От автора 17 страница

Несмотря на все увещевания своего давнишнего друга, сам Антонио отчасти презирал себя за бездействие. Его семья разваливалась, братьев убили, отец сидел в тюрьме, а что он? Пусть он не одобрял методы Франсиско, но втайне ему завидовал: друг обагрил-таки руки кровью врагов.

Сальвадор поддержал Антонио.

– А еще и эти расправы над заключенными, – посетовал он на языке жестов. – Навряд ли они пошли на пользу нашему делу, а?

С этим пришлось согласиться даже Франсиско. Казни заключенных-националистов в Мадриде были сущим зверством, и он признавал, что гордиться там нечем. Главным образом доводы Антонио подкреплял тот факт, что эти казни использовались националистами в качестве доказательств варварства левых и дорого обошлись республиканцам, лишившимся поддержки, в которой они так отчаянно нуждались.

Какие бы разногласия между друзьями ни существовали, всех троих сейчас объединяло одно: их готовность вырваться из тюрьмы, в которую превратилась Гранада, и не просто участвовать в разрозненных актах насилия, а присоединиться к более скоординированной борьбе.

– Не важно, есть у нас о чем поспорить или нет, мы же не можем попусту здесь ошиваться, согласны? – настаивал Франсиско. – В Гранаде время уже упущено, но это еще не вся Испания. Поглядите на Барселону!

– Знаю. Ты прав. И Валенсия, и Бильбао, и Куэнка… И все остальные. Они сопротивляются. Мы не можем сидеть сложа руки.

Несмотря ни на что, на республиканских территориях, захваченных фашистами, поднималась волна оптимизма: люди верили, что восстание можно подавить. Сопротивление, с которым столкнулись войска Франко, было только цветочками. Дайте время, и народ организуется.

Сальвадор, внимательно ко всему прислушиваясь и выражая жестами свое согласие, сейчас показал слово, которое еще не прозвучало: «Мадрид».

Антонио не включил его в свой список. Туда они просто обязаны были отправиться. Отвоевать столицу – сердце Испании – надо было любой ценой.

В четырех сотнях километров к северу от квартиры Сальвадора, где они сидели сейчас в полумраке, петля осады душила Мадрид, и если где и нужно было оказать сопротивление фашистам, так это в столице Испании. Прошлой осенью была организована Народная армия, которая объединила

в вооруженные силы под единым командованием армейские части, оставшиеся преданными Республике, и добровольческие отряды народной милиции. Всем троим не терпелось ринуться в бой и стать частью общей борьбы. Если они не отправятся туда в самое ближайшее время, то может быть слишком поздно.

Уже несколько месяцев, уменьшив громкость настолько, что ему приходилось прижимать ухо к колонке, Антонио слушал радио в квартире Сальвадора, чтобы знать о положении дел в Мадриде. Войска Франко бомбили столицу с ноября, но на помощь осажденным прибыли русские танки, и Мадрид выстоял. Город продолжал оказывать более ожесточенное сопротивление, чем ожидали фашисты, но сейчас появились слухи, что близится еще одно большое сражение.

Может, Антонио и его друзья стояли и смотрели, как Франко наложил руку на их собственный город, но все они понимали, насколько важно было не допустить, чтобы Мадрид постигла та же судьба. Подошло их время, и желание уехать стало теперь неодолимым. Франко нужно было остановить. Они слышали, что в Испанию со всей Европы – Англии, Франции и даже Германии – съезжаются молодые люди, чтобы помочь их делу. Мысль о том, что за них эту войну ведут чужеземцы, подталкивала их к решительным действиям.

Предшествующие несколько дней Антонио размышлял только о том, что влияние Франко в Испании усиливается, а его войска, кажется, безостановочно распространяются по региону все дальше и дальше. То, что они встречали упорное сопротивление на севере страны, давало сторонникам Республики хоть какую-то надежду. Если они с друзьями не вступят в борьбу против фашизма, то могут всю жизнь потом сожалеть о своем бездействии.

– Надо ехать, – сказал Антонио. – Пришло время.

Преисполнившись решимости, он отправился домой готовиться к отъезду.

