От автора 15 страница

с ним не приключилось ничего страшного – и растущим раздражением из-за того, что он до сих пор с ней не связался. Она не знала, что и думать. Если он жив-здоров, почему не пришлет ей весточку? Почему тогда не приехал? Для Мерседес такое состояние неопределенности оказалось в диковинку, и на нее накатывала грусть пополам с досадой, но вид материнских слез отрезвил ее: она вдруг осознала, что окружающие могли страдать не меньше.

– Мама! – воскликнула она, обвивая руками Кончу.

Не привыкшая к таким проявлениям чувств со стороны дочери, Конча зарыдала еще пуще.

– Он вернется, – прошептала девушка ей на ухо. – Обязательно вернется.

Чувствуя, как мать содрогается в ее объятиях, Мерседес неожиданно испугалась. А что, если ее милый, кроткий брат, с которым ее столько связывало, все-таки не появится больше дома?

Несколько дней прошли в неизвестности. Пабло с головой ушел в работу в кафе. Посетителей, как обычно, хватало, но сейчас, в отсутствие Эмилио, помощи ждать было неоткуда. Хотя его снедала жестокая тревога за сына, он мог провести целый день, занимая ум другими вещами. Время от времени его как ножом резала отчетливая мысль: сына нет рядом. Когда это случалось, он чувствовал, как у него комок встает в горле, а на глаза наворачиваются слезы; если жена могла лить их сплошным потоком, то ему приходилось сдерживаться.

На четвертое утро после ареста Эмилио Конча решила, что нельзя больше жить в подвешенном состоянии. Она должна была узнать правду. Может, у жандармов найдутся какие-нибудь записи.

Она всегда относилась к этим мрачным субъектам в уродливых головных уборах из лаковой кожи с большим подозрением, и с начала военных столкновений ее неприязнь к ним только усилилась. В Гранаде они вечно скользили по тонкой грани, едва не скатываясь к неприкрытому предательству и измене.

В жандармерию она отправилась одна. Дрожа от волнения, назвала имя сына. Дежурный открыл на конторке журнал учета, чтобы взглянуть на записи о регистрации за последние несколько дней. Он вел пальцем по списку, перелистывая страницу за страницей. У Кончи отлегло от сердца. Имени сына там не было. Может, это значило, что его уже освободили. Она повернулась, чтобы уйти.

– Сеньора! – окликнул он ее вроде бы вполне доброжелательно. – Как, вы сказали, его фамилия?

– Рамирес.

– А мне показалось, Родригес…

В эту секунду мир вокруг Кончи Рамирес замер. Она уже поверила было в счастливый исход, а сейчас по тону его голоса поняла, что поспешила. Все это было проявлением почти осознанной жестокости – подать надежду, чтобы растоптать ее, словно букашку.

– Есть запись о некоем Рамиресе. Сделана прошлым утром. Приговор уже вынесен. Тридцать лет.

– Где он? – спросила она шепотом. – В какой тюрьме?

– Такой информации я вам предоставить пока не могу. Приходите на

следующей неделе.

Пребывая в совершеннейшем смятении, она с трудом добралась до двери, где все же рухнула на колени. Новость пришлась ей как удар под дых. Она ловила ртом воздух и не сразу поняла, что звериным воем, который стоял у нее в ушах, были ее собственные рыдания. В гулком вестибюле жандармского отделения исполненные боли и тоски звуки отражались от высоких потолков. В прикрытых очками глазах дежурного, который наблюдал за ней из-за своей конторки, не было ни капли участия. За то утро через него прошло уже несколько рыдающих матерей, и никакого особого сочувствия к их горю он не испытывал. Они вообще не вызывали в нем ничего, кроме раздражения. Он не любил «сцен»

и надеялся, что эта женщина, как и те, что приходили до нее, быстро уберется восвояси.

Оказавшись на улице, Конча задалась одной-единственной целью: вернуться домой, с тем чтобы поделиться с родными полученной новостью. Она, спотыкаясь, брела по улицам, при каждом неловком шаге полагаясь на столь необходимую ей сейчас поддержку знакомых зданий. Прохожие принимали женщину за пьяную и старались обходить ее стороной, пока она, пошатываясь, переходила от двери одного магазина до двери другого. Сеньора Рамирес едва ли узнавала дороги своего собственного города, но, ведомая шестым чувством, пусть глаза у нее затянули пеленой слезы, все-таки добралась до знакомой вывески «Эль Баррил».

