Слова признательности 3 страница

Ну и ну! 7:25 утра в понедельник, а я уже думаю о том, как получить кайф с китайской крепкой водочкой «Маотай!»³

Человек со шрамом держал руку в воздухе, словно намереваясь ударить съежившегося Ли Цюаня. Затем он медленно опустил руку. Его холодные глаза пристально смотрели на Цюаня, словно пытаясь проникнуть в глубину его существа в поиске чего-то, спрятанного внутри. Затем человек со шрамом опустился на колени перед маленьким Шэнем.

Цюань молился. При политике «одна семья — один ребенок», Шэнь был их единственным будущим. После родов, потребовавших кесарева сечения, врач стерилизовал Минь, не спросив ее согласия. Это было еще не так плохо по сравнению с тем, через что пришлось пройти семье Чжан, которые сидели позади них. Им сделали насильственный аборт со вторым ребенком.

— Промываете мозги детям! Позор вам — предатели Республики!

Это орудие, — устыжение, — было таким же знакомым, как старые туфли, и таким же болезненным, как туфли на три размера меньше. Когда его отца арестовали, учитель в школе сделал из бумаги и шнурков плакат, который повесил Цюаню на шею. На плакате было написано: «Ли Тун — преступник». Тогда Цюань горько плакал и не мог остановиться. Даже теперь он почувствовал прежнее ощущение унижения.

— Китай построен на костях трудящихся граждан, — сказал человек со шрамом, — верных высшей социальной системе.

Как всегда, пропаганда была семенем, рассыпаемым по земле и взращиваемым стыдом. Произносимые с напыщенной серьезностью слова были чистой формалистикой. Цюань мог повторить их во сне. Иногда он так и делал.

Развязной походкой офицер сделал три шага в сторону, а затем внезапно повернулся.

— Вы очень плохие люди!

В Америке Цюань думал, что подобные выражения звучат по-детски. Но в Китае такие слова постоянно произносились для того, чтобы вернуть стадо в свои ряды. И хотя Цюань понимал, что этого делать нельзя, его уши горели со стыда. Может быть, его отец чувствовал себя так же, когда ему на голову надели высокий бумажный колпак со словами «Предатель, шпион и капиталист».

Рот Шэня открылся, непропорционально большой для его лица. Цюаню так хотелось защитить сына, если не от оружия партии, так хоть от ее слов.

— Последователи Иисуса — предатели. Смотреть на вас тошно. — Глаза человека со шрамом были холодными, как две льдинки. Он напомнил Цюаню человека по имени Тай Хун, заместителя начальника полиции. Тот был таким же крепко сбитым, с такими же холодными глазами, и так же страстно преследовал христиан. Цюань коснулся грубого шрама на шее, потом сообразил, что делает, и медленно опустил руку.

Его отец учил Цюаня в таких ситуациях уходить в себя, ибо там люди всегда свободны. Там ты можешь спокойно противиться обвинениям, рассуждать против перевоспитания.

Когда Цюаню было четырнадцать, один коммунистический чиновник повел его в тюрьму к отцу, и там Цюаня заставили читать вслух прошение, якобы написанное семьей, но на самом деле сфабрикованное коммунистами, с исповеданием его преступлений. Эти воспоминания тяжким грузом давили на плечи Цюаня. Он всегда хотел попросить у отца прощения за то, что стыдился его. Он понимал, что это отец должен стыдиться Цюаня.

Один из молодых офицеров, лейтенант с гладким лицом и едва заметными розовыми веснушками, явно нервничая, подошел к капитану. Они пошептались и, как показалось Цюаню, о чем-то спорили. Глубокий и чуть вибрирующий голос молодого лейтенанта о чем-то просил старшего офицера. Цюань стал молиться за этого молодого человека. Атеизм создавал огромный вакуум в жизни человека. Сердца людей становились пустыми, и они пытались заполнить эту пустоту чем-то великим и глубоким. Иисус учил Цюаня молиться за своих врагов.

