РАМДЖАМ ПУНАКХИ

РАМДЖАМ ПУНАКХИ

Будем откровенны: никогда еще я не был менее подготовлен.

Маршрут был обозначен самым приблизительным образом на малодостоверной карте. Первым пунктом значился дзонг со странным названием «Вангдупотранг» в тридцати километрах от Тхимпху. Туда до отметки «1500 метров над уровнем моря» вела разбитая дорога. Кстати, это был первый отрезок трассы, которой по смелому замыслу предстояло соединить западную и восточные части Бутана. В сезон дождей дорога официально была закрыта для машин, но за день до начала экспедиции пронесся слух, что ее вновь открыли.

Управляющего королевскими отелями Пасанга я просил прибыть в семь утра. Несколько уязвленный высокомерным поведением этого молодого чиновника, я счел необходимым вынудить его оказать содействие в день старта. Уже при беглом осмотре количество багажа отметало всякую мысль о доставке его в Вангдупотранг на «джипе», поэтому я заказал Пасангу грузовик. Я добавил, что мы рассчитываем на него. В семь часов он не появился; в восемь, как всегда, безукоризненно одетый Пасанг подъехал со своим шофером-непальцем на «джипе».

—Где же грузовик? — напустился я.

Пасанг небрежно ответил, что постарается найти для меня подходящую машину.

Его «джип» помчался по деревянному мосту через речку в долину Тхимпху и вскоре вновь появился у порога. Грузовика в наличии нет, объявил Пасанг, а дорога на Вангдупотранг обрушилась в десяти-пятнадцати местах. Но «джип» там пройдет, можно попытаться рискнуть.

—Прекрасно, я возьму ваш «джип», — холодно отозвался я.

Пасанг ослепительно улыбнулся и ответил, что «джип» ему нужен самому... Боже, я начинал ненавидеть эти «джипы» лютой ненавистью: они не давались в руки! Всегда лучше ехать вместо того, чтобы ходить, и лететь вместо того, чтобы ехать. Разумеется, поход в глубинку должен быть пеший, но тащить на себе воловий груз до Вангдупотранга?! Нет уж, машину я добуду во что бы то ни стало.

И вот тут на помощь пришел Тенсинг. Он знал одного торговца с рынка, у которого был «джип», но он предупредил, что это будет стоить дорого: около 50 долларов за 30 километров пробега. Цена, конечно, несусветная, но выбора не было. Я согласился.

Тенсинг помчался на рынок, а Пасанг, как обычно, ограничил свое содействие приятнейшей улыбкой и объявил, что все устроилось как нельзя лучше. Судьба избавляла его от гостя, который, мало того что явился без приглашения, еще и отравляет существование.

У меня было твердое предчувствие, что я не уеду. Но полчаса спустя Тенсинг появился, сидя на переднем сиденье серого «джипа» рядом с шофером, красивым кхампа лет двадцати. Походная кухня, рюкзаки и мешки загромоздили машину до брезентового верха. Мы с Тенсингом уместились рядом с водителем. Машина тронулась.

Тхимпху как-то разом исчез; я едва успел оглянуться, чтобы в последний раз взглянуть на дзонг.

Утро выдалось чудесное. Солнце разогнало последние полосы тумана, цеплявшегося за ели. Щебетали птицы, горные лошадки бежали вдоль обочины. Под нами лепились домики, окруженные частоколом молитвенных флагов, трепыхавшихся словно золотые листочки в утреннем свете. Деревеньки состояли из бело-коричневых домиков с голубятнями. Выделялись трехэтажные вместительные дома именитых граждан с обширными подворьями и пастбищами, на которых гуляли коровы, овцы и козы.

Ветер обдувал лицо. Никогда еще я не чувствовал себя более счастливым. Подлинное счастье, подумалось мне,— это движение. Я ощущал свободу и пил ее полными глотками. Все неприятности позади — во всяком случае хотелось надеяться. Все связи с определенным местом, домом, людьми, правительствами и предметами порваны. Я был один, сам по себе. Мог остановиться где вздумается — так я считал в тот момент...

Мы оживленно беседовали с Тенсингом и шофером. В кабине звучала быстрая тибетская речь. Подумать только, еще месяц назад я загорал в Испании, гонял по морю на моторной лодке и обменивался с друзьями впечатлениями о подводной охоте и красивых девушках на пляже. В Европе, когда мне случалось упомянуть, что я говорю по-тибетски, это вызывало смех. А теперь я посмеивался над тем миром, казавшимся совершенно нереальным.

— Мотор ди ла шита япо ду (И вправду хороша машина)! — сказал молодой шофер-кхампа, добавив, что его «джип» легко идет со скоростью 75 километров в час. Для него это было почти чудо.