Пабло можно было бы и не посвящать в подробности произошедшего. Уже по выражению лица жены, с которым она, толкнув дверь, вошла в кафе, он понял, что вести были дурными.

Они девять ночей не смыкали глаз. Каждый день Конча пыталась получить документ, удостоверяющий, куда направили Эмилио. В отделении ее теперь все узнавали в лицо. Получив наконец подтверждение о том, что ее сын находится в тюрьме под Кадисом, она испытала странное чувство облегчения. Тюрьма располагалась от них более чем в двухстах километрах, но теперь они хоть что-то знали наверняка.

Первой мыслью Кончи было поехать проведать Эмилио. Если бы у нее получилось передать ему хоть какой-то еды, он, по крайней мере, не мучился бы там от голода.

– Вот уж вздорная это затея – тащиться в такую даль, – не смолчал Игнасио. – Тем более одной.

– Мне не остается ничего другого, – возразила Конча.

– Конечно остается! – стоял на своем Игнасио.

– Когда-нибудь сам все поймешь, – терпеливо ответила она, – когда

свои дети появятся.

– Ну что ж, Бог в помощь. Что тут еще скажешь.

Добиралась она два дня. Несмотря на то что у Кончи имелись все необходимые бумаги, которые должны были послужить ей охранной грамотой, проверки были частыми и выполнялись они агрессивно настроенными солдатами и жандармами; несколько раз женщина была уверена, что ей придется повернуть обратно в Гранаду.

Когда Конча наконец добралась до места, в свидании с сыном ей отказали.

– Он в одиночке, – гаркнул дежурный. – Пока лишен всех привилегий. Она даже представить себе не могла, что за «привилегии» раздавали в

этом ужасном месте.

– И долго он там пробудет? – спросила Конча, цепенея от горького разочарования.

– Может, два дня, а может, и две недели. Посмотрим еще.

У нее не хватило духу спросить, на что они будут смотреть. Все равно она бы им не поверила.

Корзину с продуктами Конча все-таки оставила, хотя и не знала, дойдет ли она до сына. В один из грецких орехов, заложенных в передачу, спрятала записку. Это было всего лишь письмо матери сыну с какими-то пустяковыми семейными новостями и со словами искренней любви и поддержки, но, когда его нашли, срок пребывания Эмилио в одиночном заключении продлили еще на неделю.

Рассказы об условиях содержания в тюрьмах доходили до Пабло

и Кончи из разных источников. Случалось, кому-то удавалось сбежать, но по большей части рассказывали о ежедневных расстрелах и огульном составлении списков смертников.

Пока Конча не могла думать ни о чем другом, кроме как об аресте Эмилио – ее личной трагедии, по всей стране матери теряли своих сыновей навсегда. А сыновья – матерей.

По осени на беззащитных жителей Мадрида обрушились, сея ужас, бомбы националистов. Опасность грозила всем и каждому. Даже матери, стоявшие в очередях за молоком для детей, взлетали на воздух кровавым месивом. Франко хотел заполучить столицу, и войска националистов уже достигли городских предместий. Авиация сбрасывала листовки, в которых говорилось, что если жители не сдадут город, то он будет стерт с лица земли. Непрекращающиеся бомбардировки подтачивали решимость населения. Люди представляли собой легкие мишени – прятаться было негде.

Все – и республиканцы, и франкисты – следили за происходящим

в Мадриде. Итоги противостояния в столице могли определить его исход для всей страны.

В начале ноября прибыли первые русские самолеты, и республиканцы перешли в контратаку. Хотя сейчас в воздухе перевес был на стороне Республики, на земле успех сопутствовал националистам. В тот месяц они захватили один из пригородов Мадрида, Хетафе, что внушило им надежду на скорую и окончательную победу.

Антонио штудировал газеты тщательнее прежнего и часто вслух зачитывал выдержки из них матери, пока та вытирала по утрам бокалы.