У Лэ, недавний новообращенный, сидевший за Цюанем, что-то прошептал своей жене.

— Молчать! — закричал человек со шрамом, на минуту притянув к себе взгляд Цюаня. «Интересно, какие мысли роятся у него за дымкой, прикрывающей глаза», — подумал Цюань и услышал рыдания жены Лока.

В этот момент капитан заговорил снова:

— Более пятидесяти лет мы сражались против западного империализма. Мы вырвались вперед, и выступили против наших врагов, и преобразили лицо Китая.

Лицо, да. Но за этим лицом было кое-что еще. Мао уничтожил бессчетные миллионы людей, намного больше, чем уничтожил Гитлер, и даже больше, чем Сталин. В число этих жертв вошел также отец Цюаня, Ли Тун. Но не Мао изобрел страдания. Мысли об обезглавленном прадедушке напомнили Цюаню о череде мучеников в его роду.

Неужели и для него наступил тот день?

Он оглянулся на книгу, лежавшую на скамейке, драгоценный груз, который он привязал к велосипеду. Эту книгу своей рукой переписала его мама. Каждый день Цюань читал слова Господа, написанные рукой его матери. Ее несколько раз конфисковывали. Неужели сегодня я вижу ее в последний раз?

— Собираясь незаконным образом, вы становитесь виновными и должны быть взяты под стражу. Но вы заслуживаете худшей участи!

Пока капитан пыжился, Цюань вспомнил свое последнее посещение отца в тюрьме. Заключение было долгим, и Цюань наблюдал, как медленно угасает его отец. Со временем лицо, которое смотрело на него, полностью утратило свои прежние черты из-за постоянных побоев и шрамов и сильно опухло из-за инфекций. В начале девятилетнего заточения его лицо было сморщенным и жестким, как кожа армейского сапога. Со временем оно превратилось в меловую маску.

Но в этом обезображенном лице через щели в маске на сына смотрели прежние глаза отца. Каким-то образом в них читалась былая решимость и радость, подпитываемая из неземного источника. Цюаню не нравилось, когда отец так смотрел на него и говорил: «Твой день придет». Мать объясняла, что отец хотел его подбодрить. Но он не видел в этом никакого ободрения.

— Последователи Иисуса разглашают государственные тайны иностранным дьяволам!

Как ты думаешь, какие тайны мы знаем? И зачем, скажи на милость, нам нужно их разглашать?

Его отец называл полицейских, преследовавших христиан, «вшами на лысой голове». Они искали то, чего в природе не было. По сей день, когда он чувствовал промозглый и заплесневелый запах, он вспоминал посещение отца в тюрьме. Ему так хотелось тогда обнять отца, но власти не позволили. «К заключенным прикасаться нельзя!»

У него не было фотографий отца. Они сгорели вместе с домом после того, как во время землетрясения упал фонарь. Он пытался вспомнить лицо отца за обеденным столом, еще до ареста, но не мог. Он видел только маску изувеченного и измученного человека. Отца Цюаня не было дома почти все время, пока он учился. Но он всегда хотел, чтобы отец им гордился, а не стыдился его. Он так хотел услышать, как отец говорит ему: «Молодец, сынок».

— Что это? — Капитан ткнул пальцем в Библию Цюаня. Случилось худшее — его выделили из толпы. Неужели ему придется объяснять, почему на Библии не стоит государственная печать?

— Что это? — закричал капитан.

— Это... послание от Бога, — Цюань услышал собственный голос и удивился его твердости.

Человек со шрамом выхватил из кармана брюк «Красную книжечку»⁴.

— Вот китайская Книга.

Капитан любит цитировать Мао и, по всей видимости, является последователем старой школы. Отсталая личность — сегодня такие «Красные книжечки» продают только иностранцам как реликвию ушедшей поры. Но совсем недавно все цитировали из нее.

— Это не западная империалистическая Библия!

