От автора 10 страница

Какие бы перемены и потрясения ни происходили в политической жизни страны, Конча беспокоилась лишь о том, как бы обычные люди не потеряли свои недавно завоеванные привилегии. Больше всего ее волновала свобода женщин. Впервые за всю историю Испании

представительницы прекрасного пола стали работать на общественных должностях и участвовать в политической жизни страны. Тысячи девушек учились в университетах, занимались профессиональным спортом и даже корридой.

Конча и ее подруги непочтительно окрестили новые женские права «свободой и лифчиками» из-за волнующих воображение новомодных предметов нижнего дамского белья, рекламу которого они теперь видели в газетах. Будучи родом из нищей сельской местности, откуда она уехала, выйдя замуж за Пабло, Конча хотела, чтобы жизнь Мерседес тоже изменилась к лучшему; ей нравилось, что ее дочь сможет вырасти в обществе возможностей. Женщины теперь овладевали профессиями и добивались высоких и влиятельных постов, вот Конча и надеялась, что жизнь Мерседес не будет посвящена одному лишь протиранию бокалов и аккуратному выставлению их на барной стойке. Хотя в голове у Мерседес, похоже, не было ничего, кроме танцев, которые для ее матери были чем-то вроде детского увлечения.

За сыновей она не переживала. Они уже вступили каждый на свою профессиональную стезю, и их будущее выглядело многообещающим.

– В Гранаде есть куча возможностей, – говорила она Мерседес, – ты только представь, сколько их во всей остальной Испании!

У Мерседес имелось весьма ограниченное представление о том, как обстоят дела в других регионах страны, но она согласно кивала. Как правило, матери лучше было не перечить. Девочка знала, что Конча не воспринимает всерьез ее увлечение танцами. Шли месяцы, годы. Мерседес всем сердцем знала, что ничем другим заниматься не хочет, но родителей трудно было убедить в этом. Братья прониклись этой ее мечтой. Она танцевала на их глазах с того дня, как надела свои первые крохотные, меньше не бывает, туфельки для фламенко, по сегодняшний, когда она не уступала в мастерстве ни одной танцовщице Гранады. Мерседес знала, что братья понимают ее страсть.

Когда от сельских родственников стали доходить слухи о том, что безземельных крестьян опять кабалят, Конча разражалась перед семьей речами о творящейся несправедливости.

– Не для этого провозгласили Республику! – возмущалась она. – Скажете – нет?

Она ожидала хоть какого-нибудь ответа от детей, раз уж муж намеренно избегал высказывать свое мнение. Пабло полагал, что такая линия поведения на данный момент самая выгодная, так как, чтобы его заведение преуспевало, ему приходилось любезно приветствовать всякого,

кто появлялся в дверях. Он не хотел, чтобы «Эль Баррил» слишком тесно ассоциировался с какой-либо политической силой, как это произошло с несколькими барами в Гранаде, которые стали местом встреч групп весьма определенного толка.

Антонио пробормотал что-то в знак согласия. Старший сын острее других в семье осознавал, какие перемены происходят на политической арене. Антонио пристально следил за событиями в испанском парламенте,

в кортесах, жадно и внимательно читал газеты. Хотя Гранада являлась оплотом консерваторов, Антонио, как и его мать, естественным образом тяготел к левым взглядам. Семья вполне могла бы об этом так никогда и не узнать, если бы не его бесконечные стычки с Игнасио. Эти двое постоянно пребывали на грани ссоры.

Детьми они соперничали практически из-за всего, начиная с игрушек и книг и заканчивая тем, кому достанется последний кусочек хлеба в корзинке. Игнасио никогда не признавал того, что первенство по возрасту дает какие-то преимущества. Теперь у них возникли разногласия и в куда более серьезной области интересов – политике, и пусть синяков и царапин поуменьшилось, ссорились они все так же яростно.

Эмилио всегда хранил молчание, когда братья ругались. Он не хотел оказаться втянутым в перепалку, зная, что Игнасио только и ждет повода, чтобы его позадирать. Мерседес же, бывало, вмешивалась, расстраиваясь из-за запальчивости, с которой они спорили. Она хотела, чтобы братья любили друг друга, а испытывать подобную неприязнь к родному человеку было все равно что идти против природы.

