От автора 14 страница

– С чего бы, мам? – прошипел он. – И как только человек, являющийся главой местной церкви, может закрывать глаза на все это кровопролитие… на убийства? Где его сострадание?

Антонио был прав. Монсеньор Агустин Паррадо-и-Гарсиа, кардинал и архиепископ Гранады, являлся одним из многочисленных высокопоставленных в иерархии католической церкви лиц, безоговорочно поддержавших Франко. Эти люди считали мятеж армейских генералов священным крестовым походом и уже по этой причине не вмешивались и не пытались спасти жизни тех, кого по ложным обвинениям арестовывали

и приговаривали националисты.

Конча повязала фартук и встала за стойку бара, к ней быстро присоединился Пабло, и к тому времени, как они приняли заказы, Антонио уже скрылся за дверью.

Возможно, это стало слабым утешением для Антонио, но Франко вскоре принялся взимать со своих сторонников сборы в десятки тысяч песет. Отчисления шли в пользу армии и Красного Креста, направлялись на покупку самолетов, а некоторым семьям даже приходилось брать на постой старшие армейские чины. Война всех била по карману, банки и те переживали трудные времена. Вклады совсем не пополнялись, только снимались, и банковские хранилища пустели.

Пабло с Кончей прислушивались к ворчанию своих немногочисленных состоятельных посетителей. В кафе захаживали люди с разным достатком,

и Рамиресы прикладывали немало усилий, чтобы поддерживать репутацию своего бара как совершенно аполитичного заведения. Любая другая позиция при царящих настроениях и в сложившейся обстановке была бы сродни самоубийству.

– На прошлой неделе они забрали «крайслер» моего мужа, –

пожаловалась дама лет пятидесяти пяти с тщательно уложенными волосами.

– Какой ужас! – посочувствовала ей подруга. – А когда, думаешь, вам его вернут?

– Не уверена, что он мне теперь нужен, – не скрывая брезгливости, ответила дама. – Видела его сегодня утром – битком набитый штурмовыми гвардейцами. Можешь себе представить, как они его изгадят. Уже огромную вмятину сбоку поставили!

Противостояние дорого обходилось обеим сторонам. У многих в других городах жили родственники, а с некоторых пор сообщение между Гранадой и внешним миром было ограниченно. Никакое количество выпитого в кафе бренди не могло до конца справиться с волнением сидящих там людей, тревожащихся о сыновьях и дочерях, дядях и родителях в Кордове, Мадриде или далекой Барселоне, от которых они не получали никаких известий. Мерседес отчаянно ждала новостей из Малаги.

Теперь, когда Гранада целиком и полностью находилась у них в руках, националисты начали посылать войска и в другие города. Антонио и его друзья приободрились, услышав, что многие из них оказывают решительное сопротивление. Несмотря на то что узкий коридор между Севильей и Гранадой удерживался националистами и усиленно охранялся, большая часть региона все еще оказывала сопротивление войскам Франко. Ожесточенные сражения велись даже в маленьких городках, которые, по мнению националистов, можно было взять без боя.

Страшный труд – следить за жителями Гранады – с военными разделили теперь члены фашисткой молодежной партии фалангистов, которые с радостью участвовали в доносительствах и преследовании всех тех, кого подозревали в приверженности республиканизму. К преступлениям против нового режима могло относиться что угодно, начиная от обнаружения на стенах чьего-то дома коммунистической пропаганды, которая могла появиться там силами самих старающихся посеять смуту фалангистов, заканчивая решением проголосовать за социалистическую партию на предыдущих выборах. Людей охватил жуткий страх произвольного ареста и тюремного заключения.

Для Эмилио следующий день после праздника Успения Богородицы, шестнадцатое августа, стал худшим с начала военных действий. В течение суток арестовали его близкого друга Алехандро и его кумира Лорку. Поэт приехал в Гранаду накануне переворота, намереваясь побыть с семьей, но, осознав, какая опасность могла ему грозить из-за его социалистических

симпатий, оставил дом и укрылся у своего друга-фалангиста. Даже покровительство того, кто поддерживал правых, не уберегло поэта. Лорку схватили в тот же день, когда его шурина, алькальда Монтесиноса, расстреляли у кладбищенской стены.