– «Несмотря на бомбовые удары республиканцев, войска националистов заняли Карабанчель и мосты, имеющие важное стратегическое значение, что может открыть им доступ в центральную часть города, – читал Антонио. – На улицах бои ведутся врукопашную, потери с обеих сторон исчисляются тысячами. Войска Франко пробили брешь в республиканской обороне и вошли в Университетский городок».

Антонио не знал, что мать уже была в курсе событий: рано утром она слушала запрещенную радиостанцию, которая вещала из Малаги.

– Может, этим все и кончится, – сказал Антонио. – Похоже, Франко вот-вот добьется своего.

Игнасио, который как раз вошел в кафе и услышал слова Антонио, не упустил возможности как-то утешить мать.

– Ну вот, мама, – сказал он, – как только Франко провозгласит победу, получишь обратно своего Эмилио.

– Хорошо бы, – произнесла она, улыбаясь этой мысли. – Но разве все не будет зависеть от того, в чем его обвиняют?

– Будет, наверное. Но я уверен, что обвинения там несерьезные. Иногда Игнасио нравилось выглядеть в глазах матери эдаким

миротворцем. Так он унимал редкие приступы вины: ведь его опрометчивые высказывания о гомосексуальности Эмилио, возможно, и привели к аресту брата. Если бы он мог предугадать, насколько суровым будет его приговор и сколько горя он причинит родным, он мог бы вести себя поосмотрительней, как ни претили ему пристрастия брата.

Взятие Мадрида войсками Франко было не столь неотвратимым, как полагал Игнасио. Измотанные жители столицы увидели проходящих мимо них солдат в военной форме и решили, что это батальоны националистической армии. С некоторым изумлением и огромной радостью они быстро сообразили, что ошиблись. Обрывки революционных песен и узнаваемая мелодия «Интернационала» подсказали им, что перед

ними бригадистас, члены интернациональных бригад, которые, как по волшебству, пришли к ним на выручку. Среди них были немцы, поляки, итальянцы и англичане; говорили, что все они как один бесстрашно отправлялись на передовую.

Прибывали также и члены анархистского движения, истовые борцы за свободу, пусть и с далекой от идеала дисциплиной, чтобы встать в ряды защищающих Мадрид от Франко. Бои в Университетском городке продолжались, была предпринята попытка отбить больницу, которую удерживали националисты. Вскоре вся эта территория вернулась в руки республиканцев, и линия фронта снова сдвинулась.

Как-то раз, ближе к концу ноября 1936 года, Игнасио просматривал свежую газету правого направления, знакомясь с последними сводками событий в Мадриде. В отличие от остальных членов своей семьи, которые на дух не переносили однобоких репортажей правой прессы, Игнасио их демонстративно читал, и когда парень пробормотал себе под нос, мол, жаль, что Франко, зайдя так далеко, отказался от борьбы за Мадрид, чаша терпения его обычно флегматичного отца переполнилась.

– Игнасио, – наконец не выдержал отец, – ты и в самом деле считаешь, что это правое дело для солдат – убивать невинных людей?

– Каких невинных людей? – не скрывал своего презрения Игнасио. – Кого ты называешь невинными?

– Простых жителей Мадрида, разумеется! Женщин и детей, которых снаряды разрывают на куски. В чем они провинились?

– А что ты тогда скажешь о пленных? Едва ли они свою смерть заслужили, согласен? Так что не рассказывай мне о невиновности! Нет ее на свете!

Игнасио стукнул по столу кулаком. Он имел в виду казни тысяч заключенных в тюрьмы националистов, которые состоялись в первой половине ноября. Мадрид был городом, где смешивались различные политические симпатии: жили там и республиканцы, и националисты, и когда произошел военный переворот, многие националисты оказались в ловушке городских стен и были вынуждены скрываться. Но их все равно находили и бросали за решетку. Когда в начале ноября все указывало на то, что националистская армия вот-вот займет Мадрид, появилась серьезная обеспокоенность тем, что армейские офицеры, сидевшие в тюрьмах, смогут пополнить войска противника. Чтобы не допустить этого, несколько тысяч заключенных вывезли за город и хладнокровно расстреляли охранники-республиканцы, которые рвались присоединиться к защитникам столицы.