И он, и Тенсинг, да и все молодые бутанцы вступали в новую эпоху. Для них машины, дороги и кусочки западной технологии открывали мир приключений — тот самый, который для меня заключался в ночевках в горах или житье в монастыре.

Примерно через полчаса мы свернули на грунтовую дорогу. На крутом холме высилась массивная феодальная крепость Симтока, стерегущая место впадения притока в реку Тхимпху.

Я побывал уже там несколько дней назад. В крепости жило 200 человек — монахи и ученики. Сейчас там разместилась религиозная школа, где мальчики в красных тогах и черных кхо учились выводить на еловых табличках тибетские священные тексты. Четырехэтажный форт состоял из центральной башни и нескольких часовен, расположенных на трех уровнях. Бронзовые украшения и златотканые ковры изображали буддистских святых в окружении менее важных божеств. Старинные фигуры были по размерам больше человеческого роста.

Мы ехали на восток. Узкая грунтовая полоска вскоре превратилась в ручей грязевой жижи. Шофер с трудом ехал на первой передаче. Громадные деревья окаймляли дорогу, поднимавшуюся к горловине ущелья. Вскоре уже нас окружал сплошной ельник; долина внизу едва проглядывала. Странно, насколько перемена декораций разом изменила облик Бутана, сделав его похожим на рекламные афиши Бюро путешествий, — дороги унифицируют страны. Если не смотреть ни моих спутников, можно подумать, что едешь по лесу на охоту...

Раскисшая дорога вилась вокруг поваленных деревьев, выходила на мосты, переброшенные через бешеные потоки. Мелькание света и тени становилось нестерпимым.

На полянах, словно по мановению, появлялись в ярко-зеленой траве цветы. В другом месте за деревянной изгородью паслись крупные черно-белые быки. Эта часть Бутана, пожалуй, наиболее «цивилизована». Подобную картину можно было бы наблюдать в любом районе континентальной Европы. Неожиданно среди деревьев показалось крытое дранкой шале с большими камнями на крыше, и мне, честное слово, показалось, что я попал на зимний швейцарский курорт. Но тут же молитвенные флаги указали на ошибку; мы подъезжали к монастырю.

Хотелось остановиться, но шофер категорически потребовал ехать дальше. Машина двигалась черепашьим шагом, и, учитывая, что дальше дорога станет еще хуже, неизвестно было, когда доберемся до места.

В нескольких километрах за монастырем наткнулись на первый оползень. Кренясь из стороны в сторону и отчаянно визжа всеми четырьмя колесами, «джип» взобрался на кручу. Деревья стали еще выше. Это были большие ели Дугласа, густо поросшие влажным мхом. Высота 3 тысячи метров; мы вступали в край вечных туманов. Часто дорогу преграждали обломки скал, но нам втроем удавалось сталкивать их с обрыва. Безусловно, наша машина шла первой по этой дороге с начала дождей.

В густой листве выделялся зеленый каскад лиан, напоминавший луизианский мох. Дорогу успели изрыть ручьи, нанеся на нее кучи мелких камешков и грязи. Бесконечные виражи начали высасывать внутренности, когда наконец мы забрались на перевал. Его увенчивали пучки молитвенных флагов и две довольно длинных стены, на которых была написана тибетская ритуальная молитва: «Ом мани падме ум». Волшебное заклинание, исполненное глубокого смысла, переводится приблизительно так: «Благословенно будь, о ты, сокровище лотоса!» Молитва обращена к цветку лотоса — Будде.

На перевале мы остановились. Тенсинг с шофером пошли выпить чашку горького чая в крохотной хижине, а я остался полюбоваться туманными облаками, проплывавшими над белыми, голубыми и красными изорванными ветром молитвенными флагами; их оставили многие и многие паломники в те времена, когда еще не было «джипов», а подъем на такой перевал был сопряжен с немалыми усилиями и опасностями.

Пространство внизу было закрыто пеленой. Вот она, первая загадочная страница внутреннего Бутана — долина Мачу.

Въезжали мы по северному склону хребта, а спускаться начали по его южному склону, подставленному солнцу и дождям. Здесь деревья разрослись до гигантских размеров. Орешник, дубы, рододендроны и сосны терялись где-то высоко-высоко над головой. Бутанский лес поразил в свое время и Буало, и Уайта, да и всех, кому доводилось бывать в этой стране. Лес здесь действительно один из самых прекрасных в мире — нетронутый букет громадных деревьев, раскинувших во все стороны тонувшие в молочном тумане ветви и цеплявшихся узловатыми корнями за скалистый обрыв.

Дорога вилась по карнизу, выбитому в стене над невидимым ущельем. Дважды нам встречались караваны, совершавшие трудный подъем.