Еще одной причиной их нынешнего противостояния стало то, что Игнасио примкнул к толпе рьяных поклонников корриды. Люди, которых притягивал этот спорт – или, по мнению многих, скорее искусство, – являлись в большинстве своем самыми ярыми консерваторами из всех живущих в городе. Это были землевладельцы и богатеи, и Игнасио с радостью встал на их сторону. Пабло с Кончей приняли такое предрасположение сына и надеялись, что с возрастом тот поймет – истина лежит где-то посередине. Пока же Антонио тошнило от самодовольства Игнасио, и он даже не удосуживался это скрывать.

Казалось, в доме воцарялось спокойствие, только когда Игнасио уезжал на корриду. Его дни в качестве бандерильеро остались теперь в прошлом, и он, закончив ученичество, в течение которого ему дозволялось работать только с молодыми быками, был произведен из новильеро^[41] в

полноправного матадор де торос^[42]. На альтернативе, церемонии

официального посвящения в матадоры, эксперты обратили внимание на его не по годам выдающийся талант. Где бы он ни появлялся, не только

в Гранаде, но также и в Севилье, Малаге и Кордове, с каждым выступлением известность Игнасио становилась все более широкой.

По мере взросления у Эмилио начало обнаруживаться такое неприятие брата, которое превосходило даже антипатию Антонио. Они по самой своей природе были полнейшими противоположностями. У Игнасио имелось несколько поводов поддевать Эмилио: страсть того к гитаре, отсутствие интереса к девушкам и то, что он не был, по выражению среднего брата, «настоящим мужиком». В отличие от Антонио, который в словесных поединках мог переиграть даже Игнасио, Эмилио отгораживался от мира, погружаясь сначала в тишину, а потом в музыку. Его нежелание сводить счеты и поквитаться с Игнасио одним из понятных тому способов – кулаками или метким словцом – приводило его брата в еще большее бешенство.

Хоть Мерседес была не в пример общительнее Эмилио, она тоже жила

в своем собственном мире – мире музыки и танца. Для нее с пяти лет до пятнадцати ничего, в общем-то, не изменилось. Она все так же проводила большую часть своего времени либо в мансарде, слушая игру брата, либо в своем любимом магазинчике за площадью Биб-Рамбла, где шились лучшие во всем городе платья для фламенко: там она беседовала с хозяйкой и перебирала ткани, ощупывая их складочки и пропуская сквозь пальцы пышные оборки, словно готовилась в невесты и выбирала себе приданое.

Лавка, которой заправляла сеньора Руис, стала для Мерседес ее личным раем. С потолка свисали вешалки с платьями как взрослых, так и детских размеров; там были даже крохотные костюмчики для младенцев, которые и ходить-то еще не умели, не то что танцевать. Все наряды были выполнены с одинаковой скрупулезностью, ярусы оборок, окантованных лентой или кружевом, тщательно накрахмалены, но ни один из них не повторялся, ни одна ткань не использовалась дважды. Имелись там и незатейливые юбки для занятий, и самые простые белые блузы, и расшитые шали с шелковыми кистями, и гребни для волос, и ряды блестящих кастаньет. Не забыли и про юношей: тут можно было найти костюм любого размера, как на совсем кроху, так и на взрослого, и подобрать к нему черную шляпу, чтобы завершить образ.

Любимыми у Мерседес были платья со вшитой в подол проволокой, – она создавала идеальную волну, когда танцовщица кружилась. Мерседес просто жаждала заполучить себе такое, но они стоили многие тысячи песет, и ей оставалось довольствоваться лишь мечтами. Несмотря на то что у нее

имелось три наряда, пошитых матерью, ей все еще хотелось иметь то, что она называла «настоящим» платьем, и хозяйка магазинчика без устали обсуждала с ней качество и стоимость тканей. На шестнадцатилетие девушки родители пообещали исполнить ее заветное желание.

Люди восторгались ее танцами с тех пор, как ей исполнилось восемь.