Глава 21

Когда Антонио пришел к матери сообщить, что уезжает, Мерседес пробыла в пути уже несколько часов. Покинув Гранаду, она свернула на горную дорогу, предпочтя ее главной, шедшей в южном направлении, решив, что так ей встретится меньше людей. Хотя стоял февраль и на окружавших ее горных вершинах еще толстым слоем лежал снег, она скинула свое толстое шерстяное пальто. Она прошла в тот день пять часов, но, за исключением кончиков пальцев, замерзших без перчаток, ей было скорее жарко, чем холодно.

Короткое расстояние от Вентаса и Альгамы она преодолела на телеге –

ее подвез случайный фермер. Он как раз продал на рынке две дюжины цыплят, и у него в телеге освободилось место. От фермера разило скотом, и Мерседес изо всех сил старалась не показать, насколько ей отвратителен этот запах и шелудивый пес, что сидел между ними. Было в поездке рядом с этим стариком с обветренным лицом и загрубевшими от холода, исцарапанными, израненными руками что-то привычно умиротворяющее.

Мерседес обыкновенно проводила несколько недель лета за городом, и от поездок к тете с дядей, живущим в сьерре, у нее осталось много счастливых детских воспоминаний. С горными пейзажами той поры, когда деревья покрыты листвой, а луга усыпаны кокетливо покачивающимися дикими цветами, она была знакома неплохо, но зимой все здесь выглядело холодным и голым. Поля серовато-коричневого оттенка ждали посева яровых, дороги были каменистыми и разъезженными. Копыта мула постоянно скользили по битому сланцу, отчего его и без того неспешный шаг замедлялся еще больше. Слабые лучи послеполуденного солнца нисколько не грели.

Мерседес знала, что доверять нельзя никому, и в разговор почти не вступала, односложно отвечая на вопросы старика. Едет она из Гранады, направляется в гости к своей тетке, в деревушку в окрестностях Малаги. Вот и все, чем она поделилась.

Он, понятное дело, не доверял ей точно так же и про себя почти ничего не рассказывал.

Один раз их остановил жандармский патруль.

– Цель поездки? – требовательно спросили у них.

Мерседес затаила дыхание. Она готовила себя к таким расспросам, но вот оказалась перед жандармом – и во рту у нее пересохло.

– Мы с дочкой возвращаемся на нашу ферму в Периане. Ездили

в Вентас на рынок, – весело ответил фермер. – Сегодня хорошую цену за цыплят выручили.

Сомневаться в его ответе повода не было: пустая клетка, запашок куриного помета, девушка. Махнули ему рукой – мол, проезжай.

– Грасиас, – тихо поблагодарила попутчика Мерседес, когда они отъехали подальше от патруля.

Она посмотрела вниз, на рисунок ухабов на полотне тряской дороги, как он исчезал под большими деревянными колесами. Повторила себе, что ей нельзя доверять этому человеку и что лучше придерживаться своей выдуманной истории, даже если сейчас он казался другом и понял, что ей понадобилось заступничество.

Они ехали еще около часа, потом старику надо было свернуть к себе на ферму. Она у него находилась высоко в холмах: он ткнул пальцем куда-то в сторону лесистого участка, видневшегося на горизонте.

– Хочешь – можешь у нас переночевать. Поспишь в теплой постели, а моя жена сообразит чего-нибудь на ужин.

Она так вымоталась, что у нее на мгновение возникло искушение согласиться. Но что крылось за этим приглашением? Пусть он был добр к ней, но она понятия не имела, что он за человек и женат ли вообще. Девушка вдруг осознала всю уязвимость своего положения. Она должна продолжать свой путь в Малагу.

– Спасибо. Но мне нужно поторопиться.

– Ну хоть это, вот, возьми, – сказал он, протягивая руку за сиденье. – Я-то через час или около того буду женкину стряпню лопать. Мне это ни к чему.

Мерседес уже стояла на дороге у телеги, и ей пришлось протянуть руку вверх, чтобы забрать небольшой джутовый мешок. Она с удовлетворением нащупала внутри маленькую буханку и поняла, что завтра будет благодарна за такой подарок. Припасы, которые девушка рассовала по карманам, подходили к концу, и она была признательна за их пополнение.