Сколько раз Цюань слышал, что христианство — западная религия? Разве они не понимают, что Иисус не был американцем? Этому человеку со шрамом нужно посмотреть фильм «Иисус», чтобы понять, что слова Иисуса были в большей степени понятны крестьянам из сельского Китая, чем американцам.

— Наш почитаемый отец, Мао Цзэдун, говорил: «Коммунистическая партия — сердце китайского народа».

В школе Цюань заучивал высказывания Председателя Мао. «Пусть цветут тысячи цветов». Церкви никогда не считались такими цветами. Мао был «Великим спасителем». И он не мог терпеть других спасителей. Цюань подумал о том, сколько тысяч христиан даже сегодня были заключены в концентрационных лагерях по всей стране.

В Китае было много хорошего, и Цюань это знал, — красота, история, благородство, порядочность, трудолюбие и экономический прогресс. Но цепи узников и свободных в одинаковой степени душили эту великую землю, задушили его отца и прадедушку. Однажды, и Цюань это чувствовал, эти цепи задушат и его тоже.

Неужели это тот день?

— Наш почитаемый Председатель говорил: «Революция — это не званый обед». Он сказал: «Ничто реакционное не рухнет, если не нанести по нему удара. Это тоже нечто вроде подметания пола: где не пройдешься веником, там сор, как правило, не исчезнет сам собой».

Он помолчал. Затем приподнял плечи, и глаза его загорелись:

— Сегодня мы пришли с вениками!

Все полицейские подняли оружие. Цюань посмотрел на веснушчатого лейтенанта, который, казалось, весь дрожал.

Что происходит? Он прижал Шэня к себе.

— Мы должны убить младенца, пока он в колыбели. Вы недостойны жить!

Цюаню много раз грозили, его заковывали в наручники, сажали в тюрьму, и он часто слышал песенку про «убить младенца в колыбели», но никогда раньше он не ощущал такой обреченности. Ему казалось, что сердце колотится у него в ушах. Он думал, что их, может быть, отпустят с предупреждением. Возможно, в документах сделают пометку. А может, его и других мужчин отвезут в тюрьму и там изобьют. Такое происходило с ним и раньше. Но сегодняшние солдаты были какими-то другими. Что-то здесь было не так.

Минь стояла рядом с ним, слеза бежала по ее впалой щеке. Даже Чжоу Цзинь, который провел в тюрьмах более двадцати лет, дрожал.

— Этими вениками мы выметем всю грязь, которая угрожает Китаю.

Высокопарные речи капитана испугали Цюаня. Образованное зло всегда самое худшее. Надвигалось что-то ужасное. Человек со шрамом пристально смотрел в лицо каждому присутствующему в комнате, словно изучая его.

— В этой комнате вы разделитесь на две стороны. Люди, преданные партии и ее народу, должны доказать свою преданность, перейдя на левую сторону и выйдя за дверь. Таким образом они подтвердят, что не верят в Иисуса. Они могут уйти, и их никто не накажет. Те, кто выберут Иисуса, должны сделать шаг вправо.

Цюань посмотрел на Минь, и в ее глазах отразилась буря чувств. В течение пяти долгих секунд никто не двигался. Затем один мужчина перешел на левую сторону, к двери. В ту же секунду Чжоу Цзинь с поникшими плечами встал справа. Цюань пытался заставить себя двинуться, но ноги не слушались, словно заржавели и стали негнущимися.

— Через три минуты, — сказал обыденным тоном капитан, — мы расстреляем каждого мужчину, каждую женщину и каждого ребенка, кто не докажет свою преданность народу вместо преданности иностранным дьяволам.

В комнате раздались приглушенные стоны. Цюань чуть повернулся и увидел, как жена У Лэ зажала рот руками. Нет — этого быть не может. Цюань никогда не слышал ничего подобного. Убийства — да, конечно, по одному, по два за раз, но так?!

