наложил на себя руки. На глаза тем, кто, как и Мерседес, постепенно сместился к концу колонны, то и дело попадались тела застрелившихся и повесившихся на деревьях. Они прошли уже так много, но отчаяние их все-таки нагнало. Мануэле не единожды приходилось прикрывать Хави глаза.

Добравшись до Альмерии и завидев ее здания, обещавшие пристанище, Мерседес едва не зарыдала от облегчения. Они все проделали длинный путь, и это стоило отпраздновать, поэтому первым делом она подумала, чего бы поесть. Девушка грезила о свежем хлебе.

На многих накатила неимоверная усталость. Спать на улицах Альмерии казалось куда безопаснее, чем на открытой, ничем не защищенной дороге, а тротуары рисовались мягкими матрасами после недели, проведенной на неровной каменистой почве. Большинство, исполнившись благодарности, целыми семьями так и оседали на землю, кто-то дремал прямо среди бела дня под защитой окружающих их зданий, словно в уютной комнате.

Как только они вошли в город, Мерседес с Мануэлой тут же встали в очередь за хлебом.

– Почему ты не вернешься в Гранаду к своей семье? – спросила Мануэла, пока они стояли вместе в очереди. – Мы с Хави не хотели бы с тобой расставаться, но, если бы нам было куда податься, мы бы не раздумывали. Ты не обязана здесь оставаться.

Мерседес не хотела возвращаться в Гранаду. Там ей грозила куда большая опасность. Ее семья сейчас была все равно что меченой. Да

и Хавьера в Гранаде не было – последний довод оказался решающим. Ее единственным шансом выжить было держаться вдали от родного города, а единственным шансом стать счастливой – отыскать любимого. Все указывало на то, что он вполне мог остаться в живых. Хавьер был моложе и выносливее большинства окружавших ее людей. Если они смогли сбежать из Малаги, неужто ему не удалось?

– Половины моей семьи уже нет в Гранаде, – напомнила Мануэле Мерседес, – а мне нельзя бросать поиски Хавьера. Если я сейчас перестану его разыскивать, потом уже ни за что не отыщу, верно?

Хави царапал землю прутиком, вычерчивая в пыли зигзаги и не обращая никакого внимания на ведущийся между двумя женщинами разговор. Мерседес опустила взгляд на темную макушку мальчонки и погладила его по волосам. Сверху она могла разглядеть только его длинные ресницы и носик-пуговку. Девушка подняла ребенка на руки и погладила по мягкой щечке. Даже после стольких дней без купания детская кожа оставалась приятной на ощупь. Держать его на руках было для нее ни с чем не сравнимым удовольствием.

– Ты ведь знаешь, что мы всегда будем тебе рады, знаешь?

– Знаю, знаю…

Ей не хотелось показаться грубой, но ее единственным желанием сейчас было найти Хавьера. Женщине, чье бездыханное тело свисало с дерева у дороги в нескольких милях от Альмерии, не к чему было больше стремиться. А Мерседес – было к чему.

Как только девушка помогла Мануэле и Хави устроиться в безопасности глубокой дверной ниши заколоченного магазина, где они все смогут провести хотя бы ближайшую ночь, она отправилась на разведку.

Мерседес то и дело останавливала прохожих и интересовалась, не встречался ли им Хавьер: его фотография доставалась из кармана, наверное, раз сто. Она наткнулась на пару человек, которым показалось, будто они его видели. Гитарист был хорошо известен в Малаге и нашлись те, кто был уверен, что видели его мельком перед тем, как сбежать, но с тех пор он им на глаза не попадался. На какое-то мгновение ее окрылила надежда: кто-то любезно сообщил, что только что видел мужчину с гитарой. Мерседес поспешила в указанном направлении и вскоре увидела спину человека, которого ей описали. У нее екнуло сердце. Заметив стройную фигуру мужчины с потрепанным гитарным футляром, она ускорила шаг. Мерседес окликнула его, он обернулся. Тогда она поняла, что

этот мужчина не имеет ни малейшего сходства с Хавьером. Она стояла лицом к лицу с мужчиной за пятьдесят. Девушка извинилась, и он пошел дальше. Ее душили слезы разочарования.