Фермер на ее отказ явно не обиделся, но она знала, что лучше бы с ним не откровенничать. Прошли те дни, когда можно было быть полностью уверенным в знакомых тебе людях, что уж говорить о незнакомцах. Они пожелали друг другу всего наилучшего, и пару мгновений спустя он скрылся из виду.

Она снова осталась одна. Фермер сказал, что она где-то в пяти километрах от главной дороги, которая приведет ее в Малагу, поэтому

Мерседес решила продолжать идти, пока не достигнет ее, и передохнуть уже там. Если не ставить перед собой цели вроде этих, она никогда не доберется до места.

Когда девушка добрела до скрещения дорог, было около шести и уже стемнело. Живот начало сводить от голода. Она присела на обочине, привалившись к большому камню, и запустила руку в холщовый мешочек. Кроме буханки, в нем обнаружился еще кусок лепешки и апельсин.

Мерседес оторвала горбушку от уже подсохшего и крошащегося хлеба

и стала медленно жевать ее, запивая большими глотками воды. Полностью занятая утолением голода, она на какое-то время перестала замечать все вокруг.

Не зная точно, далеко ли до ближайшей деревни и сможет ли она купить там что-нибудь из еды, девушка решила приберечь лепешку и апельсин про запас. Укрывшись за камнем от ветра, она закрыла глаза. На внутренней стороне век, как на темном экране, возник образ Хавьера. Он сидит, приткнувшись на краешек низкого стула, спина согнута над гитарой, взгляд из-под густой темной челки направлен вверх, на нее. В своем воображении она ощущала тепло его дыхания и представляла, будто он рядом – всего в нескольких ярдах – и ждет, пока она начнет танцевать. Ее так и манило искушение погрузиться в этот сон. Невзирая на то что девушка знала: надо идти дальше, с каждым часом шансов отыскать мужчину, которого она любила без меры, становилось все меньше, – Мерседес опустилась на землю и заснула.

Когда Антонио вернулся в «Эль Баррил», за стойкой все еще горела одинокая тусклая лампочка. Только он потянулся к выключателю, как раздавшийся за спиной голос заставил его вздрогнуть.

– Антонио.

В глубине кафе, почти растворяясь в чернильной тени, угадывалась знакомая фигура. За столом в полном одиночестве сидела его мать. Проникавшего с улицы света газового фонаря было достаточно, чтобы он пересек зал, не натыкаясь по пути на столы и стулья. Он увидел, как Конча сидит здесь одна-одинешенька, и сердце в его груди заколотилось от страха

и жалости при мысли о том, что он должен был ей сказать. Сможет ли он обрушить на нее такой удар?

– Мама! Что ты делаешь здесь так поздно?

Теперь, подойдя поближе, он увидел стоящий перед ней на столе большой бокал. Это было совсем на нее не похоже. После закрытия в баре всегда прибирался отец, и Антонио знал, что перед сном Пабло всегда

пропускал бокальчик и обычно выкуривал пару-тройку сигарет. Но только не мать. Она всегда так выматывалась к ночи, что ее хватало только запереть на засов дверь. Даже оставшиеся на столах бокалы не трогала, знала, что Мерседес утром первым делом их уберет.

Конча молчала.

– Мама, почему ты еще не легла?

Наверняка у матери найдется какое-нибудь безобидное объяснение, почему она вдруг отошла от своего привычного распорядка, но он все-таки испугался. Все в этом городе ходили по лезвию бритвы.

– Мам?

Хотя ее было не видно толком, он рассмотрел сейчас, что Конча обхватила себя руками и тихонько раскачивается из стороны в сторону. Как будто ребенка укачивает.

И вот Антонио, опустившись перед ней на корточки и положив руки ей на плечи, осторожно потряхивает ее. Глаза матери закрыты.

– Ну что? Что случилось? – настойчиво допытывался он.

Конча попыталась было ответить, но из-за коньяка и слез речь ее выходила невразумительной. От усилий объясниться она только еще сильней разрыдалась. Мысли ее путались от горя. Антонио тесно прижал мать к себе, и в крепких объятиях сына Конча начала успокаиваться, а ее судорожные рыдания – утихать. Наконец он отпустил ее. Женщина потянула к лицу край своего фартука в цветочек и шумно высморкалась.