Капитан посмотрел на часы, сделал шаг в сторону, оперся о стену и стал наблюдать, словно угадывая, кто останется для казни.

Однако Линь и тетя Мэй выступили вперед и присоединились к Чжоу Цзиню на правой стороне комнаты.

— Неужели они действительно убьют нас? — тихо прошептала Минь.

— Думаю... да, — ответил Цюань.

У Лэ, опустив глаза, подошел к двери, а за ним в двух шагах от него шла жена. Цюань наблюдал за ними, на какой-то момент почувствовав зависть, после которой его охватило чувство сожаления и разочарования.

— Две минуты, — сказал капитан голосом робота. Совершенно очевидно, этот человек знал, что делает. Единственный вопрос — что сделают остальные?

Цюань посмотрел направо.

— Мы не можем позволить Шэню погибнуть, — прошептала Минь.

— Он подарок Иисуса для нас, — ответил Цюань. — Нет, не подарок. Он дан нам на время. Бог — его Отец. Он позаботится о нем.

— Мы не можем потерять нашего единственного сына.

— Бог потерял Своего единственного Сына. Он погреб Его на чужой земле.

— Я готова умереть, — сказала Минь дрогнувшим голосом, — но не могу подумать о том, что они убьют Шэня. И все же... может, по милости Господа нам уготовано умереть вместе?

— Я всегда думал, что могу закончить жизнь так, как мой отец и прадедушка... но не ты, не Шэнь. — Да, он сотни раз видел во сне окровавленное тело Минь, и каждый раз молился, чтобы этого не случилось. Цюань закрыл лицо руками. Вдруг он почувствовал прикосновение маленькой, но твердой руки.

— Разве мы не принадлежим Господу Иисусу? — спросила Минь. — Разве мы не Его призванные и избранные? Почему мы не можем пройти тем путем, который Он для нас приготовил? Почему ты считаешь себя достойным, а нас нет?

Вот так всегда. Когда она ослабевала, он был сильным и поддерживал ее. Когда ослабевал он, сильной становилась она. Он склонился над Шэнем и обнял Минь. Затем Цюань встал на одно колено перед своим единственным сыном.

— Ты понял, что сказал капитан, Шэнь? — Ребенок медленно кивнул головой в знак согласия, глаза его были чуть опухшими от слез.

— Ты пойдешь с нами и последуешь за Господом Иисусом?

С выражением страдания на мокром лице Шэнь снова кивнул.

Цюань собрался было взять его на руки, но вместо этого взял его за руку и позволил ему идти за собой, сын рядом с отцом, навстречу своей судьбе. Без слов все трое повернулись спиной к двери и встали в правой половинке комнаты.

— Шестьдесят секунд, — воззвал капитан.

Еще три семьи, включая трех детей, присоединились к Цюаню и остальным. Пятеро стояли в центре комнаты, склоняясь то в одну, то в другую сторону, словно играли в перетягивание каната. Цюань особенно молился за трех своих соседей, стоявших там, — за Фу Ганя, Чунь и за их дочь-подростка Юнь.

— Это ваш последний шанс. Или уходите, или умрите!

Женщина, которой он не знал, направилась к двери, за ней последовал мужчина. И вдруг все трое его соседей быстро перешли к ним, а возглавляла это шествие маленькая Юнь. Они встали рядом с Цюанем и Минь. Цюань радовался и печалился одновременно. Когда всего несколько недель назад эти трое пришли в дом к Цюаню, он и подумать не мог, что они вместе умрут в церкви.

Он посчитал. Осталось восемнадцать человек. Пять человек ушли. Последний мужчина стоял в дверях, оглядываясь, словно пытаясь найти третью альтернативу. Капитан навел пистолет на мужчину, тот повернулся и выскочил из двери в холодную, непроглядную ночь.

Один из полицейских вышел за дверь с пистолетом наперевес, все время оглядываясь вокруг. Вернувшись в дом, он закрыл дверь и запер ее. Цюань, Минь и Шэнь крепко взялись за руки. Цюань дышал глубоко, пытаясь взять себя в руки.

