ПОТАЕННАЯ ИСТОРИЯ

ПОТАЕННАЯ ИСТОРИЯ

Много дней уже я вел жизнь типичного лоба, постепенно проникаясь сознанием, что иной жизни и не может быть.

Подданные короля Мустанга делятся на четыре класса: аристократы, монахи, крестьяне-землевладельцы и — в самом низу социальной лестницы — безземельные крестьяне, работающие на королевских полях или в услужении в богатых семьях. Кроме того, существуют два племени париев: уже упоминавшиеся мной гара и шемба — мясники, убивающие животных.

В свою очередь классы подразделяются на группы. Так, в группу феодалов входят лумбо (герцоги) и джемба (бароны).

Из среды герцогов назначают глав семи районов страны Ло, одновременно они получают придворную должность — секретаря или начальника канцелярии. Герцоги подчиняются «правой руке» короля — его министру и официальному представителю.

Джемба являются правителями деревень (в каждом районе по две, три, а то и четыре деревни).

Затем следуют крестьяне, составляющие «миссе» — народ Мустанга. Крестьяне группируются по семьям, у каждой семьи свой ранг в зависимости от величины налога, который они уплачивают королю натурой. Некоторые семьи обязаны в случае необходимости выставить солдат, другие — выделить лошадей для королевского багажа, третьи — разносить его послания во все концы королевства. Самые бедные обязаны поставить определенное количество дров, пасти стада или следить за сохранностью четырех королевских дворцов. Есть и такие семьи, что должны читать на площади вслух молитвы за здоровье монарха.

Итак, основной ячейкой общества является трумпа (дом), то есть семья. По всем критериям Мустанг — относительно бедная страна, пригодных земель здесь мало. По этой причине сын, когда женится, не может отделиться. Работать на чужих наделах бессмысленно, ибо обрести землю он все равно не сможет. Из этого положения семья находит такой выход.

Если у человека три сына, он передает по наследству все имущество— дом и надел — старшему; второй сын идет в монахи; младший живет со своим старшим братом либо тоже идет в монахи или на службу в дом аристократа.

Этим объясняется обилие монахов в Мустанге и во всем тибетском мире. Множество молодых людей живут со старшими братьями, причем делят с ними не только хозяйство, но и жену. Полиандрия широко развита здесь; у женщины бывает по два, три, а то и четыре супруга — родных братьев, живущих под одной крышей.

Еще один обычай призван оживить хозяйственную деятельность: когда старший сын женится, он берет в свои руки бразды правления в доме, а отец «уходит на пенсию». Таким образом, детям не приходится ждать смерти родителей, чтобы начать самостоятельную жизнь Молодые люди в расцвете сил включаются в руководство делами. Пожилые окружены любовью, к их слову прислушиваются, их советы ценят.

В свете сказанного не будет преувеличением утверждать, что в Мустанге будущее за молодежью. По тем же причинам старый король Ангун Тенцинг уступил свой трон старшему сыну, и не его вина, что тот умер после 11 лет царствования. Как только женится младший сын Джигме Дордже, страна вновь получит молодого и динамичного правителя.

Я сделал еще одно удивительное открытие. Каждый гражданин страны Ло ведет как бы тройную жизнь. Весной все работают в поле — пашут и сеют. Летом большинство горожан покидает дома и живет в юртах на пастбищах возле лошадей, мулов, ослов и коз. Зимой, когда холод сковывает мустангское высокогорье, все жители, за исключением женщин, детей и стариков, отправляются торговать. Раньше они уезжали в Тибет или спускались в Непал. Зима — идеальное время года для путешествий: реки замерзают либо сильно мелеют, так что их легко одолевать. Кроме того, зимой лоба меньше болеют в южных долинах Непала.

Необходимость вести такое тройное существование превратила лоба в народ крестьян, кочевников-скотоводов и купцов. Согласитесь, достаточное разнообразие в сравнении с другими народами, вынужденными заниматься всю жизнь одним делом. Крестьянская жизнь приучила лоба к тяжкому труду; кочевое существование настроило на философский лад, а зимние торговые походы привили предприимчивость и широту взглядов. Подобное сочетание достаточно редко встречается в иных краях. Нет, Мустанг, выглядящий «бесплодным, как дохлая лань», бурлит жизнедеятельностью.

И так же как профессия накладывает отпечаток на образ мыслей, так и нравы народа сказываются на его характере. Люди здесь отличаются широтой ума и здравым подходом к жизни. Недаром обитатели «крыши мира» пользуются репутацией людей надежных и незлобивых. Книги путешественников, побывавших в Тибете с XVII века до наших дней, свидетельствуют об этом. Понимая всю опасность подобных обобщений, я все же рискну утверждать, что лоба сумели создать гармоничное общество, позволяющее жить в ладу с собой. К этому необходимо добавить индивидуальные черты, о которых я уже говорил,— веселость нрава и упорство в тяжелом труде.