Два часа спустя показались первые поля, засеянные злаками. Теперь спуск пошел много быстрее. А еще через несколько часов растительность приобрела совсем тропический характер. На деревьях появились ярко-оранжевые цветы. Банановые рощицы вперемежку с бамбуком и папоротником выше человеческого роста подступали к самой дороге. Мы проехали несколько брошенных домов; их стены, обращенные к востоку, были изъедены эрозией. Потом пошли террасы рисовых полей.

Как раз возле первых террас пришлось резко затормозить; на протяжении более трехсот метров дорога была погребена под тоннами желтой глины: целый склон горы сполз в пропасть. Человек тридцать рабочих расчищали путь. Караваны лошадок топтались в скользкой грязи, а вездеход старого образца загородил уже очищенную часть.

Два часа мы наблюдали за тем, как прораб-индиец организовывал рабочих, пытаясь вытащить вездеход, по ступицы завязший в глине. Мы с удивлением наблюдали за беспомощной суматохой. Наконец, не выдержав, решили вмешаться и, расставив людей, вытолкнули машину на несколько метров. Из нее тотчас выскочил шофер-индиец с криком, что машина сейчас свалится с откоса. «Немедленно отойдите!» Начались долгие переговоры. Караванщики тем временем обвели лошадей вокруг оползня и двинулись дальше. Лишь через час мы уговорили шофера сесть на место и освободить нам проезд.

Как только дорога очистилась, молодой тибетец показал класс вождения, умудрившись проскочить на скорости несколько больших луж; при этом колеса «джипа» заносило за край обрыва. Рабочие радостными криками приветствовали его.

Удивительно, с каким хладнокровием и легкостью этот парень, родившийся в юрте среди голых степей Кхама и выросший в седле, управлял теперь машиной.

Вангдупотранг лежит на высоте всего 1500 метров над уровнем моря. С перевала мы спустились во влажную жару, а теперь катили по пустынной долине Мачу. Эта долина представляет собой странное природное явление. Она закрыта с юга густыми джунглями и окаймлена со всех сторон высоким, переполненным влагой лесом. Тем не менее выглядит она словно пустынный, иссушенный зноем остров посреди океана воды и дождей. На красной земле видна пожухшая от солнца трава. Сухой жгучий ветер прокатывается по дну этой сковороди, вздымая тучи пыли позади машины.

Когда мы взяли последний вираж, из-за склона вынырнула крепость Вангдупотранг. Внушительных размеров строение тянулось на 200 метров вдоль карниза, нависающего над местом слияния Мачу с другой рекой. Через поток был переброшен мост, который стерегли три красные башни.

Эта цитадель всегда играла важную роль в истории Бутана: она первой принимала удар захватчиков, которые двигались ратью на прежнюю столицу страны — Пунакху, лежащую в двадцати километрах выше по течению. Больше всего меня изумила изгородь из живых кактусов, защищавших подножие крепости; она не позволяла приблизиться к крутому холму, на котором возвышался сам форт.

Дорога, собственно, заканчивалась здесь, на берегу реки, а с ней обрывалась последняя нить, связывавшая нас с внешним миром; здесь был последний аванпост машинно-колесной цивилизации. За этим мостом любые ухищрения механиков Форда были бессмысленны. Позади каменной твердыни расстояние подчинялось только человеческому шагу.

Тенсинг напомнил мне про кашаг. В цитадель вела крутая лестница. Открыв массивную дверь, я увидел широкий мощеный двор. Возле стены сидел человек в железных ножных кандалах. Он дружески улыбнулся мне. Ленивый пес валялся на солнцепеке. Ни души.

Совершенно незамеченным ко мне подошел молодой монашек; я спросил по-тибетски, где можно видеть тримпона. Подросток вывел меня по лестнице из крепости к маленькому домику, угнездившемуся возле входа в цитадель. Оттуда вышел человек с телосложением борца и выскобленным черепом. Вокруг шеи у него был обмотан белый шарф, а с пояса свисал меч в серебряных ножнах. Не удостоив меня даже приветственной улыбкой, он спросил, есть ли у меня кашаг. Я протянул ему грамоту с печатью.

Человек внимательно прочел бумагу, сложил ее в конверт и спросил по-тибетски, что мне угодно. Я объяснил, что хотел бы переночевать в крепости, достать провизию и нанять носильщиков для путешествия внутрь страны. Здоровяк пробормотал что-то слуге, и тот повел меня назад в крепость. Тенсинг взялся было за багаж, но слуга в голубом шарфе поверх потрепанного кхо напомнил, что в цитадель нельзя входить без белого церемониального шарфа. У Тенсинга его не было. Пришлось одолжить шарф; только после этого он с солдатом начал перетаскивать багаж.