Новость об аресте Лорки быстро разнеслась по городу, и три дня его семья и все, кто его любил, провели в тревожном ожидании. Он не принадлежал ни к одной политической партии, поэтому обоснования его задержания были довольно шаткими.

Эмилио работал в кафе, когда случайно услышал разговор двух посетителей. Сначала он подумал, что наверняка ошибся, но потом точно понял, кого они обсуждают.

– Так, значит, в спину ему выстрелили, да? – спросил один.

– Нет, в задницу… – пробормотал другой. – За то, что гомосексуалист. Они не подозревали, что Эмилио ловит каждое их слово.

За секунду до этого сверху спустился Игнасио. Услышав последние

слова, он не смог удержаться и присоединился к разговору.

– Да, точно так все и произошло – ему выстрелили в задницу за то, что педик, марикон! Слишком много в нашем городе такого сброда.

В кафе повисла полная тишина. Даже часы затикали как-то смущенно, но Игнасио не удержался от еще одного укола. Уж больно соблазнительно было покрасоваться перед невольными зрителями.

– Стране нужны настоящие мужчины, – с вызовом произнес он. – Испания никогда не станет сильной, пока в ней полно гомиков.

С этими словами он пересек бар и исчез за входной дверью. Его настрой разделяли многие в рядах правых. Мужественность являлась обязательной чертой истинного гражданина.

Некоторое время все хранили молчание. Эмилио стоял, застыв на месте, по его лицу текли слезы. В какой-то момент он вытер их своей тряпицей, но они все равно лились. Появилась Конча. Она взяла сына за руку, отвела его в комнату за баром и закрыла туда дверь. Посетители вернулись к своим разговорам, и их голоса перекрыли звук приглушенных рыданий. Подошедший Пабло занял место за стойкой. Новостей об Алехандро все не было, и Эмилио казалось, что хуже быть уже не может.

Смерть Лорки стала переломным событием в ходе войны. Были растоптаны даже остатки веры в справедливость и закон. Людей по всей Испании обуял ужас.

В конце августа, когда жители Гранады только-только начали чувствовать себя в безопасности после прекращения воздушных ударов, в небе снова появились самолеты республиканской армии. На город

сбросили порядка тридцати бомб, и зенитные пушки никак не смогли этому помешать. Хотя действия республиканцев всколыхнули новую волну страха

и ужаса среди населения, включая ту его часть, что их поддерживала, возвращение бомбардировщиков демонстрировало, что идеалы и дело Республики еще можно спасти.

– Вот видите, – воскликнул Антонио на следующий день, взывая к родителям, – мы все еще можем побороться и восстановить Республику!

– Мы все это понимаем, – перебил его Эмилио, – ну, кроме Игнасио, конечно.

Конча вздохнула. Эта неприязнь между сыновьями, копившаяся годами, ее окончательно доняла. Она так билась, чтобы не принять ненароком ничью сторону, сохранить сдержанность и беспристрастность.

Когда авианалеты прекратились, город снова вернулся к видимости нормальной жизни.

В последних числах месяца Игнасио вернулся домой, донельзя довольный жизнью.

– На следующую неделю назначен бой быков, – объявил он семье. – Это будет мой первый выход здесь в качестве матадор де торос.

Антонио не смог удержаться от едкого замечания:

– Неплохо будет, если арену начнут использовать по прямому назначению.

Им всем было ясно, на что он намекает.

Чуть ранее, в августе, песок на огромной арене для боя быков

в Бадахосе, городе к юго-западу от Гранады, вместо бычьей крови пропитался кровью тысяч республиканцев, социалистов и коммунистов. Их

согнали к аккуратной белой пласа де торос^[56] и через ворота, в которые обычно входят участники парада, вывели на манеж. Пулеметы уже были выстроены, ударили очереди, скосившие восемнадцать сотен мужчин и женщин. Некоторые тела пролежали там несколько дней, прежде чем их убрали. Кровь на песке запеклась и почернела. Поговаривали, что прохожих мутило от тошнотворного запаха и что единственное, от чего милосердно были избавлены жертвы этой бойни, – это от вида того, как их город переворачивают вверх дном и разграбляют.