Да, видимо, этот тот день.

Стук в дверь офиса в понедельник утром заставил Бена очнуться. Он провел расческой по волосам, выстрелил в рот спреем с запахом мяты, одернул костюм, поправил галстук перед зеркалом и открыл дверь.

— Привет, Бен, — сказал Даг, — я услышу, наконец, что у тебя на уме?

Бен указал рукой на маленький диван для посетителей, стоявший напротив его стола, затем обошел стол, направляясь к огромному креслу с высокой спинкой у дальнего конца стола. Когда он сел в кресло, его лицо переняло ауру огромного кресла. На столе было чисто, кроме двух папок, верхняя из которых была толстой, а та, что снизу, тонкой.

— Что случилось, Бен? Ты выглядишь... как под дулом пистолета.

— Думаю, мы оба понимаем, в чем дело. Зачем ты вынуждаешь меня говорить на эту тему?

— Ты о чем?

— О том, чем я вынужден заниматься.

— О чем ты говоришь?

— Да перестань, Даг. Скажи, о чем ты думаешь?

Даг пожал плечами.

— Хорошо, я поиграю в твою игру. Я думал, что вижу перед собой двоюродного брата, высокопоставленного вице- президента, который выглядит усталым.

— Я не позволю тебе использовать наши родственные отношения.

— Использовать? Что ты имеешь в виду?

Бен взял в руки лежавшую сверху папку.

— У меня собрано с десяток жалоб. Они все лежат тут.

— Ты завел на меня дело?

— Мы обязаны заводить дело... в таких ситуациях.

— Как в судебных разбирательствах? Что происходит, Бен?

— Я вырос в семье с такими же устоями, как у тебя, помнишь? Наши мамы обе были вовлечены в эти... ну, религиозные игры. Конечно, я могу уважать это. И честно говоря, мне лично все равно, насколько ты нетерпим или узок в своих убеждениях, если ты проявляешь их у себя дома. Но на работе тебе придется сдерживаться, понятно? И все это накапливалось годами. А теперь ты перешел черту. Я пытался тебя предупредить. Ты подрываешь устои нашей компании.

— Да перестань, Бен. Ты же меня знаешь всю жизнь. Раньше я был эмоциональным, откровенным и занимал радикальную позицию. Защищал озоновый слой, готов был легализовать марихуану и так далее. У меня на все было собственное мнение. Но когда двенадцать лет назад я стал христианином, мои взгляды полностью изменились, и это естественно. И я об этом не жалею. Ну ладно, может, поначалу я был несколько назойливым, признаю. Но разве за последние пять лет я пытался навязать кому-нибудь свои взгляды?

— Эти жалобы писал не я! Тебя и раньше предупреждали, но, похоже, ты ничего не понял. Мы планировали семинары по разнообразию позиций. Сначала ты не хотел принимать их. А потом согласился пойти на семинар, но тебе нужно было всем объяснять, что гомосексуализм — это очень плохо.

— Я пошел на семинар, потому что верю в расовое и половое равноправие, и я по достоинству оценил тот факт, что компания пытается донести до нашего сознания факт присутствия в ней разных людей. Но я тогда заявил, что никто не заставит меня признать правильность гомосексуализма, потому что оно неправильно. Я знаю, что Библия осуждает это как грех, и я об этом так и говорил. Кроме того, я также говорил о том, что Библия в равной степени осуждает гетеросексуальные отношения вне брака.

— Ну, так это никому не понравилось. У меня есть жалоба и по этому вопросу. Ты же знаешь, что многие в нашей компании живут вместе. Половина маркетингового отдела спит друг с другом. Рядом с тобой работает пять или шесть человек, у которых есть связи на стороне. И Бог знает, сколько других людей повязло в этом!

— Да, Бог знает, — сказал Даг.