Мерседес вернулась к своим спутникам той же дорогой. Из имеющихся скудных пожитков они обустроили себе уютный, открытый спереди домик. Хави уже спал, растянувшись на коленях у матери. Мануэла дремала, откинув голову на деревянную дверную раму. Они выглядели такими безмятежными.

Мерседес побрела дальше – посмотреть, не удастся ли все-таки раздобыть им какой-нибудь еды. Встала в две очереди сразу, но, когда их отстояла, ее постигло разочарование: продукты закончились. Третья попытка увенчалась победой в виде нескольких граммов чечевицы.

Когда-то Альмерия была красивым городом, но в тот день Мерседес слишком устала, чтобы глазеть по сторонам, и совершенно не разбирала, какой дорогой шла. К тому времени, как она отстояла во всех очередях, девушка потеряла счет времени: пасмурное послеполуденное небо – скверный подсказчик. Она отсутствовала, может, с пару часов.

Пустившись в обратный путь в сторону центра, Мерседес услышала далекий вой сирены, вскоре после этого глухой удар взрыва, а потом еще один, на этот раз ближе. Над головой пролетел, блестя серебром, самолет. Неужели здесь будет твориться то же самое? Их безопасная гавань пробыла таковой всего ничего.

Приблизившись к главной площади, она почувствовала запах гари и царившее в толпе смятение, а повернув за угол, поняла, что движется против потока, точно как в тот день, когда повстречала покинувшую Малагу процессию. На этот раз ей придется продираться через людскую массу. Ее охватила паника. Она не испытывала такого страха с тех пор, как покинула Гранаду. Ей было даже страшнее, чем во время бомбежки. Бегущие люди отпихивали девушку назад, но она пробивала себе дорогу, двигаясь к краю улицы, где можно было встать и дождаться, пока не схлынет давка.

Наконец первая волна миновала, и показались пострадавшие. Одних поддерживали под руки, других несли, многие уже не дышали. Парад был безмолвным и жутким. В конце концов прошли все, за исключением нескольких безнадежно отставших, бредущих с потерянным видом и припорошенных каменной пылью и крошкой; на улицах снова стало тихо. Мерседес заколотило от ужаса. Хотя она уже представила себе, что увидит, когда повернет за угол, боль, которую принесла реальность, не уступила той, что она уже испытала в своем воображении.

С одной стороны площадь была полностью разбомблена, обрушились все без исключения здания. Ни одной стены или колонны не устояло. От домов осталась только груда искореженного металла вперемешку с вывернутыми рамами и почерневшим деревом. Все либо обуглилось, либо сравнялось с землей. Мерседес вспомнила, что магазин, недолго прослуживший Мануэле пристанищем, располагался в дальнем углу площади; теперь от него осталось лишь пустое место.

– Пресвятая Дева Мария, Матерь Божья… Пресвятая Дева Мария, Матерь Божья… – бормотала она сквозь слезы.

Девушка быстро пересекла площадь и в обуглившихся обломках признала элементы темно-зеленого фасада магазина, у которого в последний раз видела своих друзей. Сейчас от него остались только обваливавшаяся кладка да перекрученные металлические балки.

Мерседес замерла на месте. Потеря двух человек, которых она знала совсем недолго, но к которым успела прикипеть всей душой, оставила внутри нее зияющую рану.

Кто-то приблизился к ней сзади и похлопал ее по руке. Она вздрогнула и обернулась. Мануэла!

Но это была не она, а какая-то незнакомая старуха.

– Я их видела. Мне очень жаль. На них обрушилась балка. Спастись не было никаких шансов.