Внутренний двор огибала галерея из толстых балок. Слуга подвел меня к пожилому монаху, которому передал распоряжение заняться мной. Мы залезли по жутко крутой лестнице, отполированной голыми пятками нескольких поколений монахов, на верхнюю галерею. Сюда выходили десятки дверей. Монах ввел нас в пустую свежепобеленную комнату.

— Здесь будете спать,— сказал он и добавил: — Общая кухня на первом этаже. О провизии вам надо договориться с ньерченом.

Каждым дзонгом, я знал, заведовали тримпон (властитель закона) и его заместитель по хозяйственной части — ньерчен, Властитель закона вершил правосудие в округе дзонга. Ньерчен занимался сбором налогов (вносимых натурой), хранением и перераспределением продуктов, собранных именем короля. Он же был главным и единственным ключником, носившим при себе ключи от королевских амбаров и громадных складов внутри крепости.

Нам сказали, что ньерчен отсутствует, так что до вечера не удастся получить никакой еды. Я уселся в пустой комнате; оба окна без стекол были закрыты ставнями. Открыв одну створку, я стал смотреть на реку, шумевшую у подножия цитадели.

Теплый ветер тихонько постукивал ставней. Тенсинг молча сел рядом со мной. Я чувствовал себя ребенком, проводящим свой первый день в интернате. Вот здесь теперь будет проходить моя жизнь; странное место, населенное еще более странными людьми, и в качестве постоянного спутника молодой тибетец...

Я всмотрелся в него внимательнее. Кто он? На кого похож? Люди раскрываются куда неохотнее, чем природа. Я ничего не знал о Тенсинге, а ведь нам предстоит делить с ним все: и хорошее, и дурное. Как мы сладимся?

Более внимательный осмотр показал, что он не такой худой, а, напротив, прекрасно сложен и очень силен. После свадебного вечера своей сестры он успел выбрить голову перед походом, и это показалось мне добрым знаком: он, видимо, понимал, что мы пробудем в дороге достаточно долго. А я совершенно забыл, что несколько месяцев кряду не попаду к парикмахеру! Кроме того, Тенсинг всячески показывал, что хотел бы мне понравиться, и был очень аккуратен с багажом. О его честности свидетельствовало то, с каким жаром он утверждал, что его новый родственник Норбу должен вернуть мне деньги за туфли.

Что говорить, я безусловно предпочитал Тенсинга Норбу. Лицо у парня очень приятное, даже утонченное, хотя глаза были слегка налиты кровью, что придавало ему странноватый вид. Возможно, виной была болезнь. К сожалению, Тенсинг сменил свою чубу на черные брюки и белую потертую рубашку, что придавало ему излишне «модерный» вид. В вещевом мешке у него были пара ботинок, сменная рубашка и старая куртка военного образца, знавшая лучшие времена.

Он запихивал в него сапоги и европейские брюки с рубашкой, взятые исключительно из уважения ко мне. Несколько дней спустя он признался, что отец долго наставлял его перед путешествием, велев служить хорошо и слушаться меня во всем. Отец добавил, что это прекрасный случай поручиться и перенять европейские манеры.

Тенсинг тоже был возбужден первым днем пути. Он восторженно ахал при виде примуса, купленного в Калькутте, недоверчиво щупал мою одежду и ватную куртку. Его пальцы впервые касались нейлона и алюминия. Узрив аптечку, он тут же закатал штанину и показал мне рану на ноге, а после радовался как ребенок сделанной по всем правилам медицинской повязке.

Ньерчен все еще не появлялся, так что приходилось ждать на голодный желудок. Я попробовал было разжечь новый примус, но выяснилось, что форсунка сломана. Попытки починить ее оказались бесплодными, и мы отправились на общую кухню.

Она помещалась в глубине дзонга. Вдоль стен были очаги с решетками, на которых молодые монахи готовили себе пищу. Один, завидев нас, предложил взять его медный таз с водой и воспользоваться, когда он уйдет, его огнем. Другие ребятишки, лет по двенадцать, принесли, куски дерева. Весть о нашем приезде быстро разнеслась по крепости (на кухне, как известно, новости циркулируют быстрее всего). Вскоре человек тридцать собрались в задымленном помещении поглядеть на нас. Самые юные хихикали, теребя себя за нос и обсуждая при этом длину моего — он значительно превышал местные каноны. Хотя им и раньше доводилось видеть иностранцев, они украдкой щупали мою одежду, а Тенсинг терпеливо втолковывал, что я не индиец, а очень ученый человек, приехавший с далекого-далекого Запада. Слово «француз» ничего не говорило ни Тенсингу, ни монашкам. Решив оставить своего спутника при деле, я отправился на прогулку.