Пабло нечего было возразить. Даже самые ярые сторонники

Республики стыдились произошедшего. Он вышел из комнаты. Иногда проще уйти, чем спорить с сыном. Пусть они совершенно расходились во мнениях, последние слова Игнасио были не так уж далеки от правды. В этом противостоянии подчас тяжело было найти того, на ком не лежало бы совсем никакой вины.

Всепоглощающий страх и не думал оставлять Гранаду. В один декабрьский день, когда темнеть на улицах начинало немногим позже полудня, а булыжники мостовой в свете уличных фонарей поблескивали точно металл, в бар вошли двое солдат-националистов. На этот раз им не пришлось колотить по стеклу в двери. Бар был открыт и все еще полон посетителей, зашедших выпить кофе после обеда.

– Мы бы хотели осмотреться, – известил один из солдат Пабло слишком уж приветливо.

Хозяин кафе не стал им препятствовать, зная, что любое вмешательство только вызовет у них ненужную агрессию.

За стойкой располагалась крохотная кухонька, а немного в стороне – кабинетик размером с кладовку, где Пабло составлял заказы и вел сумбурные записи учета прихода и расхода продуктов. Помимо письменного стола, там стоял старый деревянный комод, из которого еще до того, как его принялись потрошить фашистские вандалы, сыпались во все стороны бумаги. Солдаты вывернули все ящики, вываливая на пол все содержимое комода, но не удосуживаясь при этом прочитать хотя бы один листочек. Они вели себя как дети: ухмылялись друг другу, ввергая комнату во все больший беспорядок, и подбрасывали в воздух бумаги, ловя удовольствие от того, как они, кружа будто снежинки в метель, планировали на пол. Словно в игру играли. Счета за хлеб и ветчину их ни в малейшей степени не интересовали.

Пабло стоял за стойкой, продолжая обслуживать клиентов.

– Не беспокойся, – храбрясь, сказал он жене. – Потом приберемся. Скрывать нам нечего. Уверен, они скоро уйдут.

Конча с видом занятым и непринужденным аккуратно нарезала

огромный кусок сыра манчего^[59] тонкими ломтиками, раскладывая их с куда большей тщательностью, чем обычно. Однако внутри у нее все сжималось от страха. Она мысленно согласилась с Пабло: лучше всего держаться с полнейшим простодушием.

Посетители продолжали пить и негромко разговаривать, но в воздухе повисло ощутимое напряжение. Жители Гранады уже привыкли к подобным вторжениям, и пусть раскованные беседы в такой обстановке

давались им с трудом, они упорно цеплялись за привычные действия, из которых складывалась их жизнь, – старались, например, хотя бы раз в день зайти в кафе или бар.

На самом деле незваные гости заявились сюда вовсе не с обыском. Как только все поверхности в служившем кабинетом закутке покрылись белыми листами, они сосредоточили свое внимание на истинной цели своего прихода. А интересовал их радиоприемник. Все остальное было для отвода глаз. С торжествующим лицом тот из двоих, кто был повыше, потянулся к ручке регулировки звука, повернул его и сделал шаг назад. Приемник даже не пришлось настраивать. Он уже поймал волну, и комнатка наполнилась голосом. Это, вне всякого сомнения, была частота коммунистической радиостанции, которая регулярно выходила в эфир с последними сводками событий, происходящих по всей стране. Он увеличил громкость, и звук распространился за пределы комнатенки. В кафе тот из них, кто был помоложе, вернулся с явной ухмылкой на лице. Теперь радио вопило на всю мощь. Пабло с Кончей тотчас же бросили свои дела и, будучи под прикрытием барной стойки, переплели руки. Все взгляды устремились на фашистов, которые стояли совершенно спокойно, скрестив на груди руки.

Конча всегда слушала радио глубокой ночью, когда Пабло заканчивал вытряхивать оставшиеся пепельницы и мыть стаканы и все в семье, кроме нее, спали.