– Что бы там в Бадахосе ни произошло, – парировал Игнасио, – наверно, так этим рохос^[57] и надо.

Он оттеснил Антонио и положил руки матери на плечи.

– Ты ведь придешь, правда? – умоляюще спросил он.

– Разумеется, приду, – успокоила она его. – Ни за что не пропущу. Но

не уверена, что твои братья тоже там будут.

– А я на них и не рассчитываю, – ответил он и, обернувшись, кинул взгляд на Антонио, – особенного на того, кто наверху.

На следующей неделе на арене царило необыкновенное воодушевление. Трибуны гудели от возбуждения: зрители, облаченные в свои лучшие наряды, оживленно переговаривались и махали друзьям, стоящим далеко в толпе. Для в большинстве своем консервативных по складу характера афисионадос этого вида спорта открытие сезона корриды знаменовало собой возвращение к некоторому подобию нормальной жизни, и они наслаждались моментом.

Пабло с Кончей пришли посмотреть на своего сына. Антонио, Эмилио

и Мерседес предпочли остаться дома.

С мест, где на склоне того дня расположились зрители, надежно отгородившись от внешнего мира идеальным кругом Пласа-де-Торос, было не видно разрухи, воцарившейся в отдельных районах города. Главным для большего числа собравшихся там тогда людей было то, что они могли насладиться возвращением к своему привычному укладу, чувством привилегированности, восстановлением старых традиций и иерархии. Даже выбор места – на солнце или в тени, соль о сомбра, – отражал социальное положение человека в городе.

– Что бы ни случилось в ближайшие несколько месяцев, – донеслось до Кончи, – мы хотя бы избавились от тех отвратных леваков в городском совете.

После этого она старалась не прислушиваться к беседе двух сидящих по соседству пожилых мужчин, которые явно не представляли себе, насколько жестоким и обстоятельным образом были изжиты социалистически настроенные члены городского совета, но до нее продолжали долетать обрывки разговора, и пропускать их мимо ушей оказалось непросто.

– Помолимся, чтобы народ наконец прозрел и признал власть за генералом Франко, – сказал один из них.

– Будем надеяться, – отозвался другой. – Так было бы лучше для всех. И чем скорее это произойдет, тем лучше.

– Не слушай их, – посоветовал Пабло, до которого тоже кое-что доносилось. – Каждый волен думать, как хочет. Гляди! Вот-вот начнется парад…

Торжественная церемония казалась пышной, как никогда, мужчины красивее, костюмы – ярче. Весь предыдущий час Игнасио готовился к

выходу в своей раздевалке. Ему затянули шнурки на брюках, уложили и закололи волосы, прежде чем он надел на голову плоскую шапку из буклированной нити – монтеру. Он полюбовался на себя в зеркало и вздернул подбородок. Сверкающая белизна костюма привлекала внимание к его темным волосам и загорелой коже.

Выйдя на арену с другими участниками парада и поклонившись распорядителю корриды и местным знаменитостям в ложе, он удивлялся про себя: «Неужели в жизни что-то может быть лучше этого?»

«Все только начинается», – подумал он, наслаждаясь сладостным предвкушением.

Игнасио был последним из трех матадоров, выступавших в тот день на арене. Публика, хоть и проявляла уважение, его предшественниками впечатлена не была. Второй матадор неудачно начал: первый бык влетел в деревянное заграждение и сломал рога.

Благодаря своей оплошности зверь получил свободу и возвращение на тучное пастбище, где он вырос. Со своим следующим зверем этот матадор управлялся искусно, пока не нанес ему быстрый и чистый удар, но его выступлению не хватило зрелищности, чего-нибудь эдакого, что взбудоражило бы толпу.