Один молодой монах предложил стать моим гидом по дзонгу. Пройдя несколько молелен, расположенных вокруг главного двора, мы миновали еще одну решетку и оказались во внутреннем дворике.

Все дворы опоясывали галереи, куда выходили двери комнат обоих этажей. Галереи были сделаны из толстых плах, вырубленных топором, и выкрашены в темно-красный цвет с узорами из символических лотосов.

Подобно большинству дзонгов, цитадель разделялась на две части: религиозную, где жили монахи, стояли молельни и святилища, и мирскую, где жил властитель закона и главный интендант. Там же была их собственная молельня, склады, а в подвале — кухни, цейхгаузы и арсенал.

Настоятель дзонга — третье по значению лицо после властителя закона и ньерчена. Нас поселили в мирской части, хотя никто не возбранял гулять по всей крепости. Женщинам в дзонге жить запрещается, и, когда они приходят в крепость, скажем, чтобы сдавать зерно в королевские амбары или по другому случаю, они имеют право находиться только в мирской части.

В Вангдупотранге, как в Тхимпху и Паро, меня поразил архитектурный талант людей, сумевших построить такую мощную и в то же время такую элегантную крепость. Дзонг не с чем сравнить, ибо у нас в Европе нет аналогов ему ни по размерам, ни по значению. Дзонг — не просто монастырь и крепость. Это в буквальном смысле град (огороженное стеной место), центр цивилизации, где живут сотни, а иногда и тысячи людей. Тут и ремесленники, и мясники, и повара, и монахи, и целый сонм господ, слуг, солдат и фуражиров. Дзонги являются гостиницами, где спят заезжие путешественники, рынками и тюрьмами.

Жизнь каждого бутанца связана с дзонгом общественно, политически и религиозно. Крепости напоминали мне гигантские трансатлантические теплоходы — замкнутые автономные миры в открытом море. Только здесь вместо воды вокруг теснились горы. В дзонги приходят жить монахи из более мелких монастырей; туда же приводят закованных правонарушителей. В дзонг являются все главы деревень на заседания административных советов, крестьяне — чтобы сдать продукты, воины — чтобы получить оружие. Все они остаются ночевать в крепости, где на узком мощеном дворе на глазах у всех разыгрываются ежедневно человеческие комедии или трагедии. Каждый становится свидетелем чужих радостей и горестей, выставленных на всеобщее обозрение и суд властителя закона, властителя провианта или властителя душ.

Подобная интимность делает удивительно насыщенной социальную жизнь страны и придает особое значение политической власти. Не удивительно, что при одном упоминании о дзонге лица крестьян из маленьких селений в долинах становятся почтительными. Ничто в жизни крестьянина не ускользает от внимания дзонга. Всякий раз, поднимая взор, королевские подданные видят колоссальную массу крепости, которая царит — в прямом и переносном смысле — над их жилищем и их жизнью. Несколько часов было достаточно для того, чтобы и я оказался в колдовской власти дзонга...

Конечно, я не забывал, что основные трудности давно ожидаемого путешествия еще впереди, и решил сегодня же вечером поговорить с властителем закона.

Правитель Вангдупотранга выбрал семейную жизнь. Обычно они оставляют жен у домашнего очага, а сами живут холостяками в дзонгах. Но здесь тримпон обитал в маленьком домике возле крепостных ворот, сочетая административную деятельность с семейными радостями. Внутри крепости это было бы невозможно, так как женщинам, повторяю, нельзя оставаться там на ночь ни под каким предлогом.

Я изложил хмурому тримпону свои намерения, уточнив, что хотел бы получить двух вьючных лошадей, с тем чтобы завтра двинуться в Пунакху. Он выслушал не перебивая, а когда я кончил, что-то буркнул себе под нос и повернулся ко мне спиной. Пунакха лежит в стороне от моего маршрута; я решил, взяв только самое необходимое, провести там несколько дней, прежде чем начать переход через Черные горы к форту Тонгса, первому этапу по пути на восток. Почти Сверенный, что просьба моя останется без внимания, я вернулся в дзонг.

Тенсинг поджидал меня с большой чашкой буроватой жидкости, которую он отважно назвал чаем. Он, правда, объяснил, что это «инджи ча», другими словами — «английский чай», в отличие от супового тибетского чая — дьявольской смеси животного сала, соли, молока, веточек и случайно затесавшихся туда нескольких чайных листиков.

Я объявил, что сейчас научу его заваривать чай и в дальнейшем прошу действовать именно так. Никакой импровизации! Мой рецепт начинался следующим образом: прежде всего ты моешь руки в чистой воде, потом тщательно моешь чайник и чашки...