Бен закатил глаза. Он не стал упоминать собственную связь, которая окончательно развалила его брак, но он был уверен, что Даг думает именно об этом, и это его рассердило.

— Они сами выбирают собственный образ жизни, Даг. И я не решаю эти вопросы. Как и ты.

— Я верю во Христа. И в Библию. И хотя это не популярно, я верю во все, что она говорит, включая нравственность сексуальных отношений.

— Мне безразлично, во что ты веришь, Даг. И это безразлично всем. В этом вся проблема. Ты послушай себя, парень. Ты говоришь точно так, как говорят бабульки, которые преподают в каком-нибудь захолустье в воскресных школах. Я сидел на заседании комитета, решавшего вопросы разнообразия в компании. Мы приняли постановление, которое запрещает категорическое неприятие позиций других людей. Как я смогу защитить право людей на самовыражение, если подобные вещи происходят в нашем офисе?

— Категорическое неприятие? Да перестань, Бен. Я принимаю этих людей. Я просто не соглашаюсь с ними, и только. Когда-то я тоже позволял себе связи вне брака. Но ведь это неправильно.

— Категорическое неприятие приводит к греху ненависти. Когда ты заявляешь, что гомосексуализм — это плохо, ты становишься соучастником тех людей, которые нападают на гомосексуалистов. Вот так все и получается.

— Даже если я против тех, кто нападает на гомосексуалистов? А если я высказываюсь против абортов, я становлюсь соучастником тех, кто нападает на женщин, сделавших аборты?

— Ты сам говоришь это, не я.

— Но если ты утверждаешь, что я христианский фанатик, только потому что я верю в Библию, и потом на меня кто-то нападает, делает ли это тебя соучастником нападения? Или твоя философия работает в одном направлении?

— Даг, давай разговаривать серьезно. Ребята рассказывали мне, что в деловых командировках ты ведешь себя отчужденно. Ты никогда не выходишь с ними, не выпиваешь, не веселишься вместе. Это называется общением и добрыми отношениями, Даг. Это часть нашей работы в компании. А что с твоими клиентами? Я слышал, ты отказываешься встречаться с ними в определенных местах. Кто расплачивается, когда ты теряешь клиента? Расплачивается «Гетц». Твои клиенты и коллеги не хотят слушать твои проповеди. Тебе не удастся заставить огромный город жить по стандартам провинциального городка. Времена изменились.

— Очнись, Бен. Ты вырос в Мейне. А я из Бруклина, если уж на то пошло! Я пил и изменял жене, пока не пришел в себя. Моя сестра лесбиянка, и ты знаешь, что я люблю ее. Она жила с нами, когда у нее была тяжелая депрессия и когда она пыталась покончить с собой. Но я готов собственной жизнью спасти ее. Я не говорю людям, что так жить нельзя. Но когда нас заставляют посещать семинары и тренер утверждает, что на свете не существует ничего правильного и неправильного, я не могу сидеть и молчать. Я выступлю против, но говорить буду вежливо и твердо. Так я и сделал. Я никого не расстреливал, я просто выразил свое несогласие. Мы ведь живем в Америке, не так ли?

Бен вытащил листок из папки.

— Ты нападал на Барбару из копировального отдела, потому что она является сторонницей свободного выбора.

— Нападал? Но это нелепо. Барбара пришла на работу с большой пуговицей, на которой был лозунг в защиту свободы выбора. Я спросил ее, причем достаточно вежливо, имеют ли дети право выбрать жизнь, а не насильственную смерть во чреве матери. Спроси Денизу Эдвардс. Она тоже там стояла. Она скажет тебе, что я говорил нормальным тоном. Мы цивилизованно разговаривали и спорили, пока Барбара не взорвалась.

— Дениза не говорит, что ты нападал на Барбару, не физически, во всяком случае. Но за последний месяц мы получили три жалобы относительно плаката против абортов, который ты повесил в своем офисе.