Я попал в самый разгар сельскохозяйственного цикла. Весна только начиналась, и, хотя в первые недели в столице еще выпадал обильный снег, в долинах он уже стаял. Каждое утро скот гнали из Ло-Мантанга на пастбища (если называть этим словом чахлую траву, робко пробивавшуюся по берегам ручьев и оросительных каналов).

Вообще перспективы скотоводства выглядели донельзя скверно, об этом мне озабоченно говорили все. В прошлые времена король заключал с губернатором тибетской области «Белая крепость» соглашение, по которому лоба могли, не платя возмещения, пасти своих яков на зеленых склонах Брахмапутры к северу от мустангской границы. Сейчас это невозможно.

На территории Мустанга гуляют дикие ветры, врывающиеся на плато через воронку между массивами Аннапурны и Дхаулагири и уносящие значительную часть муссонной влаги. Эти южные бури начинаются и прекращаются точно по часам: в полдень, когда воздух над Непалом нагревается, и после захода солнца, когда температура понижается. Жить в Мустанге — значит примириться с гигантским сквозняком, задувающим через открытую дверь Большой Гималайской щели.

Город Ло-Мантанг создан с учетом климата и занятий его обитателей. Все дома обращены глухой стеной к югу. Каждый этаж строго соответствует своему назначению. В первом держат скот и хранят припасы, туда же складывают караванный груз. Во втором этаже, где жилые помещения, проделаны узенькие окошки — только так можно сохранить тепло в зимнюю пору. А когда приходит жара, семья перебирается на крышу; осенью там обмолачивают цепом зерно и занимаются домашними делами. Стенки террас служат убежищем от ветра. Высокая городская южная стена не только защищает обитателей от воров и разбойных нападений — без нее жизнь была бы просто невозможной, настолько силен ветер. Песчаные бури за один сезон похоронили бы столицу. Город — это комфорт, оазис спокойствия посреди голых степей Мустанга.

На четвертый день по совету Пембы мы с Таши нанесли утренний визит Тсевану Ринцингу — «очень важному человеку, которому все известно», как отрекомендовали его. Ринцинг был нашим соседом. Он жил в просторном двухэтажном доме напротив зимнего королевского дворца, выходившего на главную площадь города. Сунув под чубу записную книжку, я с медвежьей грацией спустился по насечкам в бревне во двор.

Фасад дома Тсевана Ринцинга украшала солидная деревянная дверь; по обе стороны были два окна, закрытые снаружи шторами. Почему лоба вешают шторы не в комнате? Загадка.

Делают эти занавески из прочной шерстяной ткани и подтягивают кверху на веревочках. Красные, синие или ярко-белые наличники придают домам праздничный вид.

Дверь оказалась запертой на ключ. Ничего удивительного: у «очень важного человека», по-видимому, немало добра. Довольно долго мы стучали кулаками, прежде чем откуда-то сверху появилась старуха с громадным ключом. Звякнул массивный замок, и мы вошли. Правда, прежде я убедился, что здоровенный пес, зашедшийся от хриплого лая, как следует привязан.

Мы оказались в маленьком дворике-колодце, куда выходили крытые галереи. Узкая и крутая лестница из каменных ступеней вела на второй этаж. Новая дверь, уже не такая толстая, открылась без ключа. Просторную комнату слабо освещали лучи солнца, проникавшие через отверстие в потолке. Стены почернели от копоти; начищенные медные котелки блестели на грубо сколоченной подставке. В центре комнаты был квадратный очаг, обнесенный массивными деревянными балками.

К очагу со всех сторон примыкали покрытые ковром матрацы. Они были разной высоты, так что шесть человек могли разместиться на них сообразно со своим рангом и общественным положением. В самой низкой части «софы» молодая женщина кормила грудью ребенка. На почетном месте восседал Тсеван Ринцинг.

Это был мужчина редкой красоты: слегка раскосые глаза, нос прямой и тонкий, густые, гладко зачесанные волосы. В Европе он вполне сошел бы за хорошо загорелого киногероя. На Ринцинге была изящная темно-голубая чуба, из-под которой выглядывала белоснежная шелковая рубашка, застегнутая у ворота золотой пуговкой.