– Я сказала ей: ступай, – запинаясь, выдавила она.

– О чем ты говоришь? Кому сказала?

– Мерседес. Я сказала ей: ступай и отыщи Хавьера. Она никогда не узнает счастья, если сейчас не найдет его.

– То есть ты отправила ее в Малагу? – с ноткой недоверия в голосе уточнил Антонио.

– Но если у нее получится разыскать Хавьера, они смогут вместе куда-нибудь уехать. Нельзя ей было больше оставаться здесь и вот так чахнуть.

Я смотрела на нее изо дня в день и видела, как горе делает ее слишком взрослой. Эта война – кошмар для нас всех, но хоть у Мерседес есть шанс быть счастливой.

В темноте Конча не увидела, что от лица сына отлила кровь.

– Но Малагу же бомбят, – сухим от волнения ртом произнес он. – Я вот только узнал.

Конча как будто не слышала сына.

Он держал ее руку в своих ладонях. Бранить ее сейчас было бессмысленно, хотя он знал, что отец колебаться бы не стал.

– Здесь мы вынуждены жить бок о бок с врагом, – продолжила она. – Она хотя бы получит возможность убраться от них подальше.

Антонио не мог не согласиться с матерью. Он и сам думал похоже, если не точно так же. Антонио знал, что мать права, говоря о чувстве бессилия, царившем в Гранаде. Хотя первые дни после переворота оказались отмечены немалым кровопролитием и разгромом, город захватили относительно легко, и многие жители жалели, что не были готовы оказать сопротивление. Другие города и городишки оборонялись куда более отчаянно.

– Так когда она ушла?

– Собрала кое-что из вещей сегодня утром. Ушла еще до обеда.

– А если ей начнут задавать вопросы, что она ответит?

– Скажет, что идет к тете в Малагу…

– Ну, не так уж и соврет, правда?

– …и что тетя заболела, поэтому она хочет забрать ее в Гранаду, чтобы ухаживать за ней здесь.

– По-моему, звучит довольно правдоподобно, – отметил Антонио, стараясь приободрить мать – мол, она верно поступила, отправив сестру на поиски счастья, – хоть и понимал, насколько рискованной была вся эта затея.

Являясь в данное время главой семьи, он чувствовал, что должен выказать больше беспокойства, а то и гнев по поводу безответственного поведения своей сестры. Они некоторое время посидели в молчании, потом Антонио прошел к бару и щедро плеснул себе в бокал бренди. Закинул голову и выпил одним глотком. Бокал опустился на стойку со стуком, который выдернул мать из задумчивости.

– Она ведь вернется, если не сможет его найти? Она пообещала?

Глаза матери расширились от удивления.

– Разумеется, вернется!

Вот бы ему ее оптимизм, но сейчас было неподходящее время сеять в ней сомнения.

Он оберегающим жестом обнял мать и сглотнул комок в горле. Делиться своими планами сейчас тоже было некстати, но долго о них он молчать не мог. Уезжать надо под покровом темноты, и сегодняшняя ночь с

ее затянутым тучами небом и только нарождающимся месяцем подходила друзьям как нельзя лучше.

Ранним утром следующего дня, разбуженная холодным рассветом, Мерседес зашагала вперед по главной дороге. Она казалась открытой и

незащищенной, зато отсюда до Малаги она шла по прямой.

Где-то после полудня далеко впереди, на горизонте, она заметила облачко пыли. Оно двигалось словно маленький медленный смерч. По дороге уже несколько часов никто не проезжал, и все, что ей попадалось на глаза, – это редкие голые деревья вдоль обочины.

Расстояние между ней и облаком понемногу уменьшалось, и Мерседес смогла разглядеть в нем людские фигуры. Их сопровождали ослики, некоторые из которых тянули телеги. Двигалась вся эта процессия мучительно медленно, не быстрее самой громоздкой платформы в шествии на Страстной неделе.