Если бы их укрытие располагалось ближе к месту падения снаряда – на него указывала воронка рядом, – они бы погибли мгновенно. Это первое,

о чем подумала Мерседес. По крайней мере, Хави, наверное, крепко спал. Она отчаянно надеялась, что именно так все и было.

– Твоя семья?

Мерседес покачала головой. Девушка совершенно потеряла дар речи. Сказать ей было нечего, даже если бы она смогла протолкнуть слова через сжавшееся горло. Она просто стояла там и оцепенело смотрела на место, где не стало ее друзей.

Во время того одного-единственного налета погибло более десятка людей. Среди них почти не было жителей Альмерии; большинство жертв, как и Мануэла с Хави, преодолели пешком две сотни километров только ради того, чтобы в итоге сгинуть в чужом городе. Фашисты действовали умело. Они знали, что улицы будут запружены беженцами, которые стали для них легкими, беззащитными мишенями.

Мерседес огляделась. Посреди развалин собственного дома стояла женщина. Она видела, как он обрушился, и теперь безуспешно пыталась отыскать свои пожитки, роясь в обломках обуглившегося дерева и балясин,

выломанных из перил лестницы, ведущей когда-то на второй этаж. Со всем, что она сейчас оттуда не заберет, можно было сразу распрощаться: вокруг была масса доведенных до крайней нужды и отчаяния людей, готовых даже с риском для жизни покопаться в бесхозном имуществе.

Мерседес считала себя везучей: за время долгого пути ей повезло не попасть под пулеметные очереди, снаряды и авиационные бомбы. Удивительно, как так случилось, что и этой бойни ей удалось избежать.

В карманах пальто лежали все ее пожитки: в одном – мешочек чечевицы и полбуханки хлеба, в другом – танцевальные туфли.

Глава 23

Через несколько дней после того, как они покинули Гранаду, Антонио с друзьями достигли окрестностей Мадрида. К городу подобрались с востока, где территорию контролировали ополченцы-республиканцы. Их потрясло то, во что превратилась столица, а при виде разрушенных бомбами зданий с пустыми глазницами в душе каждого заклокотал гнев. Когда они проезжали мимо в своем грузовике, маленькие дети смотрели на них, задрав головы, и махали ручками, а женщины вскидывали в воздух сжатый кулак – «пуньо» в республиканском жесте солидарности. Прибытие каждого нового защитника Республики питало надежды на то, что фашисты все-таки не возьмут их город.

Стоя вместе со своими попутчиками в очереди, чтобы записаться в ряды ополчения, они знакомились с ситуацией, сложившейся в столице.

– Хотя бы паек обещают, если запишемся, – сказал один из попутчиков. – Мечтаю наконец пожрать по-человечески.

– Ты губу-то закатал бы, – откликнулся другой. – Тут, поди, с продовольствием туго…

С сентября в Мадрид хлынули беженцы. Многие городки в округе захватили фашисты, и объятые ужасом жители подались в столицу, увеличив ее население больше чем вдвое. Мадрид находился во вражеском окружении, но кольцо осады вышло не настолько плотным, чтобы в город было совсем уж невозможно прорваться, и эта мысль поддерживала веру его жителей в освобождение. Горожане и тысячи беженцев со своими собранными в узлы пожитками надеялись, что эта жуткая ситуация скоро переменится. Они не могли до скончания века жить на одном только хлебе

и бобах.

В ноябре оптимизма в Мадриде поубавилось. Более двадцати пяти тысяч солдат националистической армии утвердились на позициях в западных и южных пригородах Мадрида, а в течение нескольких недель к ним прибыло подкрепление из Германии. В Мадриде голодающие люди почувствовали, как тиски вокруг города сжимаются все туже, а еды день ото дня становится все меньше, и, в свою очередь, тоже затянули пояса.

⇐ Предыдущая 15 16 17 18 192021 22 23 24 Следующая ⇒