От Игнасио они ожидали большего драматизма. Многие уже видели его выступления раньше, а о манере подпускать быка почти вплотную часто говорилось на страницах местных газет.

Зрители были готовы к зрелищу, которое потрясет их воображение, и всегда надеялись на то, что лучшее организаторы оставили напоследок. То количество смерти и насилия, свидетелями которых они стали за последний месяц, многим лишь раздразнило аппетит. Крови в тот день было пролито немало, но двойного удовольствия в виде страха и облегчения они так и не испытали. Увиденные быки никакой настоящей опасности для этих юношей не представляли.

Жестокость толпы была осязаема. Им не хотелось, чтобы жертва умирала чересчур быстро: перед последним решающим ударом быка требовалось унизить, медленно и методично, а его мучения – растянуть.

Большая часть арены находилась теперь в тени, в воздухе наконец-то разливалась прохлада. Сноп лучей низкого вечернего солнца упал на сверкающую золотом вышивку на куртке Игнасио. Наступило лучшее время для боя.

Бык бросился на него. В тот момент, когда зверь коснулся рогами плаща, его передние ноги оторвались от земли. Несмотря на нанесенные пикадором и бандерильерос раны, сил у него еще имелось в избытке.

Игнасио выполнил быстрый пас, скользнув мулетой по спине быка. Проделав несколько простых поворотов, Игнасио осмелел. Он поразил

публику изяществом своей «бабочки», заведя плащ за спину и взмахивая то одной, то другой его стороной, а потом, ко всеобщему изумлению, опустился на колени.

– Какая дерзость! – ахнули зрители. – Какая самоуверенность! Какая выдержка!

Бык склонил голову. Удастся ли Игнасио осуществить такой отчаянный маневр? Несколько секунд – и публика получила ответ на свой вопрос.

Игнасио поднялся на ноги и поблагодарил ее за аплодисменты. Сейчас он стоял к быку спиной, продолжая демонстрировать свое превосходство над животным. Было в этой его позе что-то почти пренебрежительное. Если бы бык мог, то вонзил бы рога в эти округлые, идеальной формы ягодицы, так дерзко обтянутые тканью, но воля зверя уже ослабевала.

Фаэна^[58]близилась к завершению.Игнасио проделал еще несколько вероник;когда он совершал разворот,то проводил плащом над головойбыка. На последней фигуре раненое животное пробежало настолько близко

к Игнасио, что его белоснежная куртка заалела от крови.

– Теперь понятно, почему он выбрал этот цвет, – пробормотала Конча про себя.

Когда бык пронесся мимо него, задев по касательной, Игнасио дотронулся до его левого рога, причем сделал это почти ласково, как будто гладил, благодаря зверя за возможность проявить себя.

В подготовительном этапе присутствовали грация и изящество танца, воспроизводимого в замедленной съемке. И вот сейчас бык предстал перед ним, полный почтения, чуть не преклоняя колени. Игнасио поднял шпагу и вонзил ее глубоко в плоть быка, поражая сердце животного. Наблюдая за последними судорожными подергиваниями поверженного зверя, зрители поднялись на ноги, размахивая своими платками. Противоборство Игнасио с быком было примером практически идеальной корриды.

Весь бой родители Игнасио просидели молча, разве что ахнули несколько раз тогда же, когда и вся публика обмирала от восторга. Раз или два Конча судорожно схватила мужа за руку. Матери было тяжело видеть, как на ее сына несется разъяренный бык, и не испытать при этом, хотя бы на долю секунды, ощущение чистейшего ужаса. Дышать полной грудью она смогла лишь после того, как лошади сделали последний круг по арене, волоча за собой тушу животного. Затем Пабло, как и другие восторженные зрители, поднялся с места. Он был переполнен гордостью за сына,

упивающегося поклонением толпы.

Прозвучали фанфары. Снова выйдя на арену, Игнасио прошествовал вдоль трибун с поднятыми руками под одобрительные выкрики толпы. Эти чувственные и дерзкие узкобедрые юноши с самодовольным видом сделали круг по арене, ослепляя зрителей своими нарядами: лиловым, розовым и обагренным кровью белым.