Манеры его были под стать внешности — учтивые и предупредительные. Он тотчас распорядился подать нам чай с молоком, но без соли. Женщина, кормившая ребенка, поднялась и вышла; я принял ее вначале за служанку, но, оказалось, что это жена хозяина, три недели назад принесшая счастливому отцу седьмого ребенка. В углу мальчик лет шести прилежно делал уроки под присмотром старого монаха. Острой деревянной палочкой он переписывал в чистую тетрадь буквы, пыхтя от старания и высунув кончик языка.

Тсеван Ринцинг явно гордился детьми. Разговор быстро перешел от погодных впечатлений к цели нашего пребывания в Ло. Потом хозяин спросил, нет ли у меня с собой лекарства для его жены и малыша. У мадам Ринцинг (мне следовало бы сказать — «у принцессы», поскольку она была одной из четырех дочерей короля) было на сей раз мало молока, и ребеночек выглядел хилым. Все, включая мать, полагали, что он умрет. Хозяйка без всякого стеснения показала мне грудь, но, увы, я не мог ей ничем помочь.

Проявив свою полную медицинскую несостоятельность, я завел речь об истории королевства Ло. Но после первого же вопроса Тсеван Ринцинг закрыл ладонью рот, как бы давая обет хранить молчание. При этом я заметил у него на руке массивное кольцо из зеленого нефрита, надетое почему-то на большой палец. Оно было шириной больше двух сантиметров и мешало двигать пальцем. Как и спущенные рукава чубы, это было знаком аристократизма — того, что руки не нужны для работы. Мое тоненькое золотое обручальное кольцо имело плебейский вид рядом с украшениями Тсевана. На левой руке у него красовался браслет в виде длинной золотой спирали. Эти спирали служат не только для декоративных целей, это своего рода удобная «чековая книжка» — по мере надобности от спирали отламывают кусочки, уменьшая свой личный золотой запас.

Будучи зятем короля и сыном покойного королевского министра, прославившегося своей ученостью, Тсеван Ринцинг имел все, что только может пожелать житель страны Ло. И он сознавал свою значительность. Разговор перешел на денежные дела. Ринцинг осведомился, не хотим ли мы продать ему кое-что из своего снаряжения. Я ответил, что не торгую вещами, но готов обменять их на книги по истории, если таковые найдутся. Глаза хозяина блеснули, и не успели мы допить крепчайший чай, как он повел нас в личную часовню, построенную там же, на втором этаже.

Молельня производила сильное впечатление. Сложнейший резной алтарь, покрытый красной краской и позолотой, украшали чудесные статуэтки святых, их было не меньше дюжины; по обе стороны алтаря тянулись полки с книгами — целая библиотека! Здесь находился полный ганджур в ста восьми томах. Но меня куда больше заинтересовали небольшие книжки, под тяжестью которых сгибались полки.

Тсеван Ринцинг, однако, не спешил допускать нас к своим богатствам. Любезным жестом он указал на рисованные свитки, развешанные по стенам против окна. Мой взгляд равнодушно скользнул по ним: рисунки были явной подделкой «под старину». Я заявил хозяину, что не собираюсь их покупать, но на всякий случай осведомился о стоимости. Тсеван Ринцинг, не задумываясь, назвал несусветную цену — раза в два дороже, чем такие вещи стоят у европейских антикваров. О книгах не было произнесено ни слова... Забегая вперед, скажу — это был первый и последний случай в Ло, когда мне торговали вещь, связанную с религией.

Тсеван Ринцинг с гордостью продемонстрировал пол в часовне— тот был гладкий и напоминал современный цементный пол. Хозяин долго объяснял, как его покойный отец привез из Лхасы рецепт, по которому, смешав пять сортов глины из разных районов Мустанга, изготовили такой пол — ровный и прочный.

Потом мы перешли в укромную комнатку на последнем этаже, то был личный кабинет Тсевана, где он хранил самые дорогие сокровища. По всей стене громоздились на подушках массивные деревянные ларцы, одни крашеные, другие обтянутые кожей. Я словно попал в пещеру Али-Бабы!

В углу стояли два длинных мушкета с вилообразными штыками и изящный лук со стрелами — явно боевое, а не спортивное оружие. Формой он напоминал фигурную скобку, такие луки можно видеть на картинках, изображающих воинов Чингисхана. Я полюбопытствовал, откуда он. Тсеван охотно ответил, что пользуется луком ежегодно на стрелковых состязаниях, устраиваемых 14, 15 и 16-го числа седьмого месяца по тибетскому календарю.