Наконец я кончил, полагая, что сделал доброе дело. Тенсинг одобрил рецепт и сказал, что сейчас так и сделает. Он взял мою чашку, выплеснул ее содержимое за окно и вытер подолом своей рубашки. Потом тем же способом вытер кастрюлю, руки и снова чашку. Затем сказал, что пойдет набрать чистой воды в роднике у подножия дзонга. Лицо его изобразило крайнюю степень удивления, когда я заметил, что с помощью воды можно также мыть чашки. Он с укоризной посмотрел на меня: ведь он так старался... И тут я понял, что в его действиях была известная логика: чем больше грязи оставалось на рубашке, тем меньше ее, следовательно, было в чашке и кастрюле!

Я решил, что в первый день не следует так капризничать. Если и дальше придираться к мелочам, он сочтет, что я несносен.

Было пять часов пополудни, а во рту у нас еще не было ни крошки. Монастырь подрагивал от ударов барабана; на двенадцати алтарях дзонга монахи меняли воду в серебряных кубках для приношений, стоявших перед невозмутимым Буддой или страшными масками демонов. Человек в ножных кандалах почему-то оказался у дверей нашей комнаты и смотрел на нас с удивлением. Вид у него был совсем мирный, хотя мне сказали, что он совершил попытку покушения на короля. Его не упрятали в темницу: целый день он мог сидеть на солнышке и наблюдать за жизнью дзонга. Довольно мягкое наказание...

У ньерчена в крепости жил сын, плотного сложения подросток лет шестнадцати. Войдя к нам, он робко сказал, что знает несколько английских слов, потому что король послал его учиться в школу в Калимпонг, и он был бы рад поговорить по-английски. Я охотно согласился, заметив при этом, что немного пищи добавило бы прелести нашему разговору. Юноша извинился за отсутствие отца, подозвал слугу, велел проводить Тенсинга на отцовскую кухню и дать ему риса и яиц.

Я поблагодарил. Юноша опустился рядом, внимательно разглядывая камеры.

— Можете меня сфотографировать? — спросил он после долгой паузы.

Я пообещал, и он начал расспрашивать о путешествии.

—У нас здесь все старое, зачем вы приехали?

Я объяснил, что меня интересует именно старина и что я давно мечтал приехать в Бутан.

Он явно не понял.

— Вы хорошо говорите по-тибетски.

Я поблагодарил за комплимент. — А зачем вам говорить по-тибетски?

И вдруг:

—Мой брат очень хорошо играет, хотите послушать его?

Я согласился сделать это, но только после еды. Тут мой юный гость поднялся и, прежде чем переступить порог, сказал, что в школе он учился в 7-м «Б», и спросил, есть ли седьмые «Б» во Франции. Ответ его очень обрадовал: всегда приятно сознавать, что у тебя есть коллеги в других частях света.

Час спустя появился Тенсинг с дымящимся блюдом риса. Из кармана он извлек четыре яйца и попросил показать, как их жарят.

Я забеспокоился:

— Как же так, мне сказали, что ты умеешь готовить!

— Умею. Я умею варить рис.

Этим ответом он полагал исчерпать тему. Все очень просто: мой повар умел варить рис. Рис, и ничего более. Абсолютно ничего! Его это не смущало, поскольку ничего иного он не ел.

Не без отвращения я отправился на кухню, где познакомил его с «черной штукой» — так мы стали именовать перец. Вместе с банкой карри, бутылкой кетчупа и пачкой горчицы в порошке он составлял все приправы, которые я захватил в поход. Так что, не считая пряностей, которые можно было раздобыть на месте, «черная штука» и «желтая штука» (горчица) сделались вскоре похоронным аккомпанементом гастрономическому фиаско, которое я потерпел в Бутане. Да, была еще «белая штука» — разновидность пальмового масла.

Я показал Тенсингу, как класть немного «белой штуки» на сковородку, потом разбить яйца, добавить «черной штуки», соли и жарить. Обескураженный сложностью всех этих кулинарных манипуляций, Тенсинг сказал мне — и это была чистая правда:

—Лучше уж вам самому ее делать!

Так я и поступил, а Тенсинг, передавая мне необходимые ингредиенты, заметил, что было бы хорошо запастись сушеным мясом.

По возвращении в комнату Тенсинг вытер тарелки и вилки своей рубашкой, становившейся, увы, все грязнее и грязнее. Вопреки логике Тенсинга тарелки не стали от этой операции чище! Подбирая последние кусочки яичницы, я с умилением предался воспоминаниям о Калае, поваре-непальце, который ходил со мной в район Эвереста, а потом в Мустанг. Какие он делал пельмени, когда снаружи бушевал дождь! Какие он пек пирожки на леднике! А его пироги — хотя первый представлял собой смесь шоколада с чесноком...