Конча поднялась на ноги. Она тоже гордилась Игнасио, но место это ненавидела, ее мутило от самой его атмосферы, и потому была рада, что отсюда можно наконец уйти.

Казалось, коррида поспособствовала недолгому возрождению былой Гранады: все хлынули на улицы, которые остались многолюдными даже далеко за полночь; в барах было не протолкнуться. Жандармы настороженно следили за происходящим, намереваясь не допустить беспорядков, но все, кому витающее в воздухе ликование по поводу победы правых было не по душе, остались в тот вечер дома.

Героем дня стал Игнасио. Победу он праздновал неподалеку от арены

в самом шикарном баре города, принимая поздравления от своих приятелей, не одного десятка состоятельных землевладельцев и афисионадос,выстроившихся в очередь,чтобы пожать ему руку.Были тами десятки женщин, отчаянно старающихся привлечь его внимание, так что веселье продолжалось до поздней ночи. Все в этом тесном кругу относились к текущим событиям в Испании примерно одинаково, что было заметно по их пьяным тостам и песенкам.

Хорош нудеть, красавчик Лорка,

Поди-ка полыхает жопка!

Красавчик Лорка, хоть и тягомот,

Дождался: взяли жопу в оборот!

Они распевали куплет опять и опять, в восторге от получившегося каламбура.

– Видели бы вы моего братца, когда он услышал, что стало с Лоркой, – со смехом рассказывал Игнасио своей компании. – Он был безутешен!

– Так он тоже педик, что ли? – спросил один из присутствующих там пошляков сквозь густое облако сигаретного дыма.

– Скажем так, – заговорщицки шепнул Игнасио, – он не разделяет моих симпатий к девушкам…

Во время этого разговора одна из самых роскошных женщин в баре

незаметно подобралась к Игнасио; он не прерывал беседы со своими приятелями-мужчинами, но его рука скользнула вокруг женской талии, можно сказать, по собственной воле. В три часа ночи, когда бар наконец закроется, они направятся вместе в близлежащую гостиницу «Мажестик», где всегда придерживали несколько номеров для звезд корриды.

В последующие дни Игнасио не знал удержу. Его переполняло ликование. Семье отдали голову быка, которого он так блистательно лишил жизни. В одном из темных углов кафе она провисела потом немало лет, взирая ничего не выражающими глазами на посетителей кафе «Эль Баррил».

Но даже пока Игнасио праздновал, кровопролитие продолжалось. Лорка был всего лишь одним из сотен пропавших без вести.

Где-то месяц спустя, в три часа ночи, раздался жуткий грохот – колотили в стеклянную панель в двери «Эль Баррил», да с такой силой, что стекло едва не разбилось.

– Кто там? – выкрикнул старший Рамирес из окна своей комнаты на третьем этаже. – Кто, черт вас побери, там так буянит?

– Открывай, Рамирес! Сию же минуту! – Голос прозвучал резко, и, судя по тому, что к Пабло обратились по фамилии, дело явно было нешуточным.

Все жители их улицы к этому моменту уже проснулись. Ставни пооткрывались, женщины и дети высунулись из окон, а несколько храбрецов даже вышли на улицу и оказались лицом к лицу с дюжиной или около того солдат. Забрехали собаки, пронзительные звуки их лая рикошетили от стен домов, сливаясь на узких улочках в оглушительную какофонию. Уже начали отодвигаться засовы, но удары все равно продолжали сыпаться на стекло. И только когда Пабло открыл дверь, наступила тишина, даже собаки замолчали. Пятеро солдат протиснулись мимо него в кафе, громко хлопнув за собой дверью. Их товарищи остались на улице: прохаживались из стороны в сторону и курили, не обращая никакого внимания на возмущенные взгляды окруживших их гражданских лиц. На улице стало тихо. Прошло минуты две, а может, двадцать. Никто не смог бы сказать.

Наконец дверь распахнулась. Тишина взорвалась воплями. Кричала сеньора Рамирес.

– Вы не можете его забрать! Не можете забрать! – голосила она. – Он не сделал ничего плохого! Вы не можете его забрать!