В этом возрасте девочки обычно и начинали выступать перед зрителями, что никогда не считалось неподобающим или несоответствующим их

юным годам. Она с одиннадцати лет таскалась вверх по холму

в Сакромонте, где в сырых домах, выкопанных прямо в склоне, жили цыгане. Хотя у нее там имелось несколько подруг, на самом деле она

ходила в Сакромонте повидаться со старой байлаора^[43], известной под именем Ла Марипоса, или Бабочка.

Большинство считало ее ополоумевшей старой ведьмой. Разумом Мария Родригес и впрямь немного оскудела, но вот воспоминаний о своем великом танцевальном прошлом не растеряла. Помнила все живо, словно речь шла о вчерашнем дне. Мерседес неуловимо напоминала ей себя в юности, потому, быть может, ее старческий мозг переставал видеть между ними разницу, и тогда благодаря этой девчушке она снова чувствовала, что танцует.

У Мерседес имелись друзья одного с ней возраста, но мать всегда начинала разыскивать ее именно с сыплющегося дома этой женщины. Это было ее убежище и место, где крепла ее одержимость.

Сеньора Рамирес переживала за учебу Мерседес: табели успеваемости не радовали. Ей хотелось удостовериться, что дочь не упустит возможностей, которые может предложить меняющийся мир.

– Мерче, когда ты уже наконец останешься дома и сядешь за уроки? – допытывалась она. – Ты же не можешь всю жизнь крутиться да вертеться. Танцами не прокормишься.

Мать старалась говорить шутливо, но настроена была серьезно,

и Мерседес об этом знала. Девушка прикусывала язык, чтобы удержаться от ответа.

– С матерью спорить без толку, – говорил ей Эмилио. – Ей тебя никогда не понять. Как и меня она совсем не понимает.

По мнению Кончи, без цыганской крови Мерседес никогда не стать «настоящей» танцовщицей. Сеньора Рамирес верила, что только хитанос умели танцевать и, если уж на то пошло, играть на гитаре фламенко.

Ее мнения не разделял даже Пабло.

– Да она ничуть не хуже ни одной из них, – говорил он жене, заступаясь за дочь, пока они смотрели, как Мерседес танцует на

праздниках.

– Пусть даже и так, – отвечала Конча, – но, по мне, было бы лучше, если бы она занялась чем-нибудь другим. Я так чувствую.

– А вот она «чувствует», что танцы – это ее, – смело вмешался в разговор Эмилио.

– Не твоего ума дело, Эмилио. Ты бы лучше поменьше ее подзадоривал, – отрезала Конча.

Отец всегда поощрял любовь Мерседес к танцам, но сейчас ее увлечение стало вызывать у него беспокойство, хотя и по иным, чем у его жены, причинам. Победа на выборах досталась консерваторам, волнения на севере страны не утихали, и жандармы принялись закручивать гайки, преследуя всех, кто уже по виду не вписывался в установленные рамки. Любой, кто якшался, например, с цыганами, теперь приравнивался к лицам, ведущим подрывную деятельность. То, сколько времени Мерседес проводила в Сакромонте, стало тревожить даже его.

Однажды днем Мерседес, прибежав от своей наставницы, буквально влетела в двери «Эль Баррил». В баре не было никого, кроме Эмилио, который вытирал за стойкой чашки с блюдцами. Теперь он почти все время работал в кафе. Родители отдыхали в квартире, Антонио находился в школе, – у него был последний урок семестра, а Игнасио уехал в Севилью на корриду.

– Эмилио! – выдохнула она. – Отпросись сегодня на вечер. Ты должен пойти со мной!

Она приблизилась к стойке, и он увидел капельки испарины у нее на лбу. Должно быть, она бежала изо всех сил: ее грудь тяжело вздымалась, а длинные волосы, которые она иногда, собираясь в школу, заплетала в аккуратную косу, сейчас растрепались и лежали свободно на плечах.

– Пожалуйста!

– С чего вдруг? – спросил он, продолжая вытирать блюдце.

– Будет хуэрга. Мария Родригес мне только что сказала: приезжает сын Рауля Монтеро, будет там играть. Сегодня вечером. Нас всех пригласили, но ты же знаешь, одна я пойти не могу…

– Во сколько?

– Где-то в десять. Эмилио, ну пожалуйста! Очень прошу, сходи со мной!