Тем не менее они неумолимо приближались, и Мерседес начала задумываться, как бы ей с ними разминуться. Эта людская волна превратилась в преграду между ней и целью ее путешествия. Почти через час, когда расстояние между ними сократилось до нескольких сотен метров

и стало понятно, что шествуют они в сверхъестественной, пугающей тишине, Мерседес задалась вопросом: «Почему?» Почему все эти люди оказались на дороге холодным февральским днем? И почему они так тихо себя ведут?

Стало ясно, что это был целый караван – вереница людей и телег. И он был окружен ореолом таинственности, словно процессия, свернувшая не туда на ферии, или группа пилигримов, шедших с драгоценной иконой по пути паломничества из одного города в другой. И даже когда они подошли совсем близко, Мерседес никак не могла уяснить себе, что же она видела. Казалось, будто целая деревня, до последней семьи, снялась с места, вся разом, и тащила на себе все свои пожитки: стулья, матрасы, кастрюли, чемоданы, игрушки. Вся эта увесистая и объемная поклажа почти скрывала под собой груженных ею мулов.

Оказавшись лицом к лицу с идущими во главе колонны людьми, она мгновенно ощутила, насколько ужасающим было их безмолвие. Все до одного как воды в рот набрали. Смотрели прямо сквозь нее, словно ее и не существовало вовсе. Все равно что сомнамбулы. Она посторонилась, уступая им дорогу. Они шли мимо нее один за одним: старые, молодые, хромые, раненые, дети, беременные женщины, смотря перед собой или уставившись себе под ноги. Единственным, что их объединяло, кроме застывшего на лицах страха, было исходящее от этих людей ощущение покорной обреченности. Глаза зияли пустотой, словно из них выжгли все эмоции.

Какое-то время Мерседес наблюдала за их шествием. Было странно, что ее совершенно не замечают, и ей не пришло в голову остановить кого-

нибудь и спросить, куда они направляются. Потом она обратила внимание на женщину, присевшую на корточки у обочины, чтобы немного передохнуть. Рядом с ней сидел ребенок, бездумно чертивший палочкой круги в дорожной пыли. Мерседес ухватилась за представившуюся возможность.

– Прошу прощения… вы не подскажете, куда все идут? – мягко спросила она.

– Идут? Куда идут?

Голос женщины, хотя и совсем слабый, прозвучал недоверчиво:

неужели кому-то взбрело в голову спрашивать об этом?

Тогда Мерседес зашла с другой стороны:

– Откуда вы все идете?

Женщина ответила без промедления:

– Из Малаги… Малаги… Малаги.

С каждым повтором голос ее звучал все тише и тише, пока не сошел под конец на шепот.

– Из Малаги, – повторила Мерседес. В животе у нее заныло. Она опустилась рядом с женщиной на колени. – А что случилось в Малаге? Почему вы все оттуда ушли?

Теперь их лица оказались на одном уровне, и женщина впервые взглянула на Мерседес. Мимо продолжала тянуться молчаливая толпа. Никто даже не посмотрел в сторону двух женщин с чумазым ребенком.

– Ты не знаешь?

– Нет, я иду из Гранады. Держу путь в Малагу. Что там происходит? Мерседес силилась унять свою тревогу и нетерпение.

– Ужас. Просто ужас.

У женщины перехватило голос, словно она даже вспоминать об этом боялась.

Мерседес разрывалась между желанием узнать правду и страхом того же. Ее первая мысль была о Хавьере. Он все еще остается в Малаге? Или он в этой огромной толпе, уходит все дальше из своего города? Ей нужно было узнать больше, и, посидев в молчании еще несколько минут, она решилась на следующий вопрос. Эта женщина могла стать для нее единственным источником сведений, поскольку никто другой, похоже, останавливаться не собирался.

– Расскажите. Что случилось?

– У тебя есть какая-нибудь еда?

Мерседес вдруг сообразила, что женщину занимало только одно. Ее не интересовали ни события последних дней, ни неизвестность впереди. Все

ее мысли занимало сводящее желудок болью чувство голода и бесконечное хныканье ее маленького сына, отчаянно хотевшего есть.

– Еда? Есть. Когда вы в последний раз ели?

Мерседес уже полезла в свой мешок за лепешкой и апельсином.

– Хави!

Мальчонка мазнул по ним взглядом и уже через секунду оказался рядом, цапая лепешку из рук матери.