— За последний месяц? Этот плакат висит там почти год. Совершенно очевидно, кто-то спровоцировал две предыдущие жалобы. Мой плакат — просто маленький рисунок, в котором говорится, что мы за женщин, за детей, за жизнь. Скажи, что в этом оскорбительного?

— Даг, ты намеренно возбуждаешь людей вокруг себя. Ты создаешь на работе напряженную, антагонистическую обстановку. Это отвлекает людей. Это плохо для дружеских отношений и плохо для бизнеса.

— Оглянись вокруг, Бен. У нас работают атеисты, агностики, один буддист, три адепта Нового века, которые в предыдущей жизни были Ширли Маклейн, и я. Здесь я символ христианства. Думаю, Шейла тоже. Но я почему-то не жалуюсь. Я не жду, чтобы люди прекратили выражать свои взгляды — но тогда почему они предполагают, что я должен молчать относительно своих? Ты просил Барбару убрать ее пуговицу с выражением ее предпочтений? Конечно не просил. Тебе это и в голову не приходило. Но меня ты почему-то просишь убрать мой плакат. Я уже говорил тебе и Джонни, что не уберу его, потому что если закон позволяет людям на работе выражать свои взгляды, то я тоже имею на это право. Я не откажусь от своих конституционных прав на работе только потому, что я христианин.

Бен указал на другой документ.

— А что ты скажешь относительно стикера на бампере?

— Они и на это жаловались? Бен, но это уже смешно. На что еще жалуются стражи мыслей? На стикере написано: «Иисус Христос — единственный путь».

— Ты понимаешь, что это звучит как осуждение и обвинение? Твой путь — единственный путь?

— Иисус сказал: «Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня». Мой стикер только повторяет слова Иисуса. Их не я придумал. Ты споришь с Ним, не со мной. Помнишь, Бен, Библия утверждает, что под небом нет другого имени, которым мы можем спастись, и...

— Прекрати проповедовать, Даг. Именно по этой причине люди жалуются на тебя!

Даг глубоко вздохнул.

— Я оставил свою машину в гараже. Я не поставил ее в офисе. Мой стикер никого не касается.

— Компания «Гетц» выдала тебе разрешение на въезд в гараж.

— Но машина принадлежит мне, а не компании. И компания не имеет прав на меня.

Бен пристально смотрел на Дага, давая почувствовать тяжесть слов, которые повисли в воздухе.

— Послушай, Бен, в прошлом году ты приказал мне убрать Библию со стола. Я спрятал ее в ящик, и теперь я вынимаю ее только во время перерыва, в то время, которое принадлежит мне. Я смирился, хотя считаю, что «Гетц» перешел здесь черту. То есть, если на столе может лежать книга Стивена Кинга или Даниэлы Стил, то почему не Библия? Но теперь дело дошло до стикеров. Что будет дальше? Может, мне теперь нельзя будет поставить перед домом сценку рождения Христа в яслях, поскольку я работаю у «Гетца»? А что ты скажешь про стикер в поддержку гей-движения на бампере машины Хансена? Ты знаешь, о чем я говорю. Я вижу его машину каждый день. А что ты скажешь о голых женщинах, изображенных на брызговиках грузовика Брэдли? У меня есть жена и две дочери — у тебя тоже есть дочери, ты помнишь?

Бен почувствовал, как его лицо заливает жаркая краска:

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, что подобные изображения оскорбляют меня. Люди носят разные вещи по разным причинам, но когда Шейла надела на себя маленький символ, изображающий право ребенка на жизнь, ей сделали замечание.

— Это было не замечание. Ей просто посоветовали больше не надевать того значка. На нее пожаловались две женщины.

— Но Шейла тоже пожаловалась, помнишь? Она пожаловалась на проблемы со своим правом в соответствии с Первой поправкой к Конституции, — ты должен знать об этом. Насчет права на свободу высказывания.