В ее голосе чувствовались отчаяние и беспомощность. Она знала, что

никакими ее уверениями солдат не остановить. То, что у них не было законного ордера на арест, роли не играло.

Фонарей у дома не имелось, поэтому рассмотреть, что именно происходило в полумраке, было затруднительно, но все увидели, что на улице стоял Эмилио. Он так и был в ночной сорочке, от которой в темноте исходило нездешнее белое сияние, руки были связаны за спиной, голова опущена. Он замер, как изваяние. Один из людей в форме ткнул его прикладом в живот.

– Пошевеливайся! – приказал он. – Живее!

После этого Эмилио как будто бы ожил. Запинаясь о камни, точно пьяный, он побрел прочь от дома, едва не теряя равновесие на неровной мостовой.

Послышался голос сеньора Рамиреса, пытающегося успокоить супругу:

– Мы выручим его, дорогая. Обязательно выручим. Они не имели права его забирать.

Позади Эмилио строем шло полдюжины солдат, двое из которых наносили ему ощутимые тычки между лопаток, подталкивая в нужном направлении. Вскоре они скрылись за углом дома, и металлический лязг, меривший их строевой шаг, стих. Из домов высыпали соседи, заполонив улицу: поднялась суматоха, женщины утешали Кончу, мужчины были одновременно разгневанными и напуганными.

Антонио и Игнасио подошли вплотную друг к другу.

– Пошли, – сказал Антонио. – Надо проследить за ними. Быстро. Игнасио уже давно перестал прислушиваться к наставлениям брата, но

на этот раз у них была общая цель. Тревога за родных, особенно за мать, ненадолго их объединила.

Через минуту-другую они нагнали группу военных и, крадучись, последовали за ними. Прошли так с полмили, прячась в темных арках и дверных нишах всякий раз, когда отряд останавливался. Если бы их заметили, плохо бы пришлось всем, и в первую очередь Эмилио. К неподдельному удивлению Антонио, путь их, как выяснилось, лежал к правительственному зданию. Еще меньше месяца назад именно отсюда управляли Гранадой – на благо горожан.

Эмилио получил очередной тычок в спину, перелетел через порог, и дверь за ним с шумом захлопнулась. Уже начинало светать, и братьям опасно было и дальше околачиваться на улице – их могли заметить. Они устроились на корточках в дверной нише, не смея даже прикурить сигарету, чтобы не привлечь к себе внимания зажженной спичкой. Просидели так

минут десять, споря о том, как поступить дальше. Остаться? Уйти?

Постучать в двери?

Решение приняли за них. Очень скоро к боковой двери подъехал автомобиль, из которого вышло двое солдат. Кто-то невидимый впустил их

в здание, но уже через минуту они показались снова. На этот раз между ними был кто-то еще. Они поддерживали его под руки, потому что сам он идти был не в состоянии, но делали это отнюдь не из-за милосердия. Человек не мог разогнуться от боли, и когда они открыли дверцу автомобиля и затолкнули его вовнутрь, стало очевидно, что добрым отношением там и не пахло. С ним обращались как с неодушевленным грузом. Когда человек повалился в машину, Антонио с Игнасио краем глаза заметили все еще сияющую белым сорочку, и у них разом отпали все сомнения: человек, которого они видели, – Эмилио.

Автомобиль с ревом унесся в ночь, и им пришлось смириться с тем, что дальше проследить за братом не получится.

У Антонио было тяжело на душе. «Мужчины не плачут», – повторял он себе. Мужчины не плачут. На его лице застыла гримаса скорби и неверия, рука зажимала рот, чтобы заглушить рыдания, но в глазах стояли слезы. Братья еще какое-то время просидели на корточках в дверной нише дома неизвестного им владельца, который даже теперь крепко спал в своей кровати.

Игнасио начало одолевать беспокойство. Уже почти рассвело, им надо было поскорее убраться с этого места и вернуться домой. Родители наверняка ждали известий.

– Что мы им скажем? – сдавленно прошептал Антонио.