Приход старшего сына ньерчена с тибетской гитарой не очень скрасил мой обед.

Я добавил еще немного «черной штуки» и, проглотив последний кусок, тотчас встал, дабы изгнать из памяти воспоминания о том, что я ел.

Следующим утром на рассвете вопреки всем ожиданиям явился крестьянин, посланный тримпоном, чтобы отвести нас в Пуна-кху. Сидя на пороге, он смотрел, как мы одеваемся, потом с удивлением стал разглядывать мой спальный мешок. Удивление его возросло еще больше, когда он узнал, что мешок набит пухом. А когда он увидел сверкающие кастрюли, то тут же заявил, что нам придется платить по особому тарифу.

Тенсинг стал энергично защищать мои интересы, продолжая складывать багаж. Несколько чемоданов и узлов мы оставляли на месте. Времени готовить завтрак не было. Я вскрыл банку консервированного супа и должен признать, что в холодном виде, да еще натощак это не деликатес. Властитель закона следил за нашим отъездом с привычным безразличием.

Владелец горных лошадок громко прикрикнул на них, ибо животные осквернили священный чортен, обойдя его против часовой стрелки, а это большой грех. Мы попятились назад, и, пока мы так маневрировали, вьючная лошадь и мой пони вдруг исчезли, словно растворившись в прозрачном воздухе.

Посмотрели направо, налево, побежали туда, обратно, взобрались на холм, оглядели окрестности, спросили проходящего монаха; набегавшись вдосталь, мы уже собирались плюнуть на всю затею, как вдруг заметили позади рощицы маленький домик. У ворот амбара лежали наши сложенные вещи, стояли расседланные лошади, а проводник спокойно завтракал. Он прошел ровно 250 метров.

Я устроил скандал. Жена нашего караванщика в ответ улыбнулась— это была очень красивая женщина... Вскоре подпруги были затянуты, седла покрыли красными ковриками, на шею животным повесили колокольцы, и через минуту мы уже трусили на север к реке. Тенсинг ехал сзади, почтительно придерживая мои камеры.

На берегу реки остановились возле монастыря с двумя деревьями фантастических размеров. Сторож позволил осмотреть изящные барельефы в нишах на внешней стене здания.

Возле лошадей нас ждал глухонемой мальчик лет семи. Дорога теперь шла по кромке берега Мачу. В разгар муссона река превратилась в ревущий поток шириной 50 метров, чьи грязно-молочные воды, переполненные илом и песком, алчно лизали берег. Солнце жарило вовсю. Каждые 100 метров берег сбегал вниз, образуя дивной красоты песчаные пляжи, напоминавшие взморье. В довершение картины жесткая трава трепетала на песчаных дюнах, полумесяцем окаймлявших пляжи. Если не смотреть на окрестные горы, можно было вполне вообразить себя в Сахаре.

Лошади вязли в нагретом песке. В ущелье было нечем дышать, словно в печке. Пляжи созданы для отдыха и полуденной дремы, а не для марш-броска...

Я слез с лошади: дорога была ровной, а деревянное седло, несмотря на положенный сверху коврик, оказалось чертовски неудобным. В прежних походах по Гималаям я редко двигался верхом, и, поскольку в дальнейшем на эту роскошь рассчитывать не приходилось, надо было тренировать ноги. Уже скоро три года, как они служили мне декоративной принадлежностью, годной лишь на то, чтобы нажимать на педаль акселератора, а при случае — на тормоза. И сейчас это хорошо давало себя знать: ноги вдруг начинало ломить в самых неожиданных местах и, как обычно, не вовремя.

А что, если искупаться? Для Тенсинга это могло бы стать полезным крещением — он окунется впервые в жизни.

После трех часов ходьбы сделали привал на одном из уютных пляжей. Тело у Тенсинга оказалось чистым, зато на своем я обнаружил невероятное количество дорожной пыли. Вода была ледяная в буквальном смысле: поток вырывался из-под ледника километрах в пятидесяти выше. Купание прошло благополучно, хотя я лязгал зубами от холода.

Тенсинга разморило на солнце. Лошади разбрелись щипать траву, а караванщик исчез. Глухонемой ребенок, естественно, не мог мне ответить, надолго ли. Давно пора в путь. Не за тем я приехал на край света, чтобы нежиться на пляже! И тем не менее в последующие месяцы купание в Мачу оставалось сладким воспоминанием. Название «Мачу» означает «матушка-река»: южнее, в Ассаме, индийцы называют ее Санкош за ленивый бег. Я жестами пытался послать мальчонку за караванщиком. Оказалось, тот прикорнул под кустом. Да, Христофора Колумба, как видно, из меня не получится: великий капитан вряд ли допустил бы подобную расхлябанность...