Повосторгавшись диковинами, я попросил Тсевана показать мне остальные сокровища. Хозяин не без удовольствия достал плоский ключ и со звоном стал поворачивать замки в ларцах. В одном лежали книги и три узорчатые серебряные ручки с перьями. В другом среди шелковых отрезов покоилось полдюжины серебряных кинжалов, рукоятки которых были украшены религиозными символами. Большой сундук оказался битком набит праздничными одеждами жены, и хозяин обещал, что она их наденет, если я ее сфотографирую. В углу стояли длинные мечи. Наконец, из самого тяжелого сундучка Тсеван извлек две золотые шкатулки — в них богатые тибетцы берут с собой в дорогу семейные святыни, статую ламы или какого-нибудь божества.

Да, но где предметы, относящиеся к истории страны Ло? Хозяин ответил, что не хотел касаться данной темы в присутствии жены и детей, ибо, если король узнает, что он, Тсеван, раскрыл иностранцам тайны своей страны, то будет очень разгневан. Желая ободрить словоохотливого патриция, я сказал, что король самолично поведал нам историю Мустанга, и хотелось бы лишь уточнить некоторые детали.

Из уст Ринцинга мы услышали несколько иную версию легенды об Аме Пале и основании королевства Ло. Тсеван утверждал, что до воцарения Аме Пала на территории Мустанга стояли четыре независимых города-государства: Пура-Чачагам, Кара, Пуранг и Рари-дзонг. Эти четыре названия оказались теми золотниками, которые мне удалось в тот вечер унести из дома влиятельнейшего жителя Ло-Мантанга.

Поднявшись к себе наверх, я столкнулся нос к носу с существом, которое принял сперва за козу. С одного конца в него вцепился Калай, с другого — морщинистый старик. Калай объяснил, что мясо этого зверя весьма вкусно (это оказалась овца). Впрочем, спутать было немудрено, поскольку овцы в Мустанге наделены природой витыми рогами и длинной шерстью. Как удалось им втащить косматого гостя по бревну на крышу, оставалось полнейшей загадкой, но то, что спустить его тем же путем вниз не удастся ни за какие коврижки, было ясно. Так, не успев еще сообразить что к чему, я вступил во владение овцой, а Калай отсчитал хозяину астрономическую сумму за скотину, оказавшуюся под своей пышной шубой тощей и жилистой.

Проблема казалась неразрешимой. Что делать с овцой на крыше? Самым простым было съесть ее, но вначале овцу следовало зарезать. Калая, я знал, на это не подвигнуть: будучи тамангом, он никогда умышленно не лишит жизни божью тварь.

Его помощник Канса, подмигнув оставшимся глазом, твердо сказал, что не возьмет греха на душу. Таши немедленно напомнил, что воспитывался в монастыре. Выходит, заклание выпадало на мою долю.

Но это было невозможно! Не то, чтобы я был принципиальным вегетарианцем, отнюдь, но убиение овцы требует известного навыка, которым я не обладал.

Пока экспедиция обсуждала животрепещущий вопрос, на крышу ловко влезла старуха и уселась, с улыбкой глядя на эту сцену. Надо сказать, с первого дня Калай и Таши с подозрением относились к ее визитам. В здешних местах распространено убеждение, что колдуньи (а они без всяких, оснований зачислили в эту категорию нашу домохозяйку) подсыпают в пищу яд. В гималайских странах это весьма распространенный способ мести.

К сожалению, яд не мог разрешить проблему с овцой. Ясно было, что следует призвать шембу: только этот пария сможет совершить нечистое дело, без него овца никогда не попадет в котел. За шембой на другой конец города отрядили помощника повара, и вскоре могучий мужчина появился у нар на крыше. Это оказался мой знакомый, не так давно он просил меня излечить его от фурункулов. За скромное вознаграждение в виде внутренностей овцы дело было сделано; Калай унаследовал коврик из овечьей шерсти.

Едва закончилась экзекуция, как на верхушке лестницы показалась голова Пембы.

— Сыну короля, — задыхаясь от бега, сказал он, — очень плохо. Люди говорят, что он умирает из-за ваших лекарств.

Кровь застыла у меня в жилах. Что, если Джигме Дордже умрет? Страшно было даже подумать о последствиях.

—Не надо было давать таблеток, — зашипел Таши.

Но раз уж я ступил на путь врачевания, надо было доводить дело до конца: таблетки не подействовали, следовало начать лечить более сильными средствами — антибиотиками. Может, Джигме Дордже не так худо?

— Шита, шита нагиндук (очень, очень болен), — покачал головой Пемба.

Он добавил, что оба ломантангских знахаря уже вызваны во дворец... Н-да, я знал, что в арсенал местных снадобий входят сушеные лягушки, которых Пемба показывал мне в своем аптечном наборе, поэтому благополучный исход вызывал сомнения.