– Прекрати! – одернула она его. – Не все сразу! Не хватай!

– Ничего страшного, – спокойно проговорила Мерседес. – Мне не хочется есть.

– А мне хочется, – слабым голосом призналась женщина. – Я такая голодная. Хави, будь добр, оставь и мне немного.

Ее просьба запоздала. Отчаянно голодный ребенок сунул в рот все до последней крошечки, и теперь щеки его раздулись так, что чуть не лопались, – ответить он ничего не мог.

– Ему тяжело понять, почему мы уже несколько недель голодаем, – со слезами сказала мать. – Ему ведь всего три годика.

Жадность мальчишки раздосадовала Мерседес. Сжав апельсин в руке, она протянула его женщине.

– Вот, – сказала она. – Возьмите.

Женщина неспешно очистила фрукт. Каждую дольку она предлагала сначала сыну, потом Мерседес и, только когда они отказывались, клала ее себе в рот. Ей хватало внутренней дисциплины жевать каждый кусочек медленно, вдумчиво, наслаждаясь каждой каплей сока, тонкой струйкой стекавшего в ее пересохшее горло.

Больше никто не остановился. Толпа все так и шла мимо. Женщина заметно приободрилась.

– Теперь, думаю, нам пора двигаться дальше, – сказала она, ни к кому вроде бы не обращаясь.

Мерседес замялась:

– Боюсь, нам не по пути.

– В какую же сторону ты идешь? Не в Малагу же!

Мерседес передернула плечами:

– Таков был мой план.

– Что ж, если я расскажу, что там произошло, ты, скорее всего, передумаешь.

Они стояли лицом к лицу на обочине дороги.

– Так расскажите, – сказала Мерседес, пытаясь не показать свое собственное смятение.

– У Малаги не было ни единого шанса, – начала свой рассказ женщина, приблизив свое лицо к лицу Мерседес. – Все бомбили порт, но это было не самое страшное. Самое страшное случилось, когда они вошли

в город: их были тысячи. Наверное, тысяч двадцать, так они сказали.

– Кто? Кто вошел?

– Арабы, итальянцы, фашисты, а с ними столько грузовиков и оружия, сколько у нас во всей Малаге-то и не было. По городу били отовсюду – с моря, с воздуха, с земли… А что мы? Беззащитны, как котята. Никто даже об окопах не озаботился! Они насиловали женщин, отрубали им груди, они убивали даже наших детей!

Ужас пережитого был так силен, что почти не поддавался описанию. Прибывшие легионеры ото всех прочих войск Франко отличались особой жестокостью, они презирали саму смерть. Большинство из них потеряли всякий человеческий облик, воюя в Африке.

– Людей схватывали тысячами, – продолжала она. – Казнили невинных, таких как мой муж, тела так и бросали непогребенными. Глумились над останками. Выбора не было. Надо было выбираться.

Женщина говорила вполголоса, выстреливая фразы быстрыми очередями. Ни к чему было посвящать в свои воспоминания проходящих мимо людей. Они это все и сами пережили, как и ее сын, которому не стоило напоминать об ужасах последних дней.

Список зверств этим не ограничивался, и как только женщина начала свой рассказ, она, казалось, решилась выложить Мерседес все до конца. Она говорила отрешенно, безучастно излагая факты, оглушенная пережитым кошмаром.

Многие легионеры, еще до начала службы скрывавшиеся от правосудия или бывшие закоренелыми преступниками, окончательно превратились в нелюдей, пестуя в себе необходимую для поля боя свирепость, и обращались со своими жертвами как звери. «Вива ла муэрте!» –выкрикивали они. «Да здравствует смерть!»Даже тех,ктосражался с ними на одной стороне, они наполняли страхом и отвращением.

– Город объят пламенем. Полыхнуть может где угодно, кроме домов фашистов, конечно. Люди потеряли все, что имели. Многие из этих женщин овдовели. Посмотри на них! Посмотри на нас! У нас нет ничего, кроме одежды на себе – и шанса на спасение.