Дорога поднялась на довольно широкий карниз, кое-где врезавшийся в скалу; часто встречались побеленные известью чортены и длинные молитвенные стены.

Мы двигались к Пунакхе. Сколько раз за эти десять лет я произносил это слово — первое бутанское слово в моей жизни! Во всех прежних атласах оно соседствовало с двойным кружочком, уравнивавшим Пунакху в правах с остальными столицами. Оно было выписано такими же буквами, как Париж, Лондон и Вашингтон, но мне не удалось до 1968 года раздобыть хотя бы одну фотографию этого города. Четыре года назад Пунакха перестала быть столицей, титул перешел к Тхимпху. Но в действительности Пунакха по-прежнему оставалась зимней столицей страны, а Тхимпху делалась ею лишь на лето.

Солнце висело в зените, жара стала совсем невыносимой. Теперь понятно, почему у стен Вангдупотранга могли расти кактусы и почему пунакхские монахи приводили лето в Тхимпху. Разница в температурах между двумя столицами зависит не только от перепада высот. Мачу в верхнем течении бежит по своего рода «долине смерти», природной печи, глинистые берега которой поглощают солнечные лучи и накаляют воздух настолько, что там не собираются дождевые облака даже во время муссона. Зимой же Вангдупотранг и Пунакха превращаются, как мне рассказывали, в дивный рай, окруженный со всех сторон сугробами. В этой климатической аномалии возле снежных полей растут бананы!

Долина начала расширяться. Мы по-прежнему шли по песку, пляжи манили прилечь отдохнуть на берегу пенистой Мачу. Внезапно за поворотом словно поднялся зеленый занавес — и возникла Пунакха.

Передо мной расстилалась плоская долина, покрытая нежной зеленью рисовых полей, среди которых были разбросаны редкие домики, в общей сложности пять-шесть, не более. Конечно, иную картину ожидаешь от столицы государства с населением почти в миллион человек.

Только подойдя ближе, я различил необычное великолепие дзонга. Он походил на какой-то фантастический каменный ковчег. Воды Мачу омывали фундамент. Дзонг был выстроен на холмистом мысу, маленький рукав Мачу огибал его с тыла, так что стены со всех сторон были защищены водной преградой.

Чем ближе я подходил, тем грандиознее становилась твердыня. Она поднималась на высоту десятиэтажного дома над рекой и вытягивалась на 300 метров в длину. Пунакха казалась каким-то архитектурным наваждением. Город-чудовище вырастал без перехода посреди пасторального пейзажа. Стены, слегка отклонявшиеся назад, делали крепость очень естественной, будто она была продолжением холма. Строгие линии всей массы лишний раз доказывали, что бутанцы и тибетцы, пожалуй, самые умелые архитекторы Азии.

Ни в Китае, ни в Индии, ни в Юго-Восточной Азии нет сооружений с такими строгими пропорциями. Как правило, храмы и здания там представляют собой нагромождение скульптур и украшений, не подчиненное потребностям внутреннего жизненного пространства и общему рисунку. Если проводить различие между украшением и формой, то бутанская и тибетская архитектура окажутся в ряду самых изысканных и гармоничных в мире.

Использование чуть наклонных стен, окон разных размеров и линий кровли, подчеркнутых более темными фризами, — все это создает гармоничное противопоставление горизонталей и слегка отклоненных вертикалей.

Наиболее известная постройка тибетского мира — лхасская Потала, но дзонги Пунакхи, Паро и Тхимпху являются не менее великолепными памятниками строительного искусства. Более всего они поражают современностью своего замысла, особенно если вспомнить, что крепости были построены в XVI веке, а ведь стиль зародился в X—XII веках.

Вот она, легендарная столица, так долго бывшая закрытой для всех. Пунакха известна куда меньше, чем Лхаса. Даже сегодня можно пересчитать по пальцам ее редких посетителей. Страна Дракона не спешила открывать двери остальному миру.

Хотя четыре года назад король избрал официальной столицей Тхимпху, понадобится куда больше времени, чтобы лишить Пунакху ее прерогатив. Она по-прежнему насчитывает наибольшее количество монахов в стране. Я, однако, не удивился, что сейчас, в разгар лета, Пунакха оказалась практически пустой. В начале июня монахи дружно перебираются в летнюю столицу. Кстати, делают они это пешком — ночуют в крохотном монастыре, Чиме, чуть к северу от Вангдупотранга, а утром переваливают через хребет на дорогу, ведущую в Тх

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