Я послал Таши с наказом во что бы то ни стало найти двух лошадей. В ледяном воздухе со стороны Нового монастыря уже раздавался рокот барабанов. Раскрыв металлический ящик, я стал рыться в аптечке, с таким тщанием подобранной женой в Катманду. Пенициллин, аспирин, антибиотики. Какая комбинация подойдет в данном случае?

Таши появился с двумя лошадками. Набив пузырьками и коробочками полы своей чубы, я сел в седло. Солнце било в зрачки всю дорогу до Тренкара, куда мы мчались во весь опор.

Возле дворцовых ворот сердце у меня упало. Слишком поздно!.. На земле между трех огромных красных камней теплился костерок. Это был знак, предупреждение, что за стенами дворца кто-то отходит и ни один человек не смеет переступать порога. Я уже наблюдал несколько раз в городе этот ритуал. Вообще говоря, обычай имеет глубокий смысл, поскольку не позволяет распространяться заразным болезням, но сейчас я его проклинал на чем свет стоит.

Вряд ли приходилось надеяться, что кто-то из слуг возьмется передать лекарства. Жизнь наследника трона теперь была в руках знахарей и заклинателей демонов, пытавшихся громкими песнопениями выгнать злого духа из тела больного.

Я стоял понурясь возле своего пони, как неожиданно из ворот вышел человек лет тридцати пяти в щегольской чубе. Это был церемониймейстер, в котором я только сейчас с великим удивлением признал сына нашей домохозяйки!

Он мягко повторил то, что и так было известно: Джигме очень болен, и нам нельзя быть во дворце. Но он вызвался попросить короля выйти к нам. Церемониймейстер ввел нас через маленькую калитку в так называемый королевский сад, где росло несколько ив. В Европе на них бы не обратили внимание, но здесь, в иссушенном ветрами Мустанге, я должен был признать вслед за Таши, что деревья — это счастье. Крохотные канавки подводили воду к каждому стволу; за ивами ухаживали так, как мы в Европе ухаживаем за цветами.

Слуга вынес ковры, и мы уселись под кронами. Потянулись полчаса томительного ожидания. Царедворец наконец вышел с известием, что король не сможет нас видеть и не хочет принимать от нас никаких лекарств... Это был дурной признак. Тем не менее надежда оставалась, потому что его величество распорядился подать нам чай.

Днем, сказал придворный, должен прибыть на закрытие праздника «невне» святой лама; он исполнит ритуал «ванг» во славу долголетия, и есть надежда, что это поможет больному принцу.

«Невне» следует сразу за кратковременным постом, во время которого жителя Ло двое суток не едят, не разговаривают, ничего не обменивают и воздерживаются от супружеской жизни. Подобные посты соблюдаются дважды, а то и трижды в году. Церемония «ванг» заключается в приношении жертвы богам, дабы увеличить шансы ныне живущих на более счастливое перевоплощение в будущем.

Звон колокольчиков возвестил о прибытии святого ламы. Впереди процессии на красивой лошади ехал солдат-кхампа в высокой меховой шапке. Сам лама был облачен в ярко-оранжевую тогу, голову его венчал шлем из красной с золотом эмали — точь-в-точь архиепископ в тиаре.

Тренкар, до этого казавшийся вымершим, сразу ожил. Возле дворцовой ограды разбили огромный, не меньше десяти метров в диаметре, белый шатер, появились музыканты с барабанами и флейтами. Мы с Таши испросили разрешения присутствовать на церемонии, и нас от имени святого пригласили к шатру.

Суровое лицо ламы производило сильное впечатление. Таши шепнул мне, что «он все-все знает». Великий маг был целиком поглощен подготовкой к ритуалу: под рокот барабанов надел поверх тоги парчовую накидку, испещренную тысячами буддийских символов долголетия; потом, позвякивая колокольчиком, начал сосредоточенно молиться, время от времени закрывая лицо краем накидки. Раз или два, прервав моление, он прикрикнул на толпу селян, теснившихся у входа в шатер, веля им вести себя потише.

Затем всем присутствующим, в том числе Таши и мне, раздали по нескольку ячменных зерен, которые полагалось под звон цимбал и песнопения бросать в ламу. Я был очень смущен последним обстоятельством. Когда первая часть закончилась, всех выгнали из шатра и велели заходить по одному получать благословение. Мы с Таши, как почетные гости, были приглашены первыми.

Я вступил в шатер, склонил голову, лама поставил мне на затылок серебряную вазу с павлиньим пером, прочел несколько молитв, а его помощник повязал вокруг шеи желтую ленту. Я остался сидеть рядом с архиепископом.