– Что он находится под арестом, – резко ответил Игнасио. – Какой смысл говорить им что-то другое?

Они молча брели по пустым улицам. Антонио очень хотелось услышать от младшего брата слов поддержки, но тот не спешил с утешениями. Хладнокровное отношение Игнасио к происходящему вызвало у него секундное замешательство. Он знал, что Игнасио терпеть не может Эмилио, но не мог и на секунду заподозрить его в том, что он причастен к задержанию собственного брата.

Он старший, и рассказывать родителям о том, что случилось, придется ему. Игнасио же будет стоять в стороне, и его мнение о текущих событиях останется неясным, как очертания улиц в предрассветном сумраке.

Прошло уже больше месяца с тех пор, как националисты захватили власть в Гранаде, но с каждым днем число людей, которых арестовывали и грузовиками отвозили к кладбищу на расстрел, продолжало расти.

Представлялось невероятным, что подобное вообще может иметь место и уж тем более коснуться кого-то из близких.

– Может, они просто хотят расспросить Эмилио об Алехандро? – с надеждой предположила Мерседес, отчаянно хватаясь за соломинку.

С того времени, как лучшего друга Эмилио арестовали, о нем ничего не было слышно.

Конча Рамирес была сама не своя от горя. Она ничего не могла с собой поделать. Живое воображение и ужас перед неведомым рисовали перед ней картинки того, что могло происходить с ее сыном.

А вот Пабло отказывался допустить мысль о том, что может больше никогда не увидеть Эмилио, и даже в разговорах упоминал сына так, как будто он вот-вот вернется.

Соня и Мигель уже давно осушили свою вторую и третью чашку кофе. Время от времени к ним подходил официант, интересуясь, не нужно ли чего-то еще. Прошло два часа с тех пор, как пара села за столик.

– Они, наверное, места себе не находили от переживаний, – заметила Соня.

– Думаю, так и было, – пробормотал Мигель. – Это означало, что кошмарные вещи происходили теперь не только с какими-то посторонними людьми, но и с их семьей. Арест одного означал, что все они находятся в опасности.

Соня огляделась.

– Что-то тут слишком накурено. Вы не против прогуляться и подышать свежим воздухом? – предложила она.

Они оплатили счет и неторопливо вышли из кафе. Мигель продолжил свой рассказ, пока они прохаживались по площади.

Глава 18

Конча целыми днями молилась за возвращение сына. Опустившись на колени у изголовья его кровати, она сжимала руки в молитвенном жесте и просила Деву Марию о милости. Она мало верила, что ее мольбам хоть кто-нибудь внимает. Националисты заявляли, что Бог с ними, а Конча была убеждена, что Всевышний не станет откликаться на молитвы по обе стороны баррикад.

С той самой ночи, когда Эмилио вытащили из постели, его комната оставалось нетронутой. Мать не хотела ничего в ней менять. Скомканные, скрученные простыни были похожи на шапку сбитых сливок на кофе, одежда, которую он надевал в день ареста, была небрежно наброшена на спинку старого стула. На другой стороне кровати лежала его гитара; соблазнительные изгибы ее прелестного корпуса напоминали округлости женского тела. Сеньоре Рамирес с иронией подумалось, что, пожалуй, ничего более женственного и чувственного в постели Эмилио никогда еще не водилось.

На следующее утро после ареста брата Мерседес обнаружила мать плачущей в его комнате. Впервые за последние несколько недель она подумала о ком-то еще, кроме Хавьера, и, возможно, впервые за всю жизнь начала освобождаться от своей детской еще сосредоточенности исключительно на себе и на своих собственных переживаниях.

В последний раз Мерседес виделась с Хавьером более двух месяцев назад, и с того дня она совсем не улыбалась. Насколько ей было известно, когда военные подняли мятеж и захватили власть в Гранаде, Хавьер находился у себя дома в Малаге. Не стоило ему сюда возвращаться, рискуя жизнью. Даже ради нее. Поэтому она разрывалась между тревогой – как бы

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 151617 18 19 20 Следующая ⇒