— Почему ты такой узколобый, Даг? Ты утверждаешь, что ты прав, а все остальные отправятся в ад, но так дело не пойдет. В соответствии с законом это фанатизм, и если мы не защитим своих работников, «Гетцу» придется отвечать перед законом.

— Но разве терпимость не действует в обоих направлениях? Ты требуешь, чтобы мы смирились с пантеизмом, Новым веком, медитативной музыкой, чтобы мы могли подключиться к космическим вибрациям. После этого ты говоришь, что я навязываю свои убеждения другим людям? Извини, Бен, но я здесь только работаю. Я никогда не продавал свою душу этой компании.

Бен посмотрел на Дага и покачал головой.

— Я дважды вставал на твою защиту, Даг, но больше я не смогу тебя защитить. Люди думают, что я защищаю тебя, потому что мы родственники. Они подозревают, что я симпатизирую твоим взглядам.

— А ты симпатизируешь?

— Честно говоря, нет. Но их мнение для меня многое значит. Насколько я слышал, некоторые считают, что поскольку мы с Пэм и детьми раньше ходили в церковь...

- Пэм и Ким до сих пор ходят в церковь, Бен. Они в моей церкви, ты знаешь?

— Все дело в том, что на прошлой неделе была организована встреча руководства. Они говорили о тебе. Я не хотел этого, но... ты вынудил меня.

— Вынудил на что?

— Речь идет о запрете категорического неприятия других взглядов.

— И что?

— Жалобы были сформулированы как раз в этом русле.

— Кто их сформулировал?

— Не могу сказать этого. Чтобы предотвратить ответную реакцию, согласно этому запрету жалобы должны оставаться конфиденциальными.

— Ты хочешь сказать, что я не могу встретиться с моими обвинителями? Извини, но разве сегодня это уже не Соединенные Штаты Америки? Как мне ответить, если я даже не знаю, с кем мне говорить?

— К сожалению, Даг, даже слов, сказанных тобой в свою защиту, достаточно, чтобы инкриминировать тебе нарушения. Ты не собираешься изменить свою позицию, не так ли?

— Изменить мои убеждения? Нет. Перестать говорить об Иисусе? Ни за что.

— В таком случае у меня нет выбора.

Бен уперся ладонями о стол и наклонился вперед, его галстук свисал, как петля.

— Мы увольняем тебя.

— Но... я проработал на «Гетца» восемнадцать лет. Ты вызвал меня сюда из Нью-Йорка. Я работал, не щадя сил. Я ни разу не брал отгулов или выходных обманным путем и не шел на фальсификацию, чтобы получить премию, как это делает половина работников в нашем офисе. Я хорошо работал. И ты это знаешь. Мои убеждения помогали мне честно выполнять мою работу. — Он смотрел на Бена, не веря своим ушам. — Ты это серьезно, Бен? Ты действительно увольняешь меня?

— Ты не оставил мне выбора. Джонни все подготовил для выходного пособия. Здесь все документы. — Бен вручил Дагу тоненькую папку, затем закрыл толстую папку с жалобами, положил в свой ящик и повернул ключ. Даг молча смотрел на него.

Бен нажал на кнопку интеркома и сказал:

- Джен? Позвони Мартину и извинись за мое опоздание. Я все закончил. Буду там через три минуты.

Человек со шрамом махнул пистолетом в сторону двери:

— Если ваша жизнь дорога вам больше, чем этот чужой Бог, то уходите немедленно! Если вы останетесь в этой комнате, вы умрете.

Цюаню была невыносима мысль о том, что его жена и сын погибнут такой смертью. Не здесь и не сейчас.

Пожалуйста, Господи!

Он вспомнил, как торопливо покинули комнату У Лэ и его жена. Они приехали в эту деревню пять месяцев назад, а несколько месяцев спустя стали христианами. По крайней мере, он думал, что они стали христианами. Но во время ночных молитв и изучения Библии при свечах они всегда как-то странно молчали. Может, просто размышляли. А может... он не знал, что подумать.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