Матери вносили в шатер детей, и лама нежно прикасался вазой к их головкам. Каждый человек укладывал перед ламой свой шарф-ката, и вскоре великий ученый оказался по колено в материи. Я заметил, что во многих ката были завернуты деньги. Кое-кто приносил для благословения вещи — новую чубу, платье, шапку, кувшинчик, молитвенную мельницу.

Церемония длилась уже добрый час. Целая вереница незнакомых лиц проплыла передо мной. Когда все закончилось, архиепископ почти скрылся под грудой ката. По моим подсчетам, благословение на долголетие явились получить не меньше 500 человек, прибывших со всех концов страны Ло.

После короткого разговора с ламой мы уехали. На прощание он пригласил нас прибыть в его резиденцию — удаленный монастырь Ло-Гекар.

Всю обратную дорогу, пока мы скакали в Ло-Мантанг, я был под впечатлением увиденного. Зрелище, конечно, было из ряда вон выходящим и должно было оставить в душах верующих глубокий след...

Пообедав, мы с Таши отправились осмотреть большой форт Кечер, возвышающийся на голом холме — последней вершине узкого хребта, разделяющего северный Мустанг на две долины. По преданию, эту крепость соорудил сам Аме Пал и отсюда начал завоевание остальных твердынь своего будущего королевства.

Мы оставили лошадей у подножия и начали подъем. Холм был не очень высок, от силы 300 метров, но здесь каждый шаг стоил немалых трудов. Когда я останавливался, чтобы перевести дух, и оглядывался назад, подо мной волнами разбегалась безжизненная долина. А добравшись до форта, я увидел у своих ног не только весь Мустанг, но, казалось, весь мир.

На запад уходила долина Тренкар, на северо-восток — другая долина с шестью маленькими селениями по берегам тоненького ручья. Хотя... да, совершенно верно, это Кали-Гандак. На юге виднелся правильный прямоугольник Ло-Мантанга, красные крыши монастырей на черно-белой шахматной доске домов. По углам городской стены стояли чортены, призванные отгонять злых духов от жилья людей. Кстати, вера в то, что черти гнездятся по углам, была распространена по всей средневековой Европе.

Вся долина была слегка наклонена от северных пиков в сторону двух каньонов, которые прорезали ее и соединялись в одно ущелье, по которому спускался Кали-Гандак. Его берега были изъедены эрозией. Горы вокруг казались разрисованными кистью искусного мастера: одна белая, как мел, другая красная, третья ярко-желтая. Чем дольше я смотрел на окружающий ландшафт, тем более грандиозным он мне казался.

От древней крепости Кечер остались лишь массивные стены, обезображенные ветром и влагой настолько, что выглядели сотворенными природой. Самое необычное в форте была его круглая форма — все крепости, попадавшиеся мне до сих пор, были прямоугольными. Много позже я прочел в старинной рукописи, что поначалу Аме Пал построил квадратный форт. Но могущественный повелитель соседней крепости посчитал, что один из углов Кечера нацелен прямо в его ворота и тем самым «натравливает» злых духов. Тогда Аме Пал сделал круглый форт, куда больше и мощнее, с тем чтобы никого не обижать, а вход пробил на восток.

На вершине гулял ветер. Закрывая лица воротниками, мы бродили по древним развалинам. Нам попадались остатки больших залов, фундамент стены с провалом, ориентированным строго на восток. Местоположение было выбрано самым удачным образом со стратегической точки зрения. Холм царил над всей местностью, и отсюда было легко наблюдать за любыми передвижениями.

Аме Пал, укрепившись в Кечере, один за другим «брал под свою руку» форты, расположенные на торном пути от Брахма-путры до Текучи. Затем, когда владения его заметно расширились, Аме Пал, как и подобает победителю, стал подыскивать место для новой столицы, призванной объединить страну Ло. Всю ночь он провел в молитве, а на утро двинулся со стадом священных коз. Там, где они остановятся, он и решил основать будущий город. По другой версии, он шел целый день и заснул, а когда проснулся, то увидел, что козы разбрелись по долине у подножия Кечера. Аме Пал усмотрел в этом божий знак и повелел воздвигнуть там Ло-Мантанг, обнеся его неприступной стеной. С той поры козья голова стала священной эмблемой города.

И вот теперь мы шли по следам козьего стада, спускаясь от дзонга Кечер к месту, где были привязаны наши лошадки. Возвращались мы другой дорогой, мимо домов гара, жавшихся к воде. Внешне они ничем не отличались от обычных крестьянских жилищ, только в каждом дворе стояло по паре водяных мельниц.