Вцепившись в край барной стойки, Мерседес умоляюще глядела на брата широко распахнутыми глазами.

– Ладно. Спрошу у родителей.

– Спасибо, Эмилио. Говорят, Хавьер Монтеро играет почти так же блестяще, как его отец.

Он понимал, отчего сестра так разволновалась. Старуха сказала ей, что, если Хавьеру Монтеро досталась от отца хотя бы сотая доля его привлекательности и десятая доля его таланта гитариста, тогда на него стоит сходить посмотреть.

Не сказать, чтобы Хавьер Монтеро был личностью совсем уж неизвестной, о нем знали многие из хитанос. По их приглашению он и приехал из своего дома в Малаге. Музыканты со стороны не были редкостью, но этого гостя местные ждали с особым нетерпением. Его отец

и дядя считались знаменитостями среди исполнителей фламенко, и в тот летний вечер 1935 года Эль Ниньо, или Малыш, – так его прозвали – должен был выступить в Гранаде.

Когда они вошли в длинное помещение без окон, сидевший на стуле человек уже негромко наигрывал фальсету, вариацию партии, которой он позднее откроет свое выступление. Им была видна лишь его макушка да копна блестящих черных волос; свешиваясь, они полностью скрывали его лицо. Любовно склонившись над гитарой, он, казалось, прислушивался, словно верил, что инструмент сам подскажет ему мелодию. Поблизости кто-то ненавязчиво выстукивал ритм по крышке стола.

За все те десять минут, пока люди продолжали заполнять помещение, вверх он так и не посмотрел. Потом поднял голову и уставился в пространство перед собой, обратив взгляд куда-то в сторону только ему одному видимой точки. Его лицо выражало крайнюю степень сосредоточенности, зрачки темных глаз едва различали очертания тех немногих, кто уже занял свои места. Свет падал на них сзади: лица зрителей оставались в тени, а их силуэты окружало сияние.

Молодой Монтеро находился в пятне света, и каждый мог его хорошенько рассмотреть. Он выглядел моложе своих двадцати лет, да и ямочка на подбородке придавала ему неожиданно невинный вид. В его внешности присутствовало что-то почти женственное: волосы ниспадали густыми, блестящими прядями, а черты лица были тоньше и изящнее, чем у большинства цыган.

Едва его увидев, Мерседес ошеломленно замерла. Ей подумалось, что он необычайно красив для мужчины, и, когда его лицо снова скрылось за ниспадавшими плотным занавесом роскошными волосами, она вдруг ощутила непонятное чувство утраты. Пока девушка мысленно упрашивала молодого человека поднять голову, чтобы она смогла получше его разглядеть, он продолжал лениво перебирать пальцами струны: молодой

гитарист был достаточно тщеславен и хотел дождаться, когда соберется побольше народу; он явно не планировал переходить к выступлению, пока помещение не заполнится до отказа.

Спустя чуть более получаса, без какого-либо видимого предупреждения, он все же начал.

Его музыка оказала на Мерседес прямо-таки физическое воздействие.

В тот самый миг девушке показалось, будто ее сердце вдруг увеличилось в размерах и совершенно помимо ее воли заколотилось так, что его мощные удары отдавались в ушах громким барабанным боем. Сидя, как и все присутствующие, на низеньком неудобном табурете, она обхватила себя руками, пытаясь унять сотрясающую ее тело дрожь. За всю свою жизнь ей не довелось еще слышать такой игры. Даже мужчины постарше, те, кто уже с полвека не выпускал из рук гитару, не добивались от своего инструмента столь восхитительного звучания.

Этот исполнитель фламенко был со своей гитарой единым целым; ритмы и мелодии, которые он мог из нее извлечь, пронзали публику разрядами электрического тока. Гармонии и мелодии изливались из его инструмента под сопровождение ритмичного постукивания по

гольпеадору^[44] – создавалось ощущение, будто он задействует третью, невидимую руку. Его уверенная техника и музыкальная самобытность потрясли всех. Стало ощутимо жарче, а по помещению эстафетой прокатывалось еле слышное «Оле!».