Старший по званию прочистил горло. Ему придется постараться, чтобы перекрыть звук радио. Конча прекратила судорожно сжимать руку мужа и слегка подалась вперед. Она испортит этой парочке удовольствие и не даст им учинить здесь допрос. Сейчас сама во всем признается, нечего у людей время отнимать. Однако поступить таким образом оказалось не так просто. Она почувствовала, как муж обхватил ее предплечье. Спустя мгновение он почти грубо оттолкнул ее в сторону и вышел вперед, практически заслонив ее от солдат.

У нее была какая-то доля секунды, чтобы помешать ему, но тот момент Конча уже упустила. Пабло протянул запястья, на них защелкнулись наручники, и его тут же вывели на улицу. Поймав взгляд мужа, она не посмела и рта раскрыть. Все по нему поняла. Начни она защищать Пабло, заберут не только его, но и ее в придачу. А так арестуют только одного.

Ее терзало чувство вины, но, благодаря тому что Конча впала после пережитого потрясения в какое-то полусонное состояние, она смогла-таки справиться со всеми своими дневными заботами.

Мерседес вошла в кафе где-то через час после того, как ее отца увели

солдаты. Все утро она провела с Пакитой и ее матерью, помогая им разложить вещи в новой квартире. Дом ее подруги в Альбайсине пострадал во время летних бомбежек, и оставаться в нем было небезопасно, поэтому им пришлось подыскать себе другое жилье. Впервые за долгое время Мерседес хотелось танцевать, и она надеялась застать дома Антонио. Он худо-бедно мог вывести какую-нибудь мелодию на гитаре, а ее желание было настолько сильным, что она закроет глаза на то, что он – скверная замена Хавьеру или Эмилио.

Конча была в кабинете, где заканчивала собирать разбросанные повсюду бумаги, когда пришла дочь. Мерседес сразу поняла: произошло что-то худое. Она не видела мать такой бледной с той самой ночи, когда арестовали Эмилио. Тут подошел вернувшийся из школы Антонио, и Конча спокойным голосом рассказала детям о том, что произошло. Те совершенно растерялись, но сделать ничего не могли.

Игнасио тем вечером пришел поздно, не подозревая, что случилось что-то неладное. Конча как раз запирала бар на ночь. Узнав об аресте отца, он разъярился. Но не на тех, кто его арестовал, а на свою семью, особенно на мать.

– С чего ему вообще приспичило слушать это радио? – возмущался он. – Зачем ты ему разрешила?

– Я ему и не разрешала, – тихо оправдывалась она. – Это не он его слушал.

– Значит, Антонио! – аж взвизгнул Игнасио, голос его ломался от бешенства. – Этот рохо братец! Дурной ублюдок – он ведь нас всех в гроб загонит. Ему ни до кого дела нет – ты это понимаешь, а? Ему на всех плевать!

Он кричал ей прямо в лицо. Она физически ощущала исходящую от него ненависть.

– Это не Антонио, – тихо призналась она. – Это я.

– Ты? – притихшим голосом переспросил он.

Конча объяснила, что на самом деле это она совершила преступление, за которое арестовали Пабло.

Игнасио злился на обоих своих родителей. Отцу следовало запретить ей слушать подрывные радиостанции, а ей не нужно было навлекать на себя подозрения своими попытками вызволить Эмилио из тюрьмы.

– Вам нужно было сидеть молча и не высовываться, – накинулся он на нее. – Это место и так уже зовут кафе де лос рохос, даже если отцу этого не говорили!

Но что тут можно было поделать? Несколько дней спустя они узнали,

что Пабло Рамирес находится в тюрьме недалеко от Севильи.

Сразу после ареста Пабло вместе с сотнями других заключенных заперли в здании кинотеатра, расположенного в соседнем городке. Многие места заключения, появившиеся в ту пору, были импровизированными. Националисты арестовывали людей многими тысячами, и обычные тюрьмы переполнились. Арены для боя быков, театры, школы, церкви – все их превратили в узилища для невинных, и республиканцы не могли не заметить иронии в том, что места, предназначенные для приятного времяпрепровождения, развлечений, учебы и даже молитв, стали теперь площадками для пыток и убийств.

В кинотеатре, где оказался Пабло, напуганный и сбитый с толку, круглые сутки было темно, а люди спали в фойе, в проходах или, неуклюже ссутулившись, на неудобных деревянных сиденьях. Там он провел несколько дней, перед тем как группу арестованных перевели в тюрьму в двухстах километрах к северу. Никто не удосужился сообщить им ее название.