Мерседес оглядела эту жалкую, тянущуюся мимо нее толпу. С обочины, где они сидела, просматривалась только бесконечная череда переступающих ног. Она и не смотрела на лица, только на ряды ботинок, таких заношенных и разбитых, как будто в них прошагали не меньше

тысячи миль. Разваливающаяся кожа старых подошв служила слабой защитой для сбитых до волдырей ног. Из ошметок, бывших когда-то тонкими туфлями на веревочной подошве, выглядывали голые пальцы. Мерседес показалось, будто одна из женщин была обута в алые туфли, но, присмотревшись получше, девушка поняла, что они попросту окрасились в цвет крови, пропитавшей парусину.

Мерседес смотрела, не отводя глаз. Словно зачарованная. Икры стариков багрово вздувались варикозными венами, ноги молодых были чудовищно обезображены отеками и волдырями, сквозь туго перетягивающие культи повязки сочилась кровь. Десятки людей ковыляли с трудом, опираясь на палки или костыли.

Во рту у нее пересохло. Если она останется с этими людьми, то ей, вероятно, удастся избежать опасности. Девушка снова задумалась – вдруг Хавьер все-таки где-то здесь, в этой огромной движущейся массе народа? –

и убедила себя, что сможет отыскать любимого, если поспрашивает вокруг

и покажет каждому, кого встретит по пути, его фотографию. А если она пойдет дальше в Малагу, то, похоже, ее вполне могут убить. Решение было принято. Глубоко вздохнув, Мерседес повернула на восток.

Начала опускаться ночь, но наступление темноты не остановило людей. Они боялись, что фашисты не успокоятся, выгнав их из города, и даже теперь будут их неотступно преследовать.

Лунный свет выхватывал из темноты уходящую вперед дорогу. До Альмерии, куда они направлялись, было сто пятьдесят километров, и даже самым молодым и здоровым предстояло прошагать еще много дней, прежде чем они увидят город хотя бы издалека.

Мерседес шла с уже знакомой женщиной, которая, похоже, была рада компании.

– Меня зовут Мануэла, – наконец представилась она. – А моего сыночка – Хави.

Уменьшительной формы того же имени, что носил ее возлюбленный, было достаточно, чтобы расположить ее к мальчонке. Перекусив, он перестал капризничать, и мать ненадолго посадила его к себе на плечи. Сила женщины поразила Мерседес, которая видела, что одежда мешком висит на ее изможденном теле, а скулы обозначились так резко, что едва не прорывали тусклую кожу. Спустя некоторое время, заметив, что Мануэла совсем выдохлась, Мерседес посадила мальчонку к себе на плечи. Мать стащила с Хави стертые ботиночки, и мягкие ножки ребенка подпрыгивали теперь на груди девушки при каждом ее шаге. Вспомнив, как это делал с ней отец, она придерживала ребенка, чтобы он не свалился. Касаясь его

теплых маленьких ступней, она испытывала чувство громадного умиротворения. Она была счастлива, когда поняла, что он уронил ей на макушку свою голову. Мальчонка заснул.

Конча за тот день тоже выбилась из сил, и ей уже отчаянно хотелось прилечь. Прошедшие сутки совершенно вымотали ее. Последние посетители только что ушли домой, и она ненадолго подперла дверь, чтобы та не захлопнулась и густое облако дыма, висевшее в зале, смогло выветриться. Температура к ночи резко упала, и ее дыхание вырывалось изо рта клубами белого пара, пока она протирала быстрыми круговыми движениями столик за столиком.

Поскольку дверь оставалась открытой, она не заметила прихода сына,

и ему пришлось кашлянуть, чтобы не испугать мать.

– Антонио! Ты рано… – Она осеклась, заметив серьезное выражение его лица.

Он сразу перешел к делу:

– Послушай, мам, мне надо уехать. Надеюсь, что ненадолго.

Все крутившиеся в голове разъяснения – мол, это ради отца – так и остались невысказанными.

– Раз надо – значит надо, – согласилась Конча, обезоруживая сына немедленным и взвешенным ответом. – Я рада, что ты мне сказал. Мне всегда думалось, – с тебя станется просто исчезнуть в ночи.

Антонио на миг потерял дар речи. Сила материнского характера поразила и воодушевила его.

⇐ Предыдущая 14 15 16 17 181920 21 22 23 Следующая ⇒