Любопытно, что мельницы у гара были не похожи на традиционные сооружения с громадным колесом. Здесь вода приводила в движение горизонтальный гребной винт: она падала перпендикулярно на лопасти, стекая по долбленому деревянному желобу. Система эта куда более эффективна, нежели колеса наших старинных мельниц. Здесь нет зубчатых колес и трансмиссий: вертикальный вал, на котором укреплен гребной винт, непосредственно связан с жерновым камнем. Благодаря этому устройству винт меньше метра в диаметре вращает тяжелый жернов того же размера.

Я провел немало часов возле этих мельниц, глядя, как превращается в муку рожь и овес. Все происходит автоматически с помощью хитроумной системы рычагов, направляющих струю зерна в центральное отверстие жернова. Там мололи также зерно, прожаренное в железной печурке. Мука, которая получается после этой операции, имеет тонкий запах жареных орехов и называется «цзампа». Из нее готовят основную пищу во всем Мустанге и Тибете.

...Вечером к нам зашел Пемба, чтобы обсудить ситуацию, складывающуюся в летнем дворце. Когда я рассказал, что нас не пустили, а перед воротами горел костер, лицо его стало озабоченным. Он согласился, что мы не властны чем-нибудь помочь, но дело принимало неприятный оборот. Сын короля серьезно болен, это ясно. И всем вокруг болезнь кажется подозрительной. Нельзя забывать, что старший сын, уже воссевший на престол, умер от неведомого недуга. По счастью, подозрения не падали на нас, но мое присутствие в столице делалось все более и более щекотливым. Пемба сказал, что кое-кто настроен недружелюбно по отношению к нам. Надо было заручиться поддержкой среди влиятельных граждан.

Несколько дней спустя после приезда в Ло-Мантанг я познакомился с молодым монахом, прожившим какое-то время при дворе короля Сиккима. Это маленькое княжество*, находящееся под эгидой Индии; граничит на востоке с Непалом.

Монах много путешествовал и учился в Тибете, Бутане, Индии и Непале, видел европейцев. Сейчас он был настоятелем монастыря Самдрулинг, в четырех часах ходьбы на юго-восток от Ло-Мантанга. Он приглашал меня в гости.

Я сказал об этом Пембе, спросив его мнение. Пемба ответил, что хорошо знает этого ламу и визит к нему будет весьма кстати в сложившихся обстоятельствах; там же, в монастыре, должны оказаться интересные книги.

20 мая на рассвете мы выступили в путь. Шел снег. Но это было еще полбеды. Пройдя километров пять по голой равнине, мы попали в подлинный буран. На мне были ботинки на каучуке, которые прекрасно подошли бы для иных краев. Но, увы, здесь снег забивался через край, и ноги у меня быстро промокли. Я хлюпал в ледяной жиже.

Дорога на юго-восток шла по долине, и ветер продувал ее, как трубу. Я завидовал Пембе, на котором была шапка-ушанка. У нас с Таши головы украшали лыжные вязаные шапочки с помпонами. Возможно, они выглядели и нарядно, но уши в них мерзли нещадно. Мы брели, словно призраки, скорчившись и стараясь занимать как можно меньше места. По счастью, Пемба решил устроить привал в крохотной пещере, образованной эрозией в склоне горы. Мы с наслаждением выкурили по сигарете в относительном затишье, и я понял, какое счастье испытывали наши далекие предки, когда возвращались в родную пещеру.

Пемба сказал, что по дороге будут руины двух древних крепостей. Одна из них совсем рядом с нашей пещерой, только наверху. Трагически смотрелись останки стен, обдуваемые безжалостным ветром. Это был форт Рари, что в переводе значит «Козий холм». Да, при такой погоде только животные могли оставаться там.

Мы двинулись дальше. Я то и дело по щиколотку проваливался в сугроб. Казалось, долине никогда не будет конца. Но вот впереди замаячил, словно форштевень корабля, острый выступ скалы. На вершине виднелись зубчатые стены крепости, напоминавшие фортеции, воздвигнутые крестоносцами на Кипре. Только там был иной климат...

Среди снежных струй величественный остов, казалось, ожил и поплыл сквозь время, исчезая в белой мгле.

А монастыря все не было. Такое же чувство подавленности должны были испытывать паломники, совершая путь во искупление грехов. Да и не было ли мне карой за прегрешения это ледяное утро и почти крестный ход по снегу? Для лоба любое расстояние — «рядом», но есть же пределы!

Так я сокрушался, шагая в такт Пембе и Таши, когда на сумрачном фоне стала вырисовываться группа массивных чортенов. Ага, значит, уже скоро.