Помещение было рассчитано на три сотни заключенных; сейчас в нем содержалось две тысячи человек. По ночам они лежали тесными рядами, так плотно, что и повернуться было нельзя, прямо на голом бетонном полу. Ад, только холодный. Стоило кому-то закашляться, просыпалась вся камера. Скученность их содержания значила, что, если хотя бы один из них подхватит туберкулез, зараза распространится по всей тюрьме со скоростью лесного пожара.

За то время Пабло несколько раз переводили в разные тюрьмы, но распорядок везде был один и тот же. День начинался еще до восхода солнца, сигналом тому служили зловещее бряцание ключей и громыхание,

с которым отодвигались, выпуская заключенных из их клеток, металлические засовы. За этим следовал завтрак из каши-размазни, принудительное посещение церковной службы, распевание фашистских патриотических песен и долгие часы беспросветной скуки и невыносимого нахождения в ледяной и кишащей вшами камере. Ужин почти не отличался от завтрака, только в овсяную жижу им бросали еще и горсть чечевицы. Тогда-то в их животах начинал ворочаться страх.

Поев, некоторые принимались бормотать молитвы, взывая к Богу, в которого едва ли верили. На висках выступал пот, бешено колотились сердца, отбивая неровный ритм. Приближалось время, когда начальник тюрьмы уныло и монотонно зачитывал расстрельные списки. Заключенные обязаны были его слушать, содрогаясь от ужаса, когда звучала фамилия, начинавшаяся так же, как их собственная. К ночи приговоренных заберут, а

уже на рассвете расстреляют. Казалось, списки составлялись совершенно произвольно, и попадание в один из них могло быть делом случая, словно надзиратели в ожидании ужина сидели и убивали время, устраивая жеребьевку.

Большинство испытывали смешанные чувства тошноты и облегчения, когда понимали, что проживут еще день. Всегда был кто-то один, а может, двое, кто, услышав свое имя, терял самообладание, и его неудержимое бессильное горе отрезвляло уже успокоившихся остальных. Завтра на его месте легко мог оказаться любой из них.

Время от времени Конча навещала Пабло. Она выезжала рано утром, а возвращалась в полночь, снедаемая тревогой за мужа, жившего в жутких условиях, и страхом за Эмилио, который столкнулся с таким же ужасом. Сеньора Рамирес до сих пор не повидалась со своим сыном.

За исключением этих поездок, каждую минуту своего времени теперь Конча проводила в кафе. Видя, как мать не выдерживает напряжения, Мерседес предложила свою помощь и поняла, что труд – один из способов отвлечься от мыслей о том, сколь многих любимых ею людей нет рядом.

Их уведомили, что Эмилио перевели в тюрьму рядом с Уэльвой. Туда добраться было еще труднее, чем до Кадиса, но в следующем месяце Конча наконец смогла приехать на свидание с сыном. Она упаковала корзину с едой и припасами и испытывала теперь смешанные чувства: была там и радость, что увидит сына, и страх – в каком состоянии он может оказаться?

Когда Конча приехала в тюрьму, офицер бросил на нее полный пренебрежения взгляд.

– Паек Рамиресу не понадобится, – ледяным тоном сказал он.

Ей вручили свидетельство о смерти. В нем говорилось, что Эмилио скончался от туберкулеза. Она так долго цеплялась за последнюю соломинку надежды, а теперь осталась только с неопровержимым подтверждением кончины.

Свою обратную поездку мать не помнила. Так и не приходя в себя от потрясения, все действия она выполняла машинально, но благодаря этому и смогла продержаться долгие часы в дороге, пока добиралась к себе в Гранаду.

Игнасио бывал дома все реже. То, что происходило с семьей, вроде бы должно было беспокоить, но на деле больше всего Игнасио интересовало собственное благополучие, поэтому, когда мать вернулась, дома, как обычно, были только Антонио и Мерседес. По ее бледной коже и бескровным губам дети все поняли без слов. Они уложили ее в кровать и

тихонько просидели рядом всю ночь. На следующий день она молча показала им свидетельство о смерти. Оно лишь подтвердило то, что они и так уже знали.