По лицу Хавьера Монтеро то и дело стекали бисеринки испарины; он запрокинул голову, и зрители смогли впервые увидеть, что его черты искажены гримасой сосредоточенности. По шее струились ручейки пота. На несколько минут внимание на себя переключил барабанщик, давая Хавьеру возможность передохнуть, и тот снова уставился невидящим взглядом куда-то поверх зрительских голов. Они ни на миг его не заинтересовали. С того места, где он сидел, все присутствующие сливались в единую бесформенную массу.

Еще одна интерлюдия, и вот, спустя двадцать минут после начала выступления, он коротко кивнул головой, поднялся с места и стал пробираться боком, огибая аплодирующую публику.

Мерседес почувствовала, как, проходя мимо, он слегка коснулся ее лица краешком своего пиджака, и уловила кисловато-сладкий запах его тела. И тут девушку охватило нечто сродни панике, нечто столь же сильное, что и боль, и сердце в ее груди снова заколотилось с неистовой силой. В голове словно кто-то оглушительно хлопнул в ладоши, и в этот миг отработанные движения, символизирующие любовь и печаль, которые она

многие годы заимствовала у других танцовщиц фламенко, наполнились реальным и ощутимым смыслом. Весь тот наигрыш был лишь генеральной репетицией этого мгновения.

Тоска и отчаяние оттого, что она, может, никогда больше не увидит этого мужчину, едва не заставили ее забыться и громко прокричать: «Постой, не уходи!» Ни доводам рассудка, ни природной сдержанности усмирить ее было не под силу; она поднялась и юркнула к выходу, оставив Эмилио обсуждать с другими присутствовавшими в «пещере» то, зрителями чего они все только что явились.

Атмосфера накалилась, что, впрочем, не было редкостью для подобных выступлений, но все же сегодняшний исполнитель оказался на голову выше самых лучших из них – с этим были согласны все, – и их зависть к его таланту, пробужденная отчасти духом соперничества, уступила место восхищению.

Оказавшись на свежем воздухе, Мерседес чуть не растеряла всю свою смелость. Прямо за дверью, в тени, угадывались очертания гитариста. Его присутствие выдавал огненно-красный огонек на кончике сигареты.

Неожиданно собственная решимость показалась Мерседес чем-то едва ли не постыдным.

– Сеньор, – прошептала она.

Монтеро был привычен к подобным знакам внимания. Притягательность искусно владеющего своим инструментом исполнителя неизменно оказывалась для кого-нибудь из публики совершенно неодолимой.

– Си^[45], – отозвался он на удивление весьма обычным, лишенным особой глубины голосом.

Мерседес уже настроилась и, несмотря на весьма обоснованные опасения получить отказ, продолжила. Словно очутившись на тонком льду, она вынуждена была двигаться: либо вперед, либо назад. Раз уже зашла так далеко, придется произнести слова, которые она повторяла у себя в голове.

– Вы не сыграете мне?

Ошеломленная собственной дерзостью, она приготовилась услышать отказ.

– Я же только что вам играл…

В его голосе слышалась усталость. Он впервые удосужился взглянуть на нее. Разглядел ее черты, выхваченные из темноты светом фонаря. Как же много женщин подходило к нему вот так, соблазнительных, доступных, распаленных его игрой, но когда он видел их при ярком освещении – сразу же понимал, что они годятся ему в матери. Иногда, правда,

взбудораженный после выступления, он не отказывался провести в их объятиях с часок или около того. Роль объекта поклонения никогда не теряла определенной привлекательности.

Вот только эта девушка была совсем юной. Может, она и впрямь хотела станцевать. Это будет что-то новенькое.

– Придется тебе подождать, – грубовато бросил он. – Не хочу толпы. Выступлений на тот день ему было достаточно, но уж очень

заманчивой была мысль поглядеть, что же этой девчонке все-таки от него надо. Даже не имей она симпатичной мордашки, чтобы убедить его, ей хватило бы и одного лишь нахальства. Так и оставаясь в тени, он закурил еще одну сигарету. Текли минуты. Публика расходилась.

Мерседес, прячась от чужих глаз, проследила за гибкой фигурой брата: он спустился по узкой мощеной улочке вниз по склону и исчез из виду. Наверняка решил, что она уже дома. Задержался только хозяин «пещеры», которому не терпелось поскорее запереть двери на ночь.

– Можно мы зайдем еще на минутку? – спросил у него Хавьер.

– Ладно, – ответил тот, узнав Мерседес. – Если уж так хотите. Но через десять минут мне нужно будет уйти. Так что десять минут, не больше.

Мерседес снова включила свет. Хавьер сел в привычную позу, склонил голову, проверил строй, подкрутил два колка и только потом посмотрел на Мерседес. Теперь он был готов сыграть для этой сеньориты.

До того момента он толком ее и не разглядел, лишь обратил внимание на ее молодость, но сейчас, когда она замерла, готовая начать танцевать, он увидел, что девчушка не робкого десятка. От нее веяло надменностью зрелой женщины: она выражалась и в позе, и в подаче себя, и в ощущении драматизма.

– Ну и что мне сыграть? Алегриа? ^[46]Булериа?^[47]

Наряд на ней был для танцев совсем неподходящий – простое летнее платье с широким подолом и туфли на плоской подошве, но это ее не остановило.

– Солеа^[48].

Забавляла его эта девчушка. Он улыбнулся той уверенности в себе, с которой она себя при нем держала. Незнакомка излучала ее, не прикладывая к тому ни малейших усилий.

Сейчас все его внимание, словно луч прожектора, было направлено исключительно на нее. Она стала легко похлопывать в ладоши, подстраиваясь под пульсацию его музыки, и, как только почувствовала, что ритмы их идеально совпадают, начала двигаться. Девушка танцевала,

сотрясая пол тяжелыми ритмичными ударами, поначалу совсем медленно, но затем подняла над головой руки и изогнула их, вывернув кисти так, что их тыльная часть едва не касалась запястий.

Потом она принялась перебирать ногами все быстрее и быстрее, пока звуки их ударов не слились в единый ровный гул. Шаги следовали один за другим со скоростью пулеметной очереди. Вообще-то, танцевала Мерседес довольно робко, выдерживая между собой и аккомпаниатором почтительное расстояние. А он внимательно наблюдал за ней, мастерски вторя своей игрой ее движениям, совсем как это всегда делал Эмилио.

Выступление длилось минут пять-шесть: она кружилась и громко притоптывала, неизменно возвращаясь на одно и то же место. Сквозь тонкий хлопок платья Хавьер мог без труда разглядеть очертания ее крепкого тела. Танцовщицы во время выступлений нередко расправляли складки на одежде, вписывая это движение в хореографию танца, но их платья часто были тяжелыми, и Мерседес поняла, что чувствует себя куда свободнее в своем почти невесомом наряде. С последним ударом девушка остановилась, с трудом переводя дыхание. Она так выложилась, что ее пошатывало.

– Муй бьен, – впервые улыбнулся он. – Очень хорошо. Очень, очень хорошо.

Пока Мерседес танцевала, она даже мельком на него не взглянула, а вот он глаз с нее не сводил. Ему показалось, что между первым и последним тактом она совершила некое перевоплощение.

Он и забыл, какое это удовольствие – аккомпанировать танцу. Уже несколько лет этим не занимался. Слишком редко встречалась танцовщица,

с которой ему хотелось бы выступить. Достойных его почти не было. Пришел черед цыгана выбирать музыку.

– Теперь булериа, – объявил он.

Этот танец давался Мерседес куда тяжелее, но она без труда подхватила заданный ритм. Стоило ему заиграть, девушка мгновенно восприняла биение и темп мелодии, и ее ноги ожили будто по собственной воле. На этот раз танец рождался только для него, а ведомой теперь стала она. Мерседес медленно проделывала полные обороты, тянула к нему свои бледные пальцы, но так его и не касалась.

Этот номер получился длиннее, на сей раз она отдавала себя всю без остатка. Другого случая не представится. Когда она повернулась, ее черные кудри разлетелись вокруг головы, а заколка со стуком упала на пол. Казалось, руки девушки одновременно обеспечивали ее вращения и следовали им, пока она, раскрутившись как юла, не замедлилась и не

завершила танец, тяжело топнув ногой под его финальный аккорд. Девушка запыхалась и взмокла от пота, на лицо свешивались пряди

влажных волос. Она выглядела так, словно бегала под дождем.

Мерседес подтянула к себе стул и села. Тишина, воцарившаяся после всего того шума, что они устроили, давила и заставляла нервничать. Чтобы немного разрядить обстановку, она решила занять себя поисками заколки и нагнулась к полу.

Прошло несколько минут. Хавьер изучающе разглядывал эту барышню, которая в танце превращалась в кого-то другого. Вопреки всем ожиданиям она его проняла. Пожалуй, за всю его жизнь лишь однажды байлаора смогла разжечь в нем такие эмоции;чаще всего в паре станцовщицей он чувствовал себя ломовой лошадью, навьюченной тяжеленным грузом. Он уже давно принял решение никому не аккомпанировать. А с этой девушкой у них получился равноценный дуэт.

– Ну и… – неопределенно протянул он, наблюдая за тем, как она убирает назад волосы.

Ей было неуютно под его цепким взглядом. Она пыталась усмирить свое все еще тяжелое и прерывистое дыхание – надо же было расслышать, что он скажет дальше, – и оттого чувствовала, что вот-вот взорвется.

– …этого ты хотела?

Такого вопроса она никак не ожидала, но ответить на него все-таки придется.

– Я и надеяться на такое не могла. – Это было единственное, что пришло ей в голову.

Вернувшийся хозяин «пещеры» позвякивал ключами. Может, в других местах вокруг этого музыканта и разводят церемонии, а ему хотелось лишь запереть поскорее двери и пойти домой.

Хавьер положил гитару обратно в чехол и щелкнул крышкой. Оказавшись на улице, он повернулся к Мерседес. Температура упала, и

девушка в своем промокшем от пота платье ежилась от холода. Хавьер увидел, что она дрожит, и ему показалось естественным снять пиджак и накинуть его на девичьи плечи.

– Вот, оставь пока себе. А я зайду и заберу его утром перед отъездом, – мягко сказал он. – Как мне тебя найти?

– В отцовском кафе. «Эль Баррил». Сразу за Пласа-Нуэва. Там любой подскажет.

В мерцающем свете газового фонаря он окинул это создание долгим взглядом, озадаченный собственной реакцией на нее. Она представляла собой любопытное сочетание: сразу и девочка, и женщина, подросток на

пороге взросления, наивная, но искушенная. Он видел много юных танцовщиц фламенко, похожих на нее, еще нетронутых, но уже далеко не невинных. Обычно их вызывающая сексуальность исчезала, как только они завершали танец, но с этой девушкой все было по-другому. Она источала такую чувственность, что воспоминания о ней не дадут ему той ночью и глаз сомкнуть.

Зайдя домой, Мерседес тут же поняла – быть беде. Эмилио вернулся час назад, рассчитывая, что сестра пришла раньше него, и сейчас вместе с родителями дожидался ее за одним из столиков в их баре. Девушкам ни при каких условиях не разрешалось гулять поздними вечерами без сопровождения. Конча с Пабло были в ярости: злились и на сына – за то, что тот оставил сестру без присмотра, – и на дочь. Мерседес знала, что оправдываться, объяснять, мол, танцевала, бесполезно, только напросится на очередную лекцию о том, что танцы когда-нибудь доведут ее до беды. А вот этого ей слышать совершенно не хотелось.

– Ну и что это на тебе? – требовательно спросил Пабло. – Это же не твое, так?

Мерседес рассеяно погладила лацканы пиджака Хавьера.

– И что это ты себе такое удумала? Разгуливать в мужском пиджаке с чужого плеча? – В отцовском голосе звучало негодование.

Она поплотнее закуталась в пиджак: он пропитался запахом фламенко,

и она глубоко дышала, наполняя легкие этим пьянящим ароматом. Отец протянул руки, ожидая, что Мерседес избавится от оскорбительного предмета одежды, но девушка проскочила мимо него и убежала к себе в комнату.

– Мерче! Сейчас же выходи!

Конча последовала за дочерью вверх по лестнице и теперь гневно колотила в ее дверь.

Девушка знала, что смело может пропустить требования матери мимо ушей. Все устали и скоро разойдутся по кроватям. Споры могут подождать до утра.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