Пройдя чортены, надо было еще спуститься в долину, которая заканчивалась естественной платформой, нависавшей над ручьем. Там и был построен монастырь Самдрулинг. Серо-красное строение выглядело совершенно заброшенным, почти как крепость, что мы видели незадолго до этого. Пемба сказал, что монастырь приютил кхампа.

Низкая дверь пропустила нас в традиционный двор, откуда лестница вела в промерзший зал. Там сидел лама, беседуя с четырьмя высокими кхампа, одетыми в теплые ватные куртки. Когда мы вошли, трое кхампа поднялись и исчезли. Остался один пожилой человек с тонкими чертами лица, постриженный па европейский манер. Он с интересом глядел на нас.

Лама улыбнулся мне как старому знакомому. Наш жалкий вид и ручьи, вытекавшие из ботинок, не оставляли никакого сомнения в том, что мы нуждаемся в тепле. Настоятель позволил мне разуться и обогреть ноги возле очага, в котором горел кизяк. Я уселся, но, как оказалось, спиной к окну, где сквозь дыры в промасленной бумаге свистел ветер. Забавно, мелькнуло у меня, по странному совпадению в тибетском языке слово «ло» обозначает также простуду, хотя сейчас я вполне был готов подхватить не простуду, а самое настоящее воспаление легких. В здешних условиях это означало неизбежную и быструю смерть. Единственное, что могло меня спасти,— это добрая чашка горячего чая. И она не замедлила появиться.

Мы разговорились с ламой. Оставшийся кхампа молча, но внимательно слушал беседу. Было ясно, что мое появление заинтриговало его. Ну что ж, пусть он убедится, что я не питаю никаких дурных намерений.

Лама рассказывал о своих заграничных странствованиях. Подобно студентам в средневековой Европе, которые бродили от университета к университету, он жил во многих монастырях. Кстати, большинство ученых лам ведет именно такой кочевой образ жизни, стараясь почерпнуть в разных местах необходимую премудрость и правила медитации, позволяющее достичь абсолюта.

Какое-то время лама жил в маленькой столице Сиккима. Королева страны, урожденная Хоуп Кук, американка, привлекла к своему двору множество иностранцев. Мой хозяин заметил, что они приезжали даже с детьми, которых возили в корзине на четырех колесах. Что, осведомился он, европейцы считают, что младенцы вырастают в колясках более здоровыми?

Лама знал также несколько английских слов — «спасибо», «мистер» и «слон». Он привез из Сиккима несколько стекол, но, к сожалению, они успели разбиться. Кстати, это было первое стекло, которое я видел в Мустанге.

Ноги немного отошли, и лама предложил пройти в алтарную, где хранились книги. Мы спустились во двор и по другой лестнице поднялись в часовню. Вход охраняла оскаленная пасть тигра. Алтарь был изукрашен бронзовыми и деревянными позолоченными фигурами божеств. Рядом на столике лежала толстая кипа книг. Но больше всего меня поразили две маски, подвешенные к центральным колоннам: на лбу у них был нарисован третий глаз.

Лама сказал, что монастырь принадлежит секте каджупаев. Самдрулинг — их единственный монастырь во всей стране. Возникновение секты связано с житием одной монашки, которая поселилась на соседнем холме. Она прославилась своими добродетелями, и после смерти окрестные жители в ее честь основали обитель. Молодой лама был шестым по счету настоятелем.

Пемба и Таши стали по очереди брать книги и подавали их ламе. Тот клал книги им на голову и развязывал шелковые ленточки, скреплявшие страницы. Как и все тибетские книги, это была стопка узких листов, исписанных мельчайшими буквами с обеих сторон. Читать такую книгу без привычки практически невозможно. Пемба переводил мне только названия, а лама кратко излагал содержание. Перевод с литературного тибетского на разговорный язык — вещь очень трудная. Я поэтому пытался уловить, есть ли в тексте какие-либо упоминания об истории страны. Пемба уже говорил, что где-то существует* книга, излагающая всю историю Мустанга. Я спросил о ней у ламы. Тот ответил уклончиво: да, он знает о такой книге, но у него ее нет. Много книг пропало, пока он странствовал за границей.

Десять пыльных томов были просмотрены, прежде чем появилось нечто привлекшее мой интерес. Это была биография монаха по имени Тенсинг Рипа. На произведении, как обычно, не стояло никакой даты, поэтому с первого взгляда было трудно определить, к какому периоду относится жизнь данного персонажа. Но одно название заставило меня насторожиться — Чача-гам. Это одна из древних крепостей, завоеванных Аме Палом; несколько дней назад мы видели ее развалины к востоку от Ло-Мантанга, в том самом месте, где Кали-Гандак сливается с притоком, огибающим столицу с севера. Зна<

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