Когда мать уезжала на свидание к отцу, Мерседес управлялась с кафе в одиночку, но в остальные дни, когда у нее появлялось время, она бегала

в Сакромонте. Танцы были единственным, что имело в ее теперешней жизни хоть какой-то смысл. Она шла на риск, учитывая новые постановления, накладывающие на поведение жителей Гранады определенные ограничения. Женщин обязали одеваться скромно: прикрывать руки и носить высокие воротники, более того, запретили диверсионную музыку, равно как и танцы. Жесткие рамки, установленные новым режимом, вызывали у Мерседес еще большее желание танцевать. Это искусство было проявлением свободы, и она ни за что от него не откажется.

Мария Родригес обладала безграничным терпением и неисчерпаемым знанием последовательностей шагов, которые и показывала Мерседес. Она первой оценила, насколько сложнее стала манера исполнения девушки. Отсутствие Хавьера рядом, смерть Эмилио и атмосфера горя, царящая у нее дома, значили, что ей не было нужды задействовать воображение для того, чтобы выразить в своих движениях надрыв и чувство потери. Они и так были ее реальностью, такой же, как и пол под ногами.

В Антонио, задумчивом и отстраненном, не осталось и следа от улыбчивого старшего брата, каким Мерседес его помнила. Теперь он исполнял роль главы семьи и всегда переживал, как бы с Мерседес чего не случилось, особенно когда она поздно возвращалась из Сакромонте. Сейчас их город стал местом, где танцы не приветствовались.

Тишину комнаты, погруженной за прикрытыми ставнями в ночной полумрак, нарушил щелчок осторожно закрываемой двери. Мало того что Мерседес преступно опоздала, она совершила еще одно прегрешение – попыталась пробраться домой незаметно.

– Мерседес! Где, во имя всего святого, тебя носило? – раздался громкий шепот.

Из сумрака в переднюю шагнул Антонио, и Мерседес застыла перед ним, склонив голову и спрятав за спину руки.

– Почему так поздно? Зачем ты так с нами?

Он замялся, растерявшись от смешения чувств – совершенного отчаяния и безусловной любви к сестре.

– Ну и что у тебя там? Как будто я сам не догадаюсь.

Она вытянула вперед руки. На распрямленных ладошках неуверенно покоилась пара поношенных черных туфель, кожа их была мягкой, словно человеческой, а подошвы – протертыми чуть не насквозь.

Он с нежностью обхватил ее запястья и, удерживая их в своих руках, взмолился:

– Ну пожалуйста, в последний раз тебя прошу…

– Прости, Антонио, – тихо ответила она, встретившись наконец с ним взглядом. – Я не в силах остановиться. Ничего не могу с собой поделать.

– Это опасно, керида миа, опасно.

Глава 19

Антонио и Игнасио определенно находились сейчас по разные стороны баррикад. Франсиско Перес, близкий друг Антонио, заронил в того подозрение, что Игнасио мог быть причастен к аресту его отца и брата, Луиса и Хулио. Тогда это обвинение показалось Антонио возмутительным, но он так и не смог окончательно выбросить его из головы. Тесные связи Игнасио с правыми, которые держали сейчас в своих руках власть

в Гранаде, уж точно не оставляли ни у кого сомнений в том, что он принадлежал к лагерю сторонников Франко. Будучи местной знаменитостью, Игнасио стал визитной карточкой всех тех, кто с особым рвением вершил в городе несправедливость и насилие.

Антонио понимал, что ему следует проявлять крайнюю осторожность. Несмотря на их с Игнасио кровное родство, он ясно сознавал, что брат легко сможет использовать его взгляды и дружбу с ярыми социалистами ему во вред.

Хотя Гранада находилась в руках националистов, в городе оставалось немало тех, кто тайно поддерживал законное республиканское правительство; многие с готовностью сопротивлялись навязанной им тирании, а это значило, что ужасы войны сеяли не только франкисты. Расхожим явлением стали убийства тех, кого подозревали в содействии войскам Франко, и на их телах часто обнаруживались следы пыток.

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 161718 19 20 21 Следующая ⇒