От автора 9 страница

Игнасио заболел корридой, еще будучи совсем ребенком. С трехлетнего возраста скатерти из кафе служили ему плащом, пока он разучивал повороты и вероники^[35]. Он еще и говорить толком не научился, но уже знал, чем хочет заниматься, когда вырастет.

Игнасио часто выступал со своей игрушечной корридой в кафе перед благосклонной публикой: посетители подбадривали его и охали, когда он убивал своего воображаемого быка. Иногда ему удавалось упросить кого-то из друзей или братьев исполнить для него роль разъяренного животного. Соглашались они неохотно: знали, что, скорее всего, все закончится синяком между лопаток после удара деревянной шпагой. Для Игнасио границы между насилием настоящим и воображаемым не существовало.

«Ла ора де ла вердад!» – триумфально восклицал он с кровожадной ухмылкой на лице. Он воспроизводил «момент истины», когда матадор уже готов вонзить клинок в быка. В непосредственной близости от разъяренного зверя нет времени на колебания, и Игнасио даже ребенком понимал, что чем чище удар, тем в меньшей опасности будет матадор и

в большем восторге зрители. Замерев в стойке с поднятым игрушечным кинжалом, он будто бы слышал судорожный вздох толпы и следовавшее за ним жуткое молчание застывшей в напряженном ожидании колоссальной людской массы. Кто знает, сколько раз он репетировал свое выступление до того, как много лет спустя вышел на настоящую арену? На его пятый день рождения бабушка сшила ему маленький костюм тореро, который он носил до тех пор, пока швы не начали расползаться, а потом и не разошлись окончательно.

В пятнадцать лет Игнасио бросил школу. Он с самого своего рождения рос настоящим шалопаем, и родителям непросто было с ним управиться. Классические правильные черты лица – миндалевидные глаза, породистый нос и рот, какие встречаются только на картинах, – делали его похожим на

недосягаемое божество, хотя вел он себя далеко не как святой, по большей части даже и не как человек вовсе. В детстве часто проглядывало в нем что-то животное, да он и в самом деле был силен как вол и, выйдя наконец на арену, чтобы выполнить предначертание неотвратимой судьбы, стал достойным соперником быку.

Крепкого телосложения, но с узкими бедрами, Игнасио был словно создан для того, чтобы носить костюм матадора: расшитую каменьями куртку, известную как трахе де лусес^[36], и узкие, туго обтягивающие ягодицы, бедра и икры короткие брюки. К девяти годам он заслужил прозвище Эль Арроганте, или Гордец, которое останется с ним на всю жизнь и с которым он будет участвовать в корридах по всей Испании. Он провел последние три года, почти неотступно следуя за одним из матадоров Гранады, посещая его бои и наблюдая за тем, как он отрабатывает свои повороты с воображаемым быком, совсем как он сам в детстве.

Если бы Эмилио когда-нибудь и заимел прозвище, его бы, наверное, прозвали Эль Калладо, или Молчун. Он был полной противоположностью своему спесивому и самодовольному старшему брату Игнасио, но, когда изредка нарушал свое затянувшееся молчание, в глубине его чувств сомневаться не приходилось. Вселенная Эмилио ограничивалась расстилавшимися неподалеку лугами Веги с одной стороны и кварталом Сакромонте с другой, и он не испытывал никакого желания узнать, что творилось за его пределами: для Эмилио весь мир был заключен в гладком стройном корпусе самого ценного его достояния – медового цвета гитары фламенко.

Эмилио был самым высоким из братьев. А еще самым бледным и щуплым. Словно деревце, что тянется к свету, Эмилио обогнал других мужчин в семье в росте, но уступил им в ширине плеч и весе.

В отличие от Игнасио, который постоянно пропадал на улице, играл в футбол и, бывало, исчезал куда-то с друзьями до поздней ночи, Эмилио обычно можно было найти на мансарде их дома. Там он просиживал часы напролет, согнувшись, как горбун, над своей гитарой, царапая о черепицу спину и наигрывая сильными пальцами что-нибудь тоскливое. В свете, чтобы считывать ноты с листа, он не нуждался совершенно: музыка целиком и полностью рождалась у него в голове. В полумраке той мансарды он крепко жмурился, так чтобы в глаза не попало ни лучика света.

Если кого-то и привлекала его игра, заставляя подниматься по узкой лестнице на самый верх, он редко замечал чужое присутствие, продолжая перебирать струны, окутанный волнами пленительных звуков,

заключенный в кокон восторженного творческого вдохновения. И никто ему не был нужен. Незваные гости старались поскорее удалиться, чувствуя вину за вторжение в его личное пространство.

Эмилио не обладал честолюбием Антонио или Игнасио, что было, в общем-то, даже к лучшему, поскольку родителям в баре рано или поздно понадобится смена, и едва он дорос до барной стойки – загадал, чтобы эта работа выпала именно ему. Все, чего он хотел, – это остаться в Гранаде. Его истинной страстью была гитара. Играть его учил один из посетителей, старый цыган по имени Хосе, и, хотя старик умер, когда Эмилио не исполнилось и двенадцати, основные техники фламенко мальчик усвоить успел. Он оттачивал их, пока не сравнялся в мастерстве со звездами Сакромонте.

Он уже понемногу подыгрывал сестре, когда родители разрешили ей выступать перед зрителями. Более того, единственным человеком из числа тех, кто взбирался к нему по лестнице и чье присутствие Эмилио замечал, была его младшая сестренка. Мерседес не могла держаться в стороне, когда слышала звуки гитары брата, а он терпел интерес девчушки, чего не стал бы делать ни с кем другим.

Как и большинство маленьких девочек вокруг, Мерседес умела танцевать фламенко с пяти лет. Начинать раньше не рекомендовалось, потому что детские косточки считались слишком мягкими, чтобы выдержать мощные удары ногами. Поэтому еще в самом раннем детстве она пробиралась в мансарду и в тесной темноте под покатой крышей, поначалу сидя на полу у ног Эмилио, нащупывала ритм, отбивая его ладонями. Потом вставала и начинала энергично притопывать и кружиться.

К этому моменту Эмилио мог даже открыть глаза, чтобы дать понять сестре, что не возражает против ее присутствия. Это были праздники только для двоих.

Часто можно было наблюдать, как маленькие девочки ростом всего лишь до отцовских колен выступают в частных домах на местных хуэргас, и демонстрация их не по годам зрелого мастерства быстро собирала множество зрителей. Даже если бы ее мать и переживала за мягкие косточки дочери, Мерседес никто был не указ. В той тесной мансарде она сама научилась щелкать пальцами, скручивать корпус и постукивать кастаньетами. Ее никто не учил, она просто подражала сеньоритам, которых видела, перенимала их надменные манеры, наблюдала за их шагами и как губка впитывала оглушительное неистовство их движений. Выходило это все у нее совершенно естественно, пусть и не текла в ее жилах цыганская кровь.

Конча всегда удивлялась, почему присутствие Мерседес не раздражает Эмилио, и однажды вечером, стоя внизу лестницы и слушая, она все поняла. Мерседес дополняла его музыку. Стуча каблуками по дощатому настилу и хлопая в ладоши, она брала на себя роль ударных.

До прохожих на улице иногда долетал стремительный перестук ее ног,

и тогда они задирали головы, стараясь сообразить, откуда он доносится. Топот был частым и равномерным, похожим на дрожащий «р», на звук, с которым быстро вибрирует кончик приподнятого к нёбу языка.

В возрасте двенадцати лет Мерседес обладала силой и крепостью телосложения, которые через несколько лет оформятся в соблазнительные округлости. У нее было лицо сердечком, как у матери, с ямочками на щеках

и подбородке и с уже обозначившейся складочкой меж бровей. Черные волосы блестящими волнами струились по спине до самых бедер.

У нее имелась лучшая подруга, Пакита Манейро, которая жила

в Альбайсине. Эту парочку часто видели сидящими во дворе, где они наблюдали за тем, как прядет и ткет сеньора Манейро. Ее пальцы не останавливались с утра до самого вечера, и даже с наступлением темноты, которая ей, похоже, совсем не мешала, женщина продолжала работать над своими ковриками в подрагивающем свете свечей. Она, как виделось, тяжело зарабатывала себе на хлеб, но это был ее осознанный выбор. Пятью годами ранее у нее умер муж, и она бы запросто могла податься в попрошайки. Этим ремеслом куда быстрее добыть несколько песет, чем тем ломовым трудом, которым она теперь занималась. Пока женщина работала, две подружки танцевали перед ней, цепляясь стальными набойками за края скругленных булыжников. Пакита, как и Мерседес, любила фламенко, но она с трудом могла соревноваться с искусностью подруги.

С Мерседес, как единственной в семье девочкой, братья нянчились так, что еще немного – и вконец бы разбаловали. Казалось, она всегда добивается всего, чего захочет: портить ей настроение никто не хотел, а вспыхивала она мгновенно, самым естественным образом принимая надменный вид танцовщицы фламенко.

Семейство Рамирес вело сравнительно благополучный образ жизни, пусть в их доме не всегда царили мир и покой. Все дети росли очень разными, что родители только поощряли, но в те дни, когда хлопали двери и вспыхивали споры, это становилось поводом для расстройства. Смуту обычно вносил Игнасио, который как будто не был счастлив до тех пор, пока ему не удавалось вывести из себя одного из братьев. Ему нравилось задирать своего обычно терпеливого старшего брата Антонио, нравилось бороться с ним, чтобы продемонстрировать свою незаурядную физическую

силу, но больше всего его забавляло подначивать на драку нелюдимого Эмилио. С Мерседес Игнасио никогда не ссорился. Он поддразнивал ее, танцевал и флиртовал с ней. Только она могла разрядить временами сгущавшуюся между братьями атмосферу.

Несмотря на то что в двадцатые годы они жили в довольстве, провозглашение Второй республики семейство Рамирес приветствовало с воодушевлением. Для Испании оно было все равно что ласковый весенний ветерок. Кто-то нашел ключ, отпер дверь и распахнул настежь окна. Поток свежего воздуха ворвался внутрь, поднял пыль и сдул паутину. Хотя большинство горожан питалось довольно неплохо, многие из тех, кто жил в селах неподалеку, перебивались куда более скудной пищей. Землевладельцы держали своих работников за чертой бедности, подбрасывая им жалкие крохи, ровно столько, чтобы тем хватало сил обрабатывать хозяйские поля. Некоторые из посетителей «Эль Баррил», пришлые, рассказывали истории о лишениях, которые люди терпели в сельской местности. Да и у сестры Кончи были родственники, на себе испытавшие эти жестокие порядки.

Конча пришла в восторг от новой свободы, которую Вторая республика несла всем, но особенно женщинам. Пусть Пабло никогда бы не воспользовался им, чтобы помыкать ею, отмена кодиго сивил, гражданского кодекса, дававшего мужьям власть над женами, имела огромную важность. Со многими женщинами, кому в браке повезло не так, как Конче, обращались как с рабынями.

– Мерче, ты только послушай! – восторженно проговорила Конча. Хотя ее дочери было всего двенадцать, женщина видела, как сильно

повлияют некоторые из происходящих изменений на ее будущее. Она прочла вслух из газеты:

– Вот что в нем говорилось раньше: «Муж обязан защищать жену, а жена обязана слушаться мужа… Муж является представителем своей жены. Ей запрещено появляться в суде без его на то разрешения».

Мерседес посмотрела на мать довольно равнодушным взглядом. Имея таких любящих родителей, какие были у нее, ребенок ожидаемо не понимал, что это значило. Старый закон фактически лишал женщин права на развод.

– А вот что в нем говорится сейчас, – возбужденно продолжала Конча. – «Семья находится под защитой государства. Брак основывается на принципе равенства обоих полов и может быть расторгнут по взаимному согласию или по требованию одной из сторон».

Новое законодательство не затрагивало семейство Рамирес напрямую, но провозглашенное равенство в браке символизировало происходящие после установления Республики перемены. Сейчас процветали идеи всеобщего образования и разнообразия культур, а понятие элитарности как будто бы становилось пережитком прошлого.

В 1931 году воодушевление у семейства Рамирес вызвали не только эти политические перемены, но и еще одно важное для них событие – первый выход Игнасио на арену. Он был одним из бандерильеро^[37],

участников квадрильи^[38], которые используют свои плащи и острые копья, чтобы раздразнить быка, нанося ему раны перед тем, как появится матадор и нанесет решающий удар.

После стольких лет ребяческих игр и фантазий Игнасио пришло время ощутить на себе жаркое дыхание быка.

Бои пользовались в Гранаде популярностью; некоторое время в городе даже было две арены, старая и новая, и ни одна из них не простаивала. Семейство Рамирес не раз посещало Пласа де Торос, но увидеть на арене одного из членов семьи – событие знаменательное, и засвидетельствовать его пришли все, кроме Эмилио, которому претила сама идея убийства невинного животного на глазах ликующей толпы. Для Мерседес это было первое посещение корриды. Она едва могла сдержать волнение.

Стоял жаркий июньский день, один из тех, что дарят предощущение лета, дразня ранним дыханием лютой жары, которая установится в июле и августе. Настроение царило взволнованно-радостное, праздничное.

– Почему ты все время обмахиваешься? – спросила Мерседес. – Мы же сидим в тени.

Семейство впервые на их памяти расположилось на местах получше, не под палящим солнцем.

– А я и не заметила, – отозвалась мать, резким движением кисти то раскрывая, то захлопывая веер. – Быстрее бы уже начали. – Она явно волновалась.

Протрубили фанфары, толпа на мгновение замерла, и начался парад. Из ворот вышли три матадора в сопровождении вооруженных пиками наездников – пикадоров, – бандерильерос и мосо де эспада, оруженосцев.

– Неужто это и вправду наш сын? – прошептала Конча на ухо мужу. От навернувшихся слез в глазах у нее защипало.

Молодые и красивые, как звезды экрана, парни горделиво прошлись

вокруг залитой лучами послеполуденного солнца арены, ослепляя публику металлическим блеском украшавшей их костюмы вышивки. Вызывающая

женственность отделанных стразами цветастых нарядов лиловых, розовых, фисташковых и охристых оттенков делала их еще более неотразимыми в

и без того восхищенных глазах многочисленных поклонниц. Для себя в тот знаменательный день Игнасио выбрал ярко-бирюзовый оттенок, который выделял его из толпы и благодаря которому, вкупе с облегающими как вторая кожа бриджами, беззастенчиво эффектный наряд только подчеркивал его великолепную мужественность.

В правой руке молодые люди почтительно держали головные уборы, через левую были переброшены тяжелые розовые плащи. Они низко поклонились высоким гостям в почетной ложе. Душа их уже млела от преклонения толпы. Матадор с самым громким именем из выступавших в тот день ответил на приветственные возгласы своих поклонников величественным взмахом руки, и весь отряд двинулся к выходу с арены. Вторым по именитости был матадор Игнасио.

Первый бой представлял собой тоскливое зрелище. Бык еле двигался,

и квадрилье даже не пришлось напрягаться. Когда лошади провозили его тушу по арене, публика реагировала вяло, немногочисленными разрозненными аплодисментами.

Спустя несколько мгновений опять грянули фанфары. Ворота распахнулись, и на арену с гулким топотом выбежал бык. Это была громадная зверюга, насыщенного шоколадно-коричневого окраса, с толстой шеей и широкими плечами, его изогнутые рога выглядели острыми, как вилы.

– Какой красавец! – выдохнул Пабло Рамирес.

– Он просто огромен! – с восторгом воскликнула Мерседес.

Обычно самого отборного из шести быков, которых собирались в тот день умертвить, приберегали на конец. Трудно было представить, что в запасе имелись еще более образцовые экземпляры, чем этот.

Вначале второй из матадоров и его бандерильерос, среди которых был

и Игнасио, играли с быком, испытывая своими плащами его выдержку, сбивая с толку, гоняя туда-сюда, чтобы вымотать. На этом этапе бык и человек, казалось, были на равных. Бык пока еще не обезумел, но заигрывания не прекращались, и животное, почуяв людское презрение, начинало злиться. Стоило ему опустить голову и ринуться на обидчика, он мог нагнать любого. И вот он – король арены, хотя бы на мгновение!

В отличие от большинства своих собратьев, этот бык мог разворачиваться чуть ли не на месте и вообще казался весьма проворным для своего веса. Отмечая, куда животное инстинктивно бросается – вправо или влево, матадору требовалось продумать, как лучше нанести удар. Как

только решение было принято, все ушли с арены. Конча облегченно вздохнула. Игнасио остался жив. Она ухватила Мерседес за руку, и девочка почувствовала липкую прохладную испарину, выступившую от волнения на коже матери.

Затем на арене появился пикадор верхом на лошади, круп которой прикрывали тяжелые набивные «доспехи», на глазах шоры. Всего несколько секунд – и дело сделано: во вздыбленный мускулистый бычий загривок была теперь глубоко всажена пика. Сочащаяся из раны кровь растекалась по спине животного, покрывая ее алой попоной.

Правда, бык все же отомстил. Низко опустив голову, он бросился на лошадь и поднял ее на рога, пронзая незащищенную подбрюшину, а потом подбросил, как пушинку, в воздух. Пикадор изо всех сил старался не упасть, когда лошадь под ним начала заваливаться. С перерезанными голосовыми связками, раненое животное не могло издать ни звука.

– Бедная лошадка! – в ужасе завизжала Мерседес. – Она умрет?

– Скорее всего, дорогая, – ответила ее мать.

В этом месте на вещи смотрели трезво.

Семейство Рамирес наблюдало, как на арену снова вышел Игнасио в компании других бандерильерос, чтобы отвлечь быка от умирающей лошади и оказавшегося в беспомощном положении пикадора. Конче казалось, что их работа на арене была самой опасной: глаза двадцати тысяч зрителей будут прикованы к ее сыну, пока бандерильерос останутся один на один с растерянным и разъяренным шестисоткилограммовым зверем, вооруженные лишь куском розового полотна, и ничем больше.

Как ведущий бандерильеро в своей группе, Игнасио уже избавился от накидки и был теперь готов воспользоваться долгожданной возможностью задействовать свои ножи. Он хотел продемонстрировать толпе, что сможет их развлечь получше самого матадора; уж он не пожалеет стараний, чтобы они сидели на своих местах как на иголках. Его целью было сделать все, чтобы только его имя прославляли тем вечером в барах.

Выпрямив ноги, вытянув руки с двумя клинками над головой, он не двигался с места, пока на него с другого конца арены несся бык. В тот момент, когда рога животного оказались, как представлялось, на расстоянии ладони от его грудной клетки, он высоко подпрыгнул, чтобы оказаться под нужным углом для желаемого удара. Одним отточенным движением он ловко вонзил острые наконечники бандерилий в шею и отпрыгнул в сторону, чтобы не оказаться у быка на пути. Лезвия вогнались глубоко в плечевые мышцы, и кисточки из цветной бумаги на их концах развевались в воздухе. Игнасио целился близко к ране, которую быку до этого уже

нанес пикадор, и кровь теперь потекла сильнее, принимая форму блестящего красного седла.

Игнасио рассчитал время до доли секунды, и его выходку можно было принять за обычное проявление сумасбродства, но толпа зашлась теперь от восторга: люди, не переводя дыхания, и испуганно ахали, и одобрительно вскрикивали. Именно такого развлечения они и жаждали – дающего возможность испытать сильное ощущение опасности и увидеть, как проливается человеческая кровь.

Игнасио исполнил свою мечту: он поразил толпу и завоевал ее поклонение, заставив изумляться его отваге и ахать оттого, насколько близко к смерти он оказался.

Никто из тех, кто видел Игнасио, никогда бы не засомневался в том, что между корридой и ритуальными прыжками через быка, которые совершались на древнем Крите, существует связь. На миг показалось, что этот гибкий бандерильеро буквально взлетел над землей. Еще пара сантиметров, и он вполне мог перепрыгнуть через атакующее животное. Акробатика чистой воды. В тот момент он стоял на арене без плаща, без шпаги, без бандерильи – ничего не разделяло его и быка, который теперь развернулся, чтобы посмотреть на своего обидчика.

– Даже смотреть на это не могу, – сказала Конча, закрывая лицо руками: она была убеждена в неминуемой смерти сына.

Антонио нежно взял мать за руку и придержал:

– С ним все будет хорошо, мама.

Он оказался прав. Сейчас Игнасио мог пересечь арену прямо у быка перед носом и остаться невредимым. Силы быка таяли. Опасность миновала. Через мгновение он удалился в кальехон, проход за деревянным заграждением.

Быка прикончил матадор, но основную работу проделали трое бандерильеро. Возможно, даже чересчур хорошо, поскольку к тому времени, как явился матадор со своим красным плащом, бык уже, по сути дела, стоял на коленях. У животного едва хватало сил следить за взмахами алой мулеты^[39] в руках одетого в золото тореро, который выполнял свои повороты. Финал, когда шпага пронзила сердце быка, никого не впечатлил.

Заключительным аккордом в жизни животного был прощальный круг по арене, по которой его волоком протащили лошади. Туша быка, словно кисть, прорисовала на песке идеальную алую окружность. Последнее унижение.

Второй за тот день выход Игнасио был столь же впечатляющим, что и первый. Карьере Эль Арроганте было положено великолепное начало. Его

заметили афисионадос^[40].

Потом еще много дней в меню городских ресторанов главное место занимали рагу из рабо де торо, бычьих хвостов, и нарезки из томленого мяса этих вкуснейших животных, что провели свои беспорочные жизни на изобильных пастбищах. На мясном рынке Гранады торо было полным полно, и говядину в семействе Рамирес любили все, за исключением Эмилио, который видеть ее не мог.

Конча тогда поняла, что ей всегда будет тяжело видеть своего сына на арене и что сколько бы его выступлений она ни посмотрела, ее всегда будет мучить дурное предчувствие, что ее красивого, стройного сына забодают насмерть. Она терзалась этой мыслью. Время от времени Пабло пытался приободрить ее, приводя статистику, согласно которой редкий тореро встречает свою смерь на арене, но у него не выходило развеять ее страхи.

Глава 13

Через несколько месяцев после провозглашения Республики началось некоторое отрезвление от иллюзий. В скором времени все разговоры в «Эль Баррил» сводились к обсуждению слухов о том, что в среде левых назревали расколы; раздавалось ворчание, что социалистическому большинству в республиканском парламенте не удавалось покончить с нищетой так быстро, как они это обещали. 1931 год даже еще не закончился, а уже вовсю происходили столкновения между органами правопорядка и протестующими рабочими, которые считали, что их интересы игнорируются.

Была уйма тех, кто жаждал возвращения к власти узкого круга богачей, многие ненавидели новый либерализм, виня его в волне попустительства, которое им было трудно стерпеть. В течение нескольких последующих лет они при каждой удобной возможности выступали против Республики. Новое правительство вмешивалось в дела католической церкви и накладывало ограничения на проведение религиозных процессий

и празднований, благодаря чему быстро утратило расположение консервативных кругов. Такая политика воспринималась как серьезная угроза традиционному образу жизни. С открытием новых, светских школ пошатнулось и могущество Церкви, которая объединилась теперь с землевладельцами и богатеями в неприятии нового режима и сетовала с ними о потере их неоспоримой власти.

Разногласия начали возникать даже внутри самого правительства, чем не преминули воспользоваться те, кто был заинтересован в его свержении. В начале 1933 года на волне беспорядков, прокатившихся по провинции Кадис, группа анархистов осадила пост гражданской гвардии в городке Касас-Вьехас и провозгласила либертарный коммунизм, что неизбежно привело к столкновению.

– Но разве все эти люди не должны быть на одной стороне? – удивлялась Конча. – Не понимаю я этого. Если они передерутся между собой, мы вполне можем вернуться назад, к диктатуре! – Она заглядывала Антонио через плечо, читая заголовки свежих газет.

– Это в теории, – ответил он. – Не уверен, что эти работяги чувствуют, будто правительство на их стороне. Большинство из них уже с год сидит без работы.

Антонио был прав. Эти голодающие «революционеры» находились на

грани отчаяния, еле-еле сводя концы с концами попрошайничеством, браконьерством и надеждами на случайную подачку. Объявление о повышении цен на хлеб наконец подтолкнуло их к решительным действиям.

С каждым следующим днем новости становились все хуже. Из Кадиса прибыли подкрепления гражданской гвардии, то есть жандармерии, и штурмовой гвардии, чтобы подавить мятеж. Они окружили дом шестипалого анархиста по прозвищу Сейсдедос, и в конце концов был отдан приказ сжечь здание. Часть анархистов погибла в огне, остальных, тех, кого уже успели арестовать, хладнокровно расстреляли.

– Какое зверство! – заметил Игнасио, увидев сообщение о том, что в ходе этой карательной операции погибла дюжина человек. – О чем только думает правительство?

Игнасио не принадлежал к тем, кто безоговорочно примкнул к крестьянам и революционерам, но для людей его толка, которые не поддерживали находившееся у власти республиканское социалистическое правительство, это происшествие послужило прекрасным поводом выступить с критикой премьер-министра Мануэля Асаньи. Оно потрясло страну, и правые тут же сообразили, как сложившуюся ситуацию можно повернуть себе на пользу, и быстро обвинили правительство в варварской жестокости.

– Думается, дни коалиции сочтены, – сказал Игнасио тоном человека простодушного, но сведущего, зная, что это вызовет раздражение у старшего брата.

– Это мы еще посмотрим, так ведь? – откликнулся Антонио, полный решимости не выйти из себя.

Братья нередко сталкивались лбами, и предметом их разногласий все чаще становилась политика. С точки зрения Антонио, Игнасио не имел твердых убеждений, он просто любил беспорядки. Иногда с ним не было смысла спорить.

Во время выборов, состоявшихся в конце 1933 года, Антонио отчаянно надеялся на то, что либералы удержатся у власти. К его огорчению, большинство в правительстве получили консерваторы, и теперь все проводимые левыми реформы оказались под угрозой. Раздраженные роптания вылились во взрывы недовольства. Устраивались забастовки и протесты. В среде как социалистов, так и фашистов зарождались молодежные движения, и высоко политизированные ровесники Антонио находились в авангарде как с одной стороны, так и с другой.

В следующем году ситуация ухудшилась, и в октябре 1934 года левые

предприняли неудачную попытку устроить всеобщую забастовку. Попытка провалилась, но вооруженное восстание в Астурии, угледобывающем регионе на севере страны, продлилось две недели и имело далеко идущие последствия. Деревни подверглись бомбардировкам, прибрежные городки

– артобстрелу.

Центр событий находился далеко от Гранады, но семейство Рамирес внимательно следило за их развитием.

– Вы только послушайте, – возмущенно воскликнул Антонио, читая свежую газету. – Они казнили нескольких зачинщиков!

– Почему это тебя удивляет? – отозвался Игнасио. – Нельзя допускать подобные вещи.

Антонио решил пропустить это мимо ушей.

– Так этим левым и надо за то, что палили церкви! – продолжал Игнасио, вознамерившись все-таки добиться от брата какой-нибудь реакции.

Иностранные легионеры, которых призвали в Испанию, чтобы разобраться с ситуацией, были ответственны не только за казнь нескольких зачинщиков, но и за убийства невинных женщин и детей. Большие площади важнейших городов региона, Хихона и Овьедо, подверглись бомбардировке и были выжжены.

– Мама, посмотри на эти снимки!

– Знаю, знаю, уже видела. Тут и без слов все ясно…

Уничтожением зданий все не ограничилось. Теперь жестоким репрессиям подверглись люди. Тридцать тысяч рабочих оказались за решеткой, и пытки в тюрьмах стали обычным явлением. Социалистическая пресса молчала.

Атмосфера в стране переменилась. Даже в «Эль Баррил», где Пабло

с Кончей делали все возможное, чтобы не выказать ненароком симпатий одной из политических партий, начинало проявляться недоверие, зарождавшееся между людьми. Некоторые посетители открыто поддерживали социалистов, другие всячески приветствовали приход в правительство консерваторов, и вражда между ними время от времени вспыхивала с новой силой. Обстановка в баре претерпела едва заметные изменения. Было похоже, что золотым денькам Республики приходит конец